Яблоки - глава iii - ленинградские люди

— Девять! — провозгласил роскошный, атлетического сложения блондин.

Мускулистая рука его потянулась к ящику стола, приоткрыла, а другой сгреб он в ящик костяшки домино. Он был в красивой модной рубахе, очень высоко закатанные рукава стягивали и под­черкивали бицепсы. Расстегнутый ворот предлагал вашему взору цепочку с миниатюрным медальоном, который терялся в светлой умеренной растительности на груди.

Леша, худой, сутулый, с длинным носом и в веснушках, правда, одетый не хуже, с невыразимой тоской глядел на великолепного своего приятеля, белокурого бога.

— Последнюю, Бобби, по 250. Последнюю и все. Или давай уже до десяти догоним. Ну нельзя же быть такой падлой и дешев­кой.

— Это я-то дешевка? Я тебе скажу, музыкант, если ты не перестанешь быть сукой и говном, я тебе рассрочку давать не буду. Продам твой вонючий долг, дохлые эти девять штук. Отдам хоть за три, хоть за одну даже, если на то пошло. Что, свидетелей нет? Хорошо, на последние две нет. Вспомни, мы ведь при свидетелях играли в рамс, ­а потом в терц... А потом в храп... и наконец в стос — тоже при свидетелях. Мне, конечно, везло необыкновенно, но ­к делу это не идет. Все, котик, все, золотой ты мой, происходило при свидетелях. Я загнал тебя тогда до семи.

— Бобби, я не оспариваю. Но ты ведь не бандит о большой дороги, ты мой товарищ. Ты образованный человек, знающий целых два иностранных языка. Я ведь доставал тебе контрамарки на концерты. Ты даже настолько высоко забрался, что почти полюбил сложную и классическую ­музыку, и я немало способствовал твоему становлению ­в этом смысле.

— Так что же ты хочешь, Леша, чтобы я с тобой шпиль Адмиралтейства разыгрывал? Ты ведь знаешь, чем это чревато, когда загоняют слишком далеко. Вот, например, за что Хунвей­бина убили. Лет семь назад мальчик был такой ехидный, недоброго очень характера. А исполнитель был прекрасный. Я тогда был молодой, а ты, надо полагать, вообще юный, и я тебя не знал. Ты этого, наверное, не помнишь.

— В газетах писали. Длинный был не то фельетон, не то детектив... с продолжениями.

— Правильно, но газеты-то врут, как всегда. А суть заклю­чается в том, что он загнал одного за пятьдесят и поехало уже дальше, к сотне. А потом стал уже не просто требовать какую-то сумму за расчет, искать компромисс, а стал намекать, какие ужасы ждут несчастного, если продать его долг, стал куражиться и требо­вать все сполна. Но этот парень оказался плохим объектом для издевательств гнусного Хунвейбина: он достал десять, вручил него­дяю и предложил поехать немедленно еще за двадцатью, давая понять, что намерен отдать в считанные дни весь долг.

Леху-музыканта этот рассказ и раздражал, и пугал, но Бобби хотелось досказать, да и как можно бросить по­середине?

— Да, но Хунвейбин-то тоже оказался не простой. Он десятку отвез домой, а потом они встретились, видимо, бухнули и поехали на такси куда-то за Черную речку. Как там у них сложилось дальше, трудно сказать, но уже поздно вечером, часов в одиннадцать, или даже ночью, оказались они на пешеходном мостике, что между Чернореченским и Головинским мостами. Тут этот мужик, которого, — Бобби улыбнулся, — звали, между прочим, Алексей, сшиб Хунвейбина, потом поднял, долго бил головой об перила с досады, что десять пропали, убил наконец и... получил пятнадцать лет усиленного режима. И меня, ты не поверишь, тоже вызывали среди очень многих давать показания об этих фантастических личностях.

Бобби задумчиво продолжал:

— А в январе 77-го я встретил одного шпилера, поведавшего мне, что сидел с этим Алехой, который скончался в тюрьме в 76-ом году. Вот так-то... выдержал всего четыре года, хоть казался таким сильным человеком и статья его с точки зрения паханов должна заслуживать, как я полагаю, полного уважения. А вот поди ж ты... и тезка твой.

Леха смотрел скорбно на стол, и вся эта история не могла его отвлечь от грустных мыслей, а Бобби между тем продолжал:

— Вообще-то, тип этот мюнхаузен по натуре, но судя по тому, как он выглядит, я решил, что он и вправду бывалый. Во всяком случае, он предложил мне рассказать за 25 рублей во всех подробностях, где есть необычная яблочная шабашка в глуши Центрально-черноземной России, никому не известная в Питере. Он называл какого-то мифического Пырсова, какого-то Витьку-худого, его телохранителя. Он утверждал, что работать спокойно можно только у Ивана Захаровича... Все это носило характер полнейшего бреда, но он продолжал клясться и божиться... и я в конце концов дал ему требуемые двадцать пять рублей, а он мне рассказал, как туда добираться. И я действительно съездил туда, заключил договор, но потом не собрал бригаду и работал с посторонними. И ты не поверишь, все это оказалось не мифом, а реальностью.

