Яблоки - глава iv - знакомство и союз

22 июля, в половине второго пополудни, когда солнце только миновало зенит, небольшая группа из шести человек, включая двух молодых женщин, шла по центральной улице деревни Большая Тарасовка. Деревня поражала бедностью, и можно было бы отнести ее к какой-нибудь более ранней эпохе, если бы не верная примета времени — телевизионные антенны. Впрочем, они еще больше подчеркивали общее убожество. Отдельные избы, несмотря даже на то, что улица была центральной, перекосились до неправдо­подо­бия. Правда, каждый восьмой или десятый двор обнаруживал при­знаки зажиточности: или добротнй забор, или ворота гаража, выкрашенные в зеленый цвет. Много было здесь изб с подсле­по­ватыми окнами, иногда земляной тротуар прерывался лужей, кото­рая заходила сюда с проезжей части несмотря на жару. Тогда при­ходилось придерживаться за ставни, за изгородь или забор, про­двигаясь боком по узкой полоске. И это не спасало — тут требо­вались резиновые сапоги, каковые и имелись у наших путников, но очень странно было бы затеять сейчас переобуваться.

Группа не вызывала особого интереса у местных жителей, потому что летом толпами ходят по необъятным колхозным и совхозным просторам России и Украины мобилизованные студен­ты, служащие и рабочие. Никто вообще никого не интересует. И если вам кто-нибудь рассказывает, что сидящие на завалинках старушки провожают каждого любопытным взглядом, то это всего-навсего литературный или разговорный штамп и совсем не соответствует правде жизни. Чаще всего именно равнодушие можно прочесть на лицах местных жителей, когда мимо идет или едет самый разный городской люд.

Никто из группы не хотел показать слабость в первый же день. Наконец одна из путниц, не выдержав, сказала:

— Слушай, Виолетта, если я сейчас не напьюсь, я умру тут же на месте.

— Потерпи, Любаша, — отвечал широкоплечий приземистый мощный парень. — Сейчас, через километр, Митя утверждает, колодец будет.

Виктор Гребенщиков нес сумку Виолетты и чемодан, набитый “аппаратурой”: транзистор, наушники, шахматные часы, фото­аппарат, а помимо этого книги и всякие мелочи. За спиной у него висел рюкзак. Тяжкий чемодан он то и дело перекладывал из руки в руку. Тогда Виолетта приходила на помощь, беря сумку и изъявляя готовность вообще забрать ее, хоть сил уже не оставалось, но Витя ей не позволял. Во время одной из таких процедур Виолетта закричала ушедшим далеко вперед Леве Калугину, Юре Кацману и Дмитрию, несшему свою и Любашину поклажу:

— Стойте, подождите нас, сейчас напьемся.

Из калитки вышла пожилая женщина.

— Дайте нам, пожалуйста, напиться, — попросила Виолетта.

— Попейте, залетные, попейте. Чай, яблуки собирать приехали. Теперя много вас пойдет косяком. Пущай попьют, Степан, — сказала она, заглянув назад в калитку, и продолжала, выказав и наблюдательность, и дружелюбие:

— Тут больше судимые или заводские, а интеллигентные навроде вас — это редкость большая.

— Мы не интеллигентные, тетя, мы нормальные, — рассмеялась весело Виолетта, несмотря на страшную усталость, до того способна поднять настроение одна мысль о предстоящем водопое.

Виолетта, Любаша и Витя зашли во двор. Сразу за калиткой стояла скамья, а на ней два ведра, покрытые деревянными крышками, и большая кружка. Каждая из Витиных спутниц выпила по полторы кружки, а зачерпывали полными кружками, так что по полкружки пропало.

— Вы сильно не разбрасывайтесь, — сказал Витя. — Вода-то из колодца, а он неблизко, насколько я понимаю.

Старик в майке, который строгал на самодельном верстаке, поглядел на Витю и на его спутниц довольно равнодушно и достал пачку “Примы”.

— А далеко до гостиницы? — спросила Любаша.

— До конца деревни дойдете, потом через кладки, направо, и там по трассе километра с два будет, все в гору.

Любой горожанин побывал не раз в сельской местности и знает, как сельский житель занижает расстояния, так что подруги очень сильно пригорюнились, готовясь в неблизкий путь.