— Я, Бобби, от всех этих ужасов бесконечно далек. Я хочу жить нормально, упаковаться, а потом наслаждаться музыкой... или сам сочинять музыку... А зачем нам уподобляться этим бандитам?

— Яблоки — это тема совсем другой диссертации, а историю с Хунвейбином я тебе рассказал как поучительную. Суммы не дол­жны быть астрономическими — иначе или мы безнадежно испор­тим отношения, или привыкнем к тому, что воздух разыгрываем. Или еще так может случиться: счастье переменится и ты сразу по пятьсот, по тысяче начнешь отбивать то, что я в поте лица зарабатывал. А это уже несправедливо.

— А разве я тебе не скостил не так уж давно пятьсот рублей? — чуть не плача, спросил Леша.

— Позволь, Леша, а разве я с лихвой не вернул тебе их тем же способом? И это уже тревожный симптом. Это ведь, я объяснял тебе, все равно, что Адмиралтейство разыгрывать или Эрмитаж.

— Я вижу, ты решил любой ценой ограбить товарища.

— Ты сам рвался играть, а я тебя вовсе не грабил: мне везло всю эту неделю потому, что ты лез любой ценой отыграться. Ты ведь лучше меня понимаешь все это, так как очень силен в суевериях. А знаешь, что с тех, кто лезет отыгрываться, именно за это иногда фору требуют? В конце концов, я просто уменьшил твои доходы. Отдашь мне ­в течение 10 месяцев по 900 рублей, и останемся добрыми друзьями.

— Какие доходы? Окстись, голубчик! Да я нищий!

— Вот анекдот. Человек, окончивший консерваторию, предает свое искусство, идет заведовать мясным складом, покупает себе аппаратуру, обмен квартиры делает, чуть не на антиквариат уже замахивается и... вдруг заявляет, что он нищий.

— Уволился я со склада, — уныло прервал его Леха-музыкант. — Это еще хорошо, что ноги удалось унести. У меня ведь семья — жена и ребенок, за кооперативную квартиру платить надо. А сколько отдать пришлось, вымолвить страшно... Но это не все еще, я ведь проиграл много, все такие алчные... Мне сперва везло очень, а потом... У меня родители доценты в провинции, отец марксизм преподает, но разве могу я рассчитывать на их помощь, когда такой долг, — продолжал Леха безвольно и откровенно апеллировать к великодушию Бобби.

— Ты, Леша, приличный исполнитель и сильный игрок, даже лучше меня играешь, и удача тебе сопутствовала, пока ты не зарывался, и, между прочим, ты хорошо подоил меня. Но бывает так, что вот такого мелкотравчатого игрока, который больше, чем по двадцать пять рублей партия в тот же “телефон”[11], к примеру, и вообразить не может... да, так вот такого игрока, девиз которого осторожность, начинает буквально съедать азарт, вообще говоря, таким людям совершенно не присущий... Однако, я зарапортовался — я не настолько глубокий психолог. Может, и правильно было написано на вратах ада, вернее, того учреждения, где посланцы сатаны устроили ад прямо на земле... Я о себе могу сказать, что устал биться в тисках бедности. Я решил непременно в течение года, ну пусть полутора лет, до окончания одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года сбить свой полтинник, а уже потом подумать, как остатком жизни распорядиться. Так что девять твоих я должен получить до 1-го декабря будущего года, и непременно с промежуточными выдачами по шесть сотен в месяц, — прямо на ходу продлил он рассрочку.

Рыжий Леха печально смотрел в сторону, не находя, что возразить. Оставалось только уповать на непостоянный характер приятеля и какие-нибудь его удачи, которые могли бы подтолкнуть его к новому великодушию. Скорее всего, будет именно наоборот, но и рассрочкой на полтора года можно пока утешиться, а это уже необратимо. Бобби между тем подвел итог:

— Это очень по-божески, согласись: никаких процентов с тебя не беру, никаких счетчиков не включаю. Повезло тебе, что именно со мной ты зарвался так. А что касается твоих несчастий, то я, поверь, вполне искренне тебе сочувствую.

Не Бог весть какой, но все-таки примечательный, этот разговор происходил в просторной, даже огромной, хоть и всего лишь двух­ком­натной квартире, в том квартале, который образуют один из знаменитых проспектов и улицы Жуковского, Чехова и Некрасова. Здесь не меньше двадцати пяти лет уже проживал Павел Никола­е­вич Леонтьев. Когда сыну его, Николаю, было всего шесть лет, Павел Николаевич расстался с женой и женился на женщине мно­го моложе. А сейчас Николай Павлович Леонтьев, как мы только что могли убедиться, представлял весьма оригинальную фигуру. Легковесный интеллектуал, но отнюдь не сноб, он имел множество приятелей. Что касается порочных некоторых наклонностей, то он немало досаждал этим отцу, упорно, однако, не признававшему, что здесь замешана и наследственность. Отца очень расстраивали непредсказуемые и в большинстве своем легкомысленные поступ­ки сына; впрочем, у отца было достаточно такта и ума не приста­вать слишком часто с моралью.

Хорошо было уже то, что сын окончил университет, причем вполне внушительный факультет. Дальше хоть и пошло через пень-колоду, но было, по мнению Павла Николаевича, поправимо. И можно было еще утешить себя надеждой, что “Николя” его одумается.

После окончания университета все шло совсем неплохо, и он работал в какой-то советской организации в Тунисе, где требовалось знание французского языка, потом даже начал перего­воры через кого-то насчет службы во Франции, но спустя короткое время остался он вообще без службы и работал с тех пор время от времени. Те, кто его хорошо знал (а знакомых было много и в кафе, и прямо на улице) склонялись к мысли, что причиной послужило зауряднейшее пьянство. Сам же он старался, как мог, поддерживать совсем другие версии круше­ния своей карьеры. Причиной его изгнания якобы служило полное неприятие обстановки всеобщей продажности, чино­почи­тания и фальши, а также крайней идеологичности любой организа­ции, где он мог бы продвигаться. Обе версии были хороши и даже не исключали одна другую. В целом же был он фигурой весьма колоритной, что подтверждалось и его кличкой, прозрачно наме­кавшей на ковбойную внешность.

Когда Леха-музыкант, убитый итогами игры и неожиданной неуступчивостью Бобби, собрался уже уходить, раздался звонок в дверь.

— Еще только пять часов, отец с мачехой могут прийти в половине седьмого. Гости, конечно, не очень кстати, но время еще есть. Кто же это может быть? — бормотал он, направляясь к двери.

В квартиру ввалились двое, из которых одного Леха встречал единственный раз в “Катькином саду”, а другого вообще видел впервые. Тот, которого Леха встречал, с симпатичной бородкой, худой и нервный, направился прямо к нему нетвердой походкой, протянул руку и сказал так, что можно было сразу разглядеть в нем позера, весьма бесцеремонного и с большой претензией на остроумие:

— Позвольте представиться. Михаил Маркович Плевакин, а это Саша Рубашевский — в некотором роде литератор, но больше всего философ.

— Алексей, — только и сказал опешивший Леша-музыкант.

“С места в карьер, как говорится, — подумал он. — Странный и неприятный какой-то парень. Ну да что мне до него. Бобби играть не будет, скостить тоже ничего не хочет. Хорошо еще, что так, другие бы вообще под асфальт загнали. Пора отчаливать”.

Пока Леша подобным образом размышлял, второй из вновь прибывших, Саша, поставил в центре стола две бутылки отвра­тительного вина, похожего на чернила. Появился Бобби, который выглядел довольно озабоченно, и легко было понять почему.

— Так, парни, через сорок минут все мы покидаем квартиру.

— Ну разве можно так принимать друзей, тем более, когда предстоят серьезные испытания?

— Обсудим это чуть позже, на воздухе.

— Конечно, — бодро сказал Плевакин, — сейчас пропустим по стакану, а там и обсудим. Но я в двух словах сперва расскажу, как сегодняшний день прошел. Захожу я утром к Саше, — говорил он спокойно, не смущаясь отсутствием Бобби, который пошел за стаканами. — Я имею обыкновение рано вставать. Но в Сашин двор я заходил часов в десять, не раньше. Смотрю, Алик Заслав­ский сидит на лавке и скучает, но уже бухой. Я с утра подкурил и чувствовал себя великолепно. Да... значит, Алик... Я понял, что уже давно он сидит, по окуркам, которые вокруг валялись. А дворник, похоже, сегодня убрал. Все это в скверике происходит, в Сашином дворе, ты знаешь, Бобби, — повернулся он к хозяину, который начала не слышал, а теперь вошел, неся на подносе стаканы и пирожки с рисом и с капустой, обнаруженные им в холодильнике.

— Давайте скоро, парни. Come on. We must not waste time in foolish conversation. It’s late. Hurry up.[12]

Михаил Маркович сделал вид, что понял, хихикнул понимающе, стал разливать, но уселся при этом еще непри­нужденнее.