Больше двух часов месили они жирную черноземную грязь на той же улице, на подходе к кладкам, на обочине бесконечной дороги. Держались женщины хорошо, хоть и теряли последние силы, и ликование охватило всю шестерку, когда достигли они ответвления и стало ясно, что прямой как стрела асфальт ведет к большому зданию из белого кирпича, которое не может быть ничем иным, как гостиницей. Трехэтажное здание даже поразило их воображение, до того можно за несколько часов ходьбы привыкнуть к бедным совхозным пейзажам из лесопосадок, запущенных стоянок техники, вросших в землю зерноскладов и сараев и падающих загородок для коров.

Вскоре они оказались в гостинице, но никаких признаков гостиничного интерьера, главной деталью которого всегда служит табличка, обрекающая заранее всякую надежду путешественника, здесь не было. Да и не могло быть. Это и не была гостиница в обычном понимании, не походила она и на жалкий “дом приезжих”, так знакомый многим, не добившимся в командировке лучшего ночлега.

На втором этаже длинный коридор привел их в большой зал, где открылось им диковинное зрелище: много различных групп сидело прямо на полу или на своих вещах, почти в каждой группе шла трапеза, а кое-где уже булькала водка вопреки молве о сухом законе, который якобы царит на яблочной шабашке.

В центре зала располагался стол, за ним сидел человек лет шестидесяти в очках. Рядом стоял слегка угрюмый коренастый молодой мужик с могучей шеей, во всей фигуре молодого чув­ство­валась недюжинная, просто воловья какая-то сила. Бывает так, что физическая сила угадывается, хоть человек никак ее не проявляет. Брови мощно сдвинуты, широкие скулы, плотно сжатые губы, крепчайший подбородок. Нос был слегка задран кверху, но отнюдь не картошкой, а расстояние от носа до губы, то есть место усов, казалось непомерно большим, что каким-то образом усиливало общее впечатление мощи и упрямства.

Из их разговора Савельев быстро стал улавливать суть происходящего. Молодой строго поучал:

— Меньше десяти человек, Фомич, покуда не ставь в общежития на сады.

— Директор казал восемь можно. Это можешь на своих кварталах, Митрий Кузьмич, ставить какие хошь бригады. И Тафик Байрамович казал: если больше восьми человек набирается у бригаде, ставить на довольствие.

— Казал и переказал, Фомич.

— Я шестьдесят два года Хомич, а мне ни к чему, Митрий, чтобы шастали потом по всему совхозу. У меня тысяча матрацев у подотчете. Да и зачем вообще шастать без дела по совхозу и у гостинице? Прошлый год пырсовского убили... Петро дурак и досе ищет, и смех, и грех... Кругом шпана по совхозу, а если их еще сразу к работе не при­ставить...

— Не твоего ума дело, Фомич. Сказано тебе — договора на бригады по пятнадцать человек. Где недоезд, пусть будет меньше, но не меньше десяти, а иные пусть ждут два-три дня.

Регистрация шла быстро, без лишних формальностей. К гостинице подъехал автобус, а следом грузовики с высокими бортами, большие бригады разъезжались по участкам. Савельев был весьма удивлен простотой оформления, но еще больше стал подозревать, что главные трудности впереди. А пока большая неприятность заключалась в том, что десять человек надо было еще собрать. Где они, Арнольд и его сомнительной репутации люди?

Он бродил по залу и слушал разговоры, тогда как пятеро его друзей то читали, то дремали, но в конце концов тоже достали провизию, и женщины, превозмогая усталость, стали сервировать трапезу. В зале теперь оставались маленькие некомплектные бри­гады. Они не проявляли признаков беспокойства — твердо, навер­ное, надеялись дождаться товарищей. А кое-кто вообще чувствовал себя неплохо после выпивки и закуски; можно было увидеть и перебравших; в разговорах преобладали то удаль и похвальба, то всевозможные прикидки, касавшиеся урожая яблок и видов на заработки. Уже и гитара бренчала. Матерились нор­маль­но, нимало не смущаясь присутствием женщин, что и выглядело в природе вещей. Входили новые люди, народу не становилось меньше, появились и на улице группы, направлявшие в зал только представителей. Вдруг он услышал поразившие его слова.