— Да, значит, вокруг чисто и валяются окурки. Тут подходит благообразная старуха и говорит: “Вы, почтеннейший, не уважаете труд дворника, у нас дом коммунистического быта”. А Алик отве­чает: “Я вас вполне уважаю. Оставьте меня, уважаемая. И без того тошно”. Интересный каламбур, а, Леша? — приставал он к Лехе-музыканту, так как Бобби опять вышел.

Бобби появился и принес на блюдечке несколько кружков мар­мелада. Михаил Маркович тут же завладел целыми двумя и отпра­вил один в рот еще до выпивки.

— Тут подходит бык один, жирный такой жлоб.

— Это Валька Васильев, слесарь домоуправления, — проснулся Саша Рубашевский. — Ха-ха-ха. Представляешь, Бобби, он ведь с нами едет. Я говорил тебе, и ты согласился взять его...

— Ну что ж, Валька так Валька. Он подходит к Алику и гово­рит: “Собери окурки!” Человеческое достоинство не должно стра­дать ни при каких обстоятельствах. Одним словом, я с ним разо­брался...

— Миша у нас боксер, — пояснил Саша с тонкой улыбкой.

Леха-музыкант вспомнил, как Саша заходил в комнату, как его шатало. Теперь Саша встал, не переставая улыбаться, кошачьей походкой сделал круг по комнате, снова сел и прикрыл глаза. Выглядел он как раз на свои 25 лет, был необыкновенно красив, но что-то было в нем еще — до того необычное, что пугливому Лехе стало мерещиться, будто перед ним жуткий убийца-сом­нам­була. Лехе очень хотелось уйти, не пить с ними, но узнав, что яблоки реальность, он стал теперь ждать, какие еще фортеля выки­нут гости; он диву давался, до чего доходило легкомыслие Бобби, выбравшего себе таких компаньонов. Леха даже обрадовался, что Бобби закатится на юг России куда-то, откуда в Питер не так просто часто наведываться, да еще из глубинки. Любопытство его стало одновременно и болезненным, и обнадеживающим, хоть он и пугался странных парней. Как бы там ни было, он не уходил, а пьяный Миша в развязной своей манере продолжал бесконечную беседу.

— Выпьем, друзья! Давай, Алеша, выпьем за дружбу, за хорошую шабашку. Друзья моих друзей... и так далее... сам пони­маешь, Миша Плевакин больше всего дорожит дружбой, честью, товариществом.

Он выпил полстакана, потом снова пустился в разговор, хоть и совершенно пустой, но в чем-то даже занятный.

— Заходим мы с Аликом к Саше. Представьте, наш юный друг не спит, а штудирует... что бы вы думали? Какой-то конспект, в котором, по его словам, глубоко анализируется философия Шопен­гауэра. Но, как говорится, каждый волен изучать какие угодно конспекты. Мы подкурили втроем, после чего пошли по Некра­совской, по Суворовскому, зашли на вокзал зачем-то и вернулись по Невскому на симпатичный наш Литейный. В каждой забегаловке мы выпивали по стакану. Потом, расставшись с Аликом, который вспомнил...

— Миша, завязывай свой пересказ, — открыл глаза в очередной раз Саша.

— Бобби, тут ведь было восемь пирожков? — спросил Миша.

— Семь, — ответил Бобби, — но это все к делу не относится. Надо торопиться.

— Все должно быть по справедливости, — сказал Миша, разламывая один из двух оставшихся пирожков.

И хоть он съел уже два и трудно было представить, что этого никто не заметил, он как ни в чем не бывало запихнул в рот половину пирожка и повернулся к Саше.

— Разве можно так грубо говорить со старшими? Ты ведь знаешь мои принципы. Смотри, как бы тебе не пришлось отка­заться от покупки библиотеки. Шабашка, — боюсь, что вы меня не поймете, друзья, — это не только и не столько работа... Тут многое упирается именно в линию поведения, в отношения, так сказать... Это, если хотите, особый мир, а Михаил Маркович прошел уже все на свете, побывал не в одном совхозе и то, что вы знаете, друзья, давно уже забыл... Так-то!

Саша даже не открыл глаза в ответ на всю тираду.

— Бобби, пришла телеграмма? — поинтересовался Миша, но слушал его один Леха-музыкант.

— Пришла телеграмма, Бобби? — заорал Миша так, чтобы было слышно на кухне.

— Пришла, пришла, 20-го выезжать надо, — ответил Бобби, входя и торопливо прибирая на столе. — А сегодня уже тринадцатое. Кончай бухать, Миша! Привыкай, там сухой закон во всех бригадах, где заработать хотят.

— Странная, вообще говоря, идея, — задумчиво заметил Миша, протягивая жилистую руку с умеренной наколкой к бутылке, — отродясь не видел сухого закона на шабашке.

На замечания и озабоченность Бобби он реагировал слабо, как всякий пьяный, развязный и словоохотливый человек:

— А ты уверен, Бобби, что все будет как задумано: продажа, цены, как там ее?.. затарка... словечко-то одно чего стоит...

— Я ведь все тебе рассказывал трижды.

— Попрошу без хамства, Бобби! То, что ты рассказывал, я помню...

— Надо поспешать, парни. Не переживай, Миша. За все заработанные деньги получишь яблоки по 20 копеек за килограмм, а продашь по 2 рубля, но чтобы заработать по их расценкам, ты там будешь по десять-четырнадцать часов собирать, паковать, грузить. А что касается вагонов, то я подписал последний договор по такой форме, где вагоны оговариваются. Там после меня один из Харькова, интеллигентный вполне и приятный человек, немолодой уже, пытался такой договор заключить, но поздно было. Он так расстроился, что с горя 300 рублей у меня выиграл.

Бобби посмотрел на Леху, давая понять, что воспоминание это для Лехи может быть интересным, тогда как на самом деле подобный рассказ мог только сильнее расстроить его приятеля.

— Он все мои приемы насквозь видит. В конце концов он уболтал меня на харьковскую игру — деберц. Мы сперва с ним правила обсуждали полчаса — ведь у нас тут иначе играют, да и вообще надуманная, хоть и увлекательная игра с большим количеством правил. Я у него фору выговорил микроскопическую. Пока по четвертаку играли, после двух рассчитывались, а когда по пятьдесят стали, то после каждой. Ну что ж, при такой постановке вопроса ­я счел вполне приличным за последнюю ему не заплатить, что его вполне устроило. Сам не пойму, как получилось, что мы так и расстались, не обменявшись координатами. Ладно, Бог с ним. Подъем парни, причем немедленно!

Саша сидел все в той же позе безмятежности и с блаженной улыбкой на устах. Часы показывали десять минут седьмого. Леха, хоть выслушал рассказ Бобби с интересом, но оставался грустным по очень понятной причине, даже если и теплилась в нем надежда, что судьба забросит Бобби Бог весть куда и даст ему передышку. Или Бобби ­и впрямь разбогатеет? Вообще была в визите странных парней какая-то надежда на перемены, но и несчастий и напастей разных тоже от этой компании приходилось ожидать множество. Из всего этого рождалась у Лехи скука и досада, отягощенная постоянной мыслью о тяжелой своей ­неудаче.

Миша, глядя исподлобья, все не мог решить, комментировать ему теперь рассказ Бобби или ложиться спать сидя, — он тяжко навалился на стол, и голова уже почти касалась стола. Много пришлось приложить усилий, чтобы уговорить агрессивного Мишу и улыбающегося Сашу покинуть квартиру и помочь им энергично, но ласково, не возбуждая в них нового упрямства.

Расставшись с Мишей и Сашей на углу Некрасова и Литейного, Бобби доверил Сашу жилистому и сверхвыносливому Мише. Саша жил очень близко отсюда, рядом ­с Симеоновской церковью, и Миша не раз доводил его до дома, а то и до квартиры. Сам же Бобби решил податься в любимый свой бар при Некрасовских банях навербовать людей понадежнее. Какое-то время они шли еще вместе ­с Лехой.

— Стало быть, ты на несколько месяцев уедешь? — поинтересовался Леха с надеждой.

Но Бобби, пообщавшись со своими товарищами по будущей шабашке, стал еще неуступчивее, быстро сообразил, куда Леха клонит, и решил пресечь все надежды, что долг сам собой рас­сосется как-то или повиснет неопределенным образом.

— Меня-то не будет, но это не освобождает тебя от уплаты. Открой, пожалуй, книжку на мое имя, а хочешь — мачехе моей приноси. Конечно, это неприятно и унизительно, я даже жалею, что так сильно тебе пролонгировал. Небось, если б я тебе проиграл...

— Я бы обязательно вошел в твое положение, Бобби...

— Да я бы в жизни не залазил в долг, я сразу тебе и платил бы сколько имел, а дальше...

— Ты уверен в этом, Бобби?

— Не будем входить в психологию и тонкости, в особенности характера. Давай лучше поднатужься до моего отъезда, вернее до 18-го числа, восемь собери, и квиты.

— Имей же совесть, Бобби! Что это за скидка? Лучше уже пятнадцать месяцев по шестьсот платить. Если бы ты мог представить, в каком бедственном положении я пребываю.

— Семь пятьсот, и это самое последнее слово! Ну хорошо, семь! И не позднее 18-го! Будь здоров, Леха, — словно спохватился Бобби. — Еще с тобой немного поговорим — и в ноль уйдем. Был у меня случай: я одному сто рублей простил, его же в кабаке напоил и ему же потом по пьяне и просадил, не помню уж сколько. Условия мои самые последние, — не на шутку посуровел Бобби. — И если хоть на волос не выполнишь, тут уж не обессудь.