— Донецких много каждый год приезжает, против донецких никто не попрет. Опять пырсовские зарежут кого-нибудь.

— А в этом году к Пырсову еще больше понаехало. Зимников у него полно. Теперь они на сбор все переходят. Эта сволочь уже в августе вагоны получит, целые поезда погонит он, батраков у него не меньше тридцати...

Точные цифры и весь тон говоривших свидетельствовали о том, что они уже захмелели и в принципе нельзя слушать это все всерьез. Он все-таки слушал краем уха, но с болезненным любопытством.

— А где он еще, тот батрак, десятку в день и жратву получит?

— Так что, упираться за эту десятку? Все батраки его или без прописки, или шпана, или в розыске, или еще какие... Понял? Деваться им некуда.

— Я ж говорю, шахтеры и заводские в гробу их видят.

— Да иди ты со своими шахтерами — получше тут есть. В прошлом году гуцулы были, адыгейцы были — те вообще не пьют, сильные, как волы.

— Армян ты забыл, асфальтировщиков. По десять тонн вывезли...

— А сторожа почти все из Харькова. Во суки, я б их вместе с их собаками перестрелял!

— Заткни пасть, дурак! — прикрикнула женщина лет сорока, чье имя Таня было начертано на четырех ее пальцах. — Я тебе сколько раз говорила, что тут надо молчаливым быть? И пить больше не дам до банного дня.

— Азербайджанцев ты забыл, Тафика земляков, те вообще отдыхают на шабашке, а сунься к ним кто — язык отрежут.

— Какой еще Тафик?

— Понял?! В совхоз приехал — Тафика не знает. Ха-ха-ха... Я тебе говорю, донецкие всю эту сволочь в гробу видели. Против них никто не попрет.

Таня снова вмешалась:

— Я тебе последний раз говорю, заткнись, мудак горбатый. А то домой счас поедешь, падла...

Романтика поворачивалась к Дмитрию лицом. С тяжелым чувством вернулся он к своим, которые как раз собирались позвать его перекусить. Витя Гребенщиков читал с выражением лица мрачным и вместе сосредоточенным, как бы давая понять, что в шабашку теперь мало верит, но согласен стойко перенести тяготы, Лева и Юра лежали на рюкзаках.

— Что узнал, Митя?

— Оказывается, чтобы приступить к работе, надо иметь десять человек. Когда Арнольд соберет Сиропа, Метлу, Кепку и неве­домого мне Валеру Василенко, который везет с собой еще кого-то, нас будет двенадцать. А вдруг они вообще не приедут? Арнольд судиться с соседями собирается. И он предлагал, как благородный человек, еще такой вариант: он их всех пришлет, а сам позже приедет, а то и вообще не приедет.

— Арнольд твой благородный — дурак и проходимец, — заметил резкий Виктор Гребенщиков. — Он сам кувыркается всю жизнь и нас хочет заставить.

— Вот это ты зря, Витя, Арнольд — безупречный человек, — сказала Люба. — Я верю, он обязательно приедет и всех привезет.

— Я тоже боюсь, что он не приедет, — сказал задумчиво Лев Калугин, закадычный друг Виктора, высокий брюнет с усиками.

С Дмитрием этих двоих связывали шашки. Витя тоже был мастер, каковое звание в шашках нередко достигается очень легко. Лева же пребывал в звании “кандидат в мастера”. Впрочем, не только ростом отличались эти парни. Витя справедливо полагал, что интеллекта, рассчитывающего ходы на стоклеточной доске, вполне достаточно, чтобы сделаться со временем доктором наук. Целе­устремленность, порядочность, основательность, любовь к книжке, но и готовность постоять за себя — вот были его немудрящие добродетели. Понятно, что выезд на шабашку с увольнением был его последней в жизни авантюрой, так как уже шел ему двадцать девятый год. Дальше уже должна была наступить солидная непрерывность. Он уже и место подыскал в аспирантуре, и броском за пару лет должен был стать кандидатом наук. Проектировщиком быть он не хотел, а непременно ученым, чтобы не ходить по звонку на работу. Был он женат и имел двухлетнего сына, и чтобы нигде сильно не жало - не давило от материальных тягот, решился-таки разорвать стаж и сбить несколько тысяч.