“Кого же я везу? — думал он, оставшись один и приближаясь теперь к бару, становясь из супермена обычным рассуждающим, даже неуверенным в себе человеком. — Шут Миша, больной алкоголик, опасный к тому же своими выходками. Непостижимый безумный Саша. Алик Заславский, странная очень личность. Валек какой-то, из ЖЭК’а сантехник, неизвестно кто такой, а известно только, что угораздило его подраться сегодня с Мишей. Остается один Коля Семенов, нормальный инженер, служащий. Пожалуй, что обречена такая шабашка”.

В баре он сразу обнаружил, что не так просто подступиться к делу: подавляющее большинство были, разумеется, незнакомые и стояли группами возле столов, заваленных рыбной чешуей, или в очереди. Длинная очередь, которая возле стойки разветвлялась, тянулась до самого входа и даже выползала из бара.

Он бродил среди толпы любителей пива, пока не увидел близко от стойки хорошо знакомых парней. Их было трое, но именно знакомых — двое. Бобби сделал им знак, несмотря на слабый ропот очереди, утомленной ожиданием. Скоро у каждого из четверки в руках оказалось по две кружки пива с белыми шапками. Осознав, что отдельный столик искать бесполезно, компания отправилась на улицу и устроилась на подоконнике.

Один из знакомых, человек свободный, как было известно Бобби, из тех, чья трудовая книжка спокойно спит в каком-нибудь отделе кадров, очень подходил для шабашки. Звали его Эдик, Бобби даже помнил, как он привел его однажды в компанию стариков, любителей преферанса. Был там старик, неизменно галантно величавший его Эдуардом Васильевичем, Бобби так и не понял: с издевкой или по интеллигентности, или для соблюдения дистанции. Бобби и сам его потом в виде шутки долго при встречах называл Эдуард Васильевич. Второй был служащий по имени Вова, не раз пересекавшийся с Бобби, оказываясь то там, то здесь как бы дополнением к компаниям. А третий, подвижный, живой, с перстеньком на руке, по манере видно, шустрый и разбитной, был Бобби незнаком, и скоро выяснилось, что зовут его Фима.

Внешность Бобби, его сдержанность, видимые атрибуты успеха, а также и пиво, очень располагающее к до­верительной бе­седе, — все вместе, казалось, давало хорошие шансы. Простая житейская мудрость требовала на­чать ­издалека и заронить в их души мечту о прекрасном ­Эльдорадо.

— Каких только шабашек я не встречал, но есть, оказывается, простые такие шабашки, на которых можно быстро подняться.

Державшая пивную кружку рука его, на которой красовались дорогие японские часы, настоящая рука супермена, словно символизировала удачу.

— Это ты прав, Коля, всякие шабашки есть, — ответствовал Эдик довольно меланхолично. — Один чудак на путину поехал, а есть такие, что веники вяжут за штуку в месяц.

— А что за шабашка? — спросил Фима.

— Яблоки. Она здесь, в Питере, не популярна. А вообще заманчиво: срываешь себе с деревьев яблоки. Это ведь не очень монотонная работа, даже если по двенадцать часов в сутки их срывать, и потом как-никак яблоки — не бетон и не бревна тяже­лые. А самое интересное — способ оплаты. Ну можно, черт возьми, заработать за день такого экзотического труда три рубля? Помножьте на полтора или два, а потом еще... на десять.

— Да, можно, конечно, за 12 часов пять рублей заработать, — сказал инженер Вова, смакуя пиво и давая понять, что с полуслова схватывает.

Служащие вообще готовы обсуждать все на свете, как давно подметил Бобби, потому что их приучила курилка. Там у них есть свои ораторы, свои поддакивающие, свои скептики. Но в каком бы амплуа ни выступал служащий в курилке, девяносто из любой сотни их есть то, что издавна зовется обыватель. Не вдаваясь в вопрос о том, заслуживает обыватель уважения или презрения, можно утверждать, что склонить их к авантюре — затея пустая. Так считал Бобби и делал ставку, конечно, не на Вову — то, что он в преферанс играл, дела не меняло: преферанс, между прочим, очень подходит обывателю. Бобби помнил, что Эдик как-то привел Вову в один дом, и играл он там без блеска. Однако, глядя на Фиму, веселого, пронырливого и практического, судя по всему, паренька, Бобби усилий не прекращал, проявляя терпение и надеясь, что удастся их увлечь и они начнут проситься, Фима этот и Эдик.

— Ну вот и помножьте на 10, а если повезет, то на 12, или даже на 15, — отвечал Бобби Вове, но глядя на Фиму.

Ни Эдик, ни Фима, однако, не рвались узнать, где так легко даются деньги.

— Получается по шестьдесят рублей в день, — заметил Фима прозаически. — А накладные расходы, а стоимость ящиков, а рефрижератор или черт его знает какой там еще транспорт? Сама продажа расходов и времени потребует. Риск еще учти.

— А как это получаются такие деньги сумасшедшие? — продолжал рассказывать улыбающийся Вова, не раз, наверное, на работе вычислявший доходы Жаклин Кеннеди или Фила Эспозито. — Копеек по тридцать продаст тебе яблок на всю твою зарплату, или процент от сбора даст. Да ясно, о чем там говорить? Нормальная шабашка.

Нет, не работал способ вытягивания, сплошное болото полу­чалось, простой обывательский разговор. Бобби уже терял терпе­ние, разочарование его было таким, как если бы они сами у него просились, а потом, несмотря на наилучшие условия, передумали. Стараясь выглядеть тоже равнодушным, он продолжал вяло пояснять.

— По двадцать копеек продает совхоз яблоки на весь зара­бо­ток, а продать на севере по три рубля тоже вполне реально. Да сколько у нас хотя бы на рынке в феврале они стоят? Но, понятно, не сюда их везут. Ну пусть 10 — правильный коэффициент, а что мешает в день заработать 8 или 12 рублей, или прикупить в совхозе у бригадиров, или купить за бесценок у тех, кто продавать не может ехать. Что ни говори, три в месяц, кажется, недурственно. Да я бы иной раз за штуку, а то и за 700 поупирался бы.

— Нет, чего там, нормальная идея, — подвел итог Эдик.

Бобби так и подмывало сказать “Так за чем же остановка? Поехали, парни!” Но, как многие играющие люди, был он суеверен. Это была для него тоже игра — вот он и боялся испугать удачу, проторговаться, нанести холостой удар. Он теперь еще тверже решил не звать их, пока сами не попросятся или не покажут живой, настоящий интерес. Или очень хорошо было бы, если бы кто-нибудь из них обнаружил материальные затруднения, сказал бы, предположим, что на машину не хватает.

Времени еще было у Бобби три-четыре дня, а сейчас если испугать удачу, то уже никого не завербуешь ни в Сосновке, ни в “Катькином саду”, ни в Михайловском садике. Поговоривши о том, о сем, прикончив пиво, они закурили, потом отнесли кружки, под­держивали еще недолго вялый разговор и скоро разошлись. Пра­вда, Эдик напоследок вскользь спросил название местности, а Боб­би тоже с оговорками, что, дескать, сам запамятовал, сообщил ему все вплоть до названия совхоза, справедливо полагая, что заключить договор уже невозможно...

Отец, когда Бобби вернулся, просматривал “Театральный Ленинград”, сидя в кресле перед телевизором. Они ­с мачехой Ириной Михайловной уже пообедали и явно никуда не собирались.

Пройдя на кухню, Бобби спросил у Ирины, которую застал за мытьем посуды:

— Ириночка, чего бы мне загрузить сейчас, как ты считаешь?

— Есть, Николя, обед, как ни странно, — улыбнулась очаровательная мачеха.

Отцу Бобби Павлу Николаевичу было уже за шестьдесят, а восхитительной жене его, с которой за долгие годы у них так и не было детей, теперь уже было сорок семь лет. Семья эта, не совсем обычная (хотя каких только семей не встречается), была, тем не менее, дружной. Отец, напоминавший салонного льва давних времен и имевший при этом несколько апоплексическое тело­сло­жение, продолжал вести вместе с молодой сравнительно женой почти богемный образ жизни, не замечая, что уже делается немного смешно.

Ирина Михайловна работала тренером по художественной гимнастике. К окончанию тренировки он или заезжал за ней на старом “москвиче”, или заходил. Если он был не за рулем, то они могли заглянуть, не заходя домой, в ресторан; заходили и к друзьям, и друзья к ним, о театральных премьерах и говорить нечего. Павел Николаевич был когда-то давно директором театра, а теперь обретался где-то в профсоюзах, ведал там распро­стра­нением путевок на всевозможные круизы. Он, как нередко это бывало в те годы, был и лояльным по отношению к властям, и не чурался взяток в виде подарков, и в беседах с друзьями обнару­живал немалое свободомыслие, причисляя себя к “шести­десятникам”, и имел много полезнейших знакомств.

Выглядел он старше своих лет. Особенно это бросалось в глаза, когда с тяжеловесной грацией после долгих просьб гостей садился он за рояль. Водянистые старческие пальцы довольно проворно бегали по клавиатуре, импровизируя, но иной раз и спотыкаясь. Каждый раз он мило виновато улыбался при этом и бормотал что-то типа “пардон”.