А друг Вити по дворцу пионеров Лева Калугин из-за своей непоседливости все никак не мог одолеть мастерский рубеж. Ясно уже было, что Витя обгонит товарища по всем направлениям в быстротекущей жизни. Они вместе закончили институт и стали инженерами-электронщиками. Работали в каких-то КБ, играли некрупно в преферанс, но Лева за последние два года очень полюбил вертеться около уличных шашек, где и заключал то и дело мелкие пари на любые темы. Был он холост и летом прямо с работы бежал на знакомую уже нам аллею, где и проводил беззаботно время, хоть и катило уже к тридцатке.

Понятно, что Дмитрию и Виктору не составило особого труда уговорить его уволиться. Вообще, к какому бы персонажу нашему мы до сих пор ни прикоснулись, самые разные характеры имеют одну общую черту — нелюбовь к постылой постоянной работе. Пожалуй, это и есть общая черта разнообразнейшей публики — восьмисот, а то и более, шабашников, заполнивших летом огромный совхоз. Черта эта многим покажется очень нехорошей, но не мешало бы поразмыслить тому, кто поспешно осуждает такую особенность у некоторых людей.

Оба эти парня, а еще больше Юра Кацман, давали Дмитрию опору среди суровой шабашки, так как были все же и друзья, и респектабельные люди. Даже бранные слова были не слишком часты в их лексиконе, по крайней мере у Вити; Лева же среди бесконечных “примазок” оброс соответствующей терминологией. Вот и сейчас он заявил:

— Ставлю красную против твоей драйки, что никакого Сул­тана, не говоря уже о Кепке, мы не увидим.

— Тем хуже. Но если нас станет когда-нибудь десять, некто Фомич после предъявления договора и телеграммы направит нас в общежития на сады.

— А про общежития ты уже рассказывал, — сказал Юра, давая как бы понять, что хрен редьки не слаще: что домой ехать не солоно хлебавши, что на шабашку.

— Да, рассказывал. И так оно и есть: мужчины и женщины живут в общих бараках, где койки ставят в два яруса. Никого из нас это не испугало, вы сами видите, что здесь немало женщин. Это ведь, знаете, такая летняя жизнь, как бы условная. Считайте, что вы на даче. В комнате человек по пятьдесят, во время дождя грязь непроходимая прямо в комнате и путаются сапоги, но с этим легко мирятся — ведь перед каждым маячит от одной до двадцати тысяч. Вот только добраться бы до этой дачи.

— А что нам пока делать? — уточнил Юра.

— Снять жилье в этой гостинице и изучать окрестности. Тут столовая есть хорошая, а койка стоит пятьдесят копеек. Пол постояльцев опять же во внимание не принимается: мера всего тут — бригада. Забыл еще сообщить вам, что весь совхоз наводнен суровыми “донецкими” и страшными “пырсовскими”.

— А все разговоры только о предстоящем “затаривании”, до которого дальше, чем до Северного полюса, — улыбнулся Лева, который тоже успел побродить по залу.

— Да, золотая лихорадка, американский дикий Запад. А вот вам и соответствующий тип.

Это сказала Виолетта, минуты две смотревшая уже на парня в сомбреро и джинсовом костюме, только что ставшего в очередь у стола, за которым восседала “администраторша”, толстая добро­душная баба.

А возле крутился вездесущий Фомич, давая наставления. Он уже раскидал все полноценные бригады и теперь следил, как заполняется гостиница, которая тоже была, наверняка, в его ведении. “Номера” были разные — от трех до двенадцати мест; Фомич следил за тем, чтобы селили плотно, подряд, чтобы пустых мест не оставалось, и перспектива оказаться в одном номере с “суровыми донецкими” удручала, кажется, всю шестерку.

Савельев все старался привести мысли в порядок. Пока он за все расплачивался “оперативными” деньгами, которых было у него рублей пятьдесят в кармане. А в джинсах было застегнуто очень надежно во внутреннем кармане еще семьсот, до которых он время от времени дотрагивался, думая каждый раз, что это вовсе не скупость, а болезнь. “И хорошо было бы, если бы это была вся болезнь, а то ведь это только совсем малая ее часть.” Он все старался опереться в мыслях на что-нибудь очень прочное, думал, например, о том, что Аркадий гарантирует ему 250 в месяц, а слово Аркадия крепчайшее. Даже дело не в том, что Аркадий его друг, что он при всей своей хитрости хороший и надежный такой обыватель, а дело здесь в том, что он не исчезнет, что он пре­бы­вает на одном месте. Аркадий не какой-то лукавый Фомич, не страшный молодой Митрий Кузьмич, не “донецкий”, не “пырсов­ский”. “Господи, если до такой степени бояться всякой неустойчивости, так зачем тогда вообще было ехать? Я ведь и так уже лучше всех прикрыт? Я один, пожалуй, из всех этих сотен людей не уволен и твердую зарплату получаю, весьма приличную, от Аркадия при любом исходе дела...”

— Знаешь, Леха, — услышал он неожиданно, — мне бы хотелось в тридцатой комнате оказаться, где он меня снял. Какое-то суеверие наоборот, сам не пойму.

— И за чем остановка, Бобби?

— А мужичонка вот этот, Фомич его величают, велит толстухе подряд селить и плотно. Этот номер у них на одиннадцать мест, по-моему. Да и так ли это важно? Просто вспомнилось.

Дмитрий, даже не поднимая головы, знал уже, что говорит человек в сомбреро. Его инстинктивно тянуло к каким-нибудь шабашникам поинтеллигентнее. Услышав их легкую речь, сво­бодную от харьковского, курского или еще какого-нибудь произно­шения, он так обрадовался, словно на чужбине повстречал сооте­чественника.

Тем временем “ковбой” и его товарищ, рыжеватый, сутулый и довольно несчастный с виду парень, достигли стола, где адми­ни­стрировали Фомич и его подчиненная.

— Послушайте, Фомич, а нельзя нам с ребятами в тридцатой комнате поселиться?

— Сколько человек?

— Четверо нас, — не моргнув глазом ответил “ковбой”.

— В двадцать шестой как раз надо четверо. Пиши их.

— Жаль, — улыбнулся “ковбой”.

В этот момент и выскочил Дмитрий, обращаясь сразу к Фомичу и к обладателю сомбреро:

— Нас как раз семеро, давайте все вместе тридцатый снимем.

“Рыжий” так обрадовался, так трогательно взял товарища за локоть, что “супермен” тут же и согласился. Дело было теперь за Фомичом.

— Это хороший вариант, Фомич, — сказал Бобби. — Поселите нас с ними! Это наши друзья.

Леха-музыкант еще больше Дмитрия Савельева не хотел делить кров с “суровыми”. Фомич, на своей работе натренировавшийся распознавать людей, не мог не заметить, что две эти группы очень не похожи на всех остальных. Для него они были “смирные хлопцы”, которые не напакостят. Ни малейшей “классовой непри­язни” он не обнаружил и отвечал весьма снисходительно, хоть ясно было вполне, что никакие они пока не друзья и даже из разных мест.

— Ладно, получи с них за двое суток, нехай вместе в тридцатый идут. Но мест не бронировать, хлопцы, слишком цена дешевая. Мы здесь не лыком шиты. Если пустые койки будут, сей момент подселим.

Через несколько минут Бобби, Леха-музыкант, и харьковская шестерка оказались в тридцатом номере, и Бобби тут же выложил четыре рубля, что очень прибавило Дмитрию душевного равно­весия. Не в деньгах было дело, хоть и деньги расхожие были уже на исходе, и пора было уже заводить “общак”. Важней была ясность и точность расчета, что очень нравилось ему в людях и могло перевесить многие недостатки.

Двойка и шестерка перезнакомились, и мужчины вышли, давая женщинам привести себя в порядок, словно все, сговорившись, забыли, что за жизнь их ждет, и хотели продлить нормальную жизнь воспитанных путешествующих людей. Спустившись по лестнице, вышли они на просторный плац перед столовой, которая работала, что тоже приятно поразило. Посетителей было мало: у всех бригад для начала припасы были с собой.

Плац, местами грунтовый уплотненный, а местами напо­ми­нающий чахлый газон, был обрамлен дорожкой из кирпич­ного ще­бня, уютной, прочной и как бы освежающей. Дорожка такая может украсить любой городской парк ­и здесь оказалась очень кстати, если говорить о настроении. Все эти признаки цивилизованности и удачное поселение в тридцатый номер, больше всего приободрили, как теперь уже легко читателю догадаться, рыжего Леху-музыканта и Дмитрия Савельева.

В столовой обнаружился чай по три копейки стакан. Бобби с Лехой заказали себе яичницу, что тоже оказалось осуществимым и даже тревожило своей неправдоподобностью. Женщины в столовой простотой и неиспорченностью нрава являли полную противо­по­ложность грозному совхозу, маячившему впереди и сулившему по неуловимым каким-то признакам тяжкие испытания.

Харьковчане, недавно перекусившие, взяли по два стакана чая, Бобби за едой принялся рассуждать:

— Проклятый совхоз, Хомич, Митрий Кузьмич, Тафик Байрамович и все остальные. Хорошо бы пробиться к Ивану Захаровичу. Ну приедут Миша с Сашей и Аликом, — он ухмыль­нулся, — вы увидите, что за ребята у нас. Валек-сантехник, Коля-служащий, а остальные под вопросом. Чего доброго, Иван Заха­ро­вич и не потерпит Мишу с Сашей, у него хорошие ровные бри­гады. А в этом году, когда он от Егорки избавился, вообще славная будет шабашка, и урожай хороший, и затарятся сполна. Скажи, Леха, что мне мешало навербовать весной надежных парней? А я, — он сокрушенно покачал головой, отодвигая тарелку, — и договор-то нормальный в последний момент выцарапал.

Савельев, который очень любил поражать людей необъяснимой осведомленностью, хоть и не корчил Шерлока Холмса, спросил у Бобби ненароком, когда выходили:

— А во что ты, Коля, с Арнольдом играл?

И глядел на Бобби доброжелательно, ища в выражении его лица немого вопроса или другой подобной реакции. Но и “супермену” не пристало удивляться.

— В харьковскую вашу игру. Сильно играет, ничего не скажешь, да и вообще не часто такого встретишь.

Дмитрий тут же принялся размышлять и препарировать Бобби. Кто же перед ним: и впрямь супермен или тщеславный человек? Ведь догад­ку Дмитрий собрал из таких ­кусочков, что из десяти мужчин, даже с хорошими мыслительными способностями, едва ли один сумел бы. Он все думал о Бобби, пока возвращались в номер: как прият­но видеть, что человек точен в расчетах, схватывает на лету. Мысль Дмитрия работала безотказно, болезнь спряталась на ­время.

“Ясно одно — недоезд у него будет, а супермен он или только играет такового — будет еще время подумать. Заманчиво, конечно, отдать ему бригаду и с плеч долой. Ответственность перед своими? Да, это, конечно, серьезно... Ведь все приезжие бригады держатся особняком, чужих не подпускают, я еще тогда заметил. А поди знай, кто он... Ладно, есть еще время подумать, поразмыслить”.

В “номере” шустрый Фомич уже обнаружил нетронутые койки, хоть и лежали на них сумки и рюкзаки. Бобби отвел его в сторону и опла­тил “броню” за три пустые койки за двое суток в двойном размере, несмотря на то, что они уже были оплачены при вселении.

Тут же Дмитрий и споткнулся на трудном вопросе. Отдать ему два рубля, правда, с риском выглядеть мелким человеком, пропор­циональ­но недоезду? Вообще не отдавать, но с риском выглядеть наивным на­халом, забывчивым на долги? Отдать две трешки, со­здавая неразбериху на будущее, когда счет пойдет, может статься, и на тысячи? А то что деньги начнут путаться и переплетаться в ходе дальнейшей жизни, нетрудно уже и сейчас догадаться. Правда, и его фантазии не хватило бы, чтобы представить, как далеко зайдет в самом конце.

Деньги текут, и надо бы собрать общак, но ведь нет еще бри­гады — вот заковыка. И к Юре или к Вите неловко как-то обращаться, и к семи сотням заветным прикасаться очень болез­ненно, пока шабашка не во­шла в нормальное свое русло, да и то­гда не очень верными будут гарантии, что удастся разбогатеть. Господи, да разве кто-нибудь поймет, что за всем этим кроется болезнь? Свались на него сейчас тысяча шальных денег, разве не одарил бы он каждого, вплоть до того, что не оставил бы себе и копейки? И испытывал бы только радость. Говорят, богатство рождает скупость. В его-то случае все как раз наоборот. И кто вправе осуждать его? А ведь люди так забывчивы в отношении собственных долгов, что лучше всего пребывать на третьем этаже нравственности, где царствует закон: это твое, а это мое. Правда, очень хочется перейти на четвертый. А то и выше четвертого — он иногда чувствует, что и до пятого вполне добрался. Однако то и дело спускается на третий, и если это его истинный этаж, то очень печально. Но кому можно вообще что-нибудь объяснить, когда такие ужасные перегородки между душами? “Да намекни я кому-нибудь, что не даю ему сейчас деньги вследствие болезни, но не ску­пости, то любой поймет сразу, что болезнь и заключается в скупости. А так как скупость действительно болезнь, то дальше уже ни один сверханалитик разбираться не станет. А скажи я напря­мик, что болезнь есть, а скупости нет и в помине, то всякий ре­шит, что это бессмыс­лица...”

Далеко занесли его мысли, но вид вошедшего Бобби заставил мгновенно выдернуть проклятые две трешки и небрежно протянуть их новому товарищу. Велика же была его радость, когда Бобби спокойно спрятал одну из трешек, а к другой присовокупил рубль и возвратил. Этот, такой ничтожный, эпизод и положил начало соединенной их шабашке, принесшей им так много волне­ний и приключений. Не столько честность и точность расчета подкупили Дмитрия, сколько прекрасное понимание. Мало того, что прочно человек пребывает на третьем этаже, но и глубоко, замечательно понимает. Не надо, чтобы он душу твою понимал, — такого вообще почти не бывает; важно, чтобы он расчет понимал, — лучшего и желать невозможно.

— Ну, а что ж Арнольд твой чертов не приехал? Я бы поиграл с ним, но форы пришлось бы взять уже целых тридцать очков.

— Должен приехать, но что-то кошки скребут. Лучше я задам тебе один вопрос.

— Задавай. Можно даже вниз спуститься.

Бобби достал сигареты и протянул Дмитрию, приглашая к разго­вору. В каждом жесте Бобби, и в этом тоже, было немного рисовки, но Савельеву это даже нравилось.

Спустились, Бобби чиркнул спичкой, а Дмитрий подумал, что зажигалка была бы уже избыточной деталью рядом с джинсовым костю­мом, часами, цепочкой, кроссовками; так что и чувство меры было со­блюдено, и казалось, нет у этого Бобби слабых мест.

— Слушай, а почему ты не удивился, когда я Арнольда упомянул?

— А ты что, хочешь один быть таким проницательным? Может, и удивился, тем более, что я с ним в другой одежде играл. Как ты вы­числил, я не знаю, но я другое знаю: иной раз легко бывает, узнавши что-нибудь наперед, поразить собеседника. Не хочешь — не рассказы­вай, — улыбнулся Бобби.

— Ты, Коля, очень приятный собеседник. Я, признаться, и не ожидал здесь в совхозе встретить... Знаешь, мне кажется почему-то, что ты бригады своей в полном составе не дождешься.

— А меня Иван Петрович и так возьмет.

— А вдруг не возьмет?

— Тогда думать буду.

— Так давай сейчас объединимся. Ты здесь все знаешь, у тебя и соответствующие приемы найдутся для суровой шабашки. Нас четверо, все физически в полном порядке. Один Юра чего стоит! Две женщины тоже не повредят. Нас восемь человек, и просто невероятно, чтобы двое ваших или наших не подъехали, пусть они будут какие угодно, забуханные, неуправляемые, ленивые. Но нас-то восемь ­нормальных.

— Ты уверен, что нормальных?

От этих случайных слов Дмитрий чуть в обморок не упал, но правильная