Бобби очень любил отца, и они оба отчетливо видели слабости друг друга. До восемнадцатилетнего возраста, года четыре, наверное, Николя, как частенько называл его отец, вообще жил на два дома, не расставаясь надолго ни с отцом, ни с матерью, у которой была своя семья. Потом окончательно поселился у отца, сменив прописку, но и к матери продолжал заходить. Там у него имелись взрослые уже теперь брат и сестра, дети матери от второго брака, с которыми Бобби поддерживал великолепные отношения. И в самом деле, что может быть лучше брата, который пред­став­ляет столь необычную, почти экзотическую фигуру, и при этом не дает навязчивых советов, не стесняет вас совместным бытом, одним словом, без всяких претензий вторгаться как-нибудь в вашу жизнь.

Квартира Павла Николаевича, как уже упоминалось, была хоть и двухкомнатная, но такая огромная, что могла быть вполне превращена и в трех-, и в четырехкомнатную. Одна из двух комнат вообще достигала 40 квадратных метров. Окна были старинные и затейливые, имелся еще нарядный внушительный эркер, но проекты передела комнаты все откладывались, и, вероятно, им уже вообще не суждено было осуществиться...

— Если я не ошибаюсь, супермен намерен покинуть нас надолго, найдя какой-то новый Клондайк? — шутливо проворчал отец, сидя в халате и шлепанцах в любимом кожаном кресле, когда Бобби вошел, пообедав на кухне.

— Не новый Клондайк, а старый совхоз.

— Ax, вот оно что? Ну что ж, в прошлом году ты, по твоей же терминологии, неплохо поднялся. Но пагубная страсть к игре тебя сильно подкосила, если я ничего не перепутал.

— Перепутали-с, папенька. Я там заработал три с половиной, а мне требуется в год чуть больше. Я бы больше гораздо заработал, будь у меня свой договор... И урожай был в прошлом году неважный. Да и вообще требуется иной подход, более, так сказать, масштабный.

— Да, — вздохнул Павел Николаевич. — Твой отец никогда не был ханжой, но и не вступал в противоречия с законом или милицией.

— Это все от тебя, как ни парадоксально подобное утверждение. Это попытки уйти от стандарта, тем более убогого, советского. Это вызов, это все тот же богемный стиль жизни, если уж тебе понадобился анализ, — чуть иронично, но с милой улыбкой заметил Бобби, намекая на слабость отца к всевозможным рассуждениям.

— Только я ведь мосты не сжигал. Что скажет милиция хотя бы о твоей “неработе” в течение полутора лет, а теперь еще продлится... О женитьбе невредно подумать на 32‑ом году жизни. Какой-то социальный статус необходим. Стоило ли почти с блеском заканчивать университет? Ведь карьера могла получиться вполне приличная.

— Ox, утомил! Я ведь объяснял, что меня не ­устраивает.

— Понятно, понятно. То есть, в том смысле понятно, что я слышал это уже много раз. Ну был бы ты диссидентом — это принципы, борьба за свободу, свою или всех. Одним словом, идейная борьба.

— Не ты ли только что хвалился, что мостов не ­сжигал?

— Боже спаси, Николя! Я просто хочу сказать, что тогда было бы понятно твое нежелание делать карьеру. Потом вовсе не обязательно работать в посольстве или учителем в школе. Выбери вольную профессию, займись художественным переводом, например.

— Ого, куда хватил. Это невозможно по целым трем причинам. Там та же идеология. Потом все ведь куплено, схвачено, застолблено. И, наконец, это низко ­оплачивается.

— Ну, поступай тогда как знаешь, а знакомых у нас хватило бы.

Он поднялся и старческой походкой пошел переключать канал на телевизоре. У Бобби сжалось сердце, когда он увидел вдруг, каким старым выглядит отец.

— Весь ужас, — после паузы снова заговорил Павел Никола­е­вич, — что ты ведь или все спустишь, или в скверную историю попадешь. Ты ведь рассказывал, что в прошлом году людей там зарезали.

— Да был там случай, но уверяю тебя, папа, ко мне это отношения не только не имеет, а далеко от меня как небо от земли. Это был странный такой случай: одного забулдыгу нашли зарезанным, а другой — друг его, водой не разольешь — без вести пропал, и его же подозревали. ­Я даже дату запомнил: 1 сентября я об этом услышал. ­А вообще там нормальные рабочие бригады. Вот возьму тысяч двадцать хотя бы, и начнем новую жизнь, и никакой пагубной страсти к игре или к спиртному. Это все тебе кажется, папа. Вот увидишь, как все прекрасно будет.

— Дай-то Бог, — улыбнулся Павел Николаевич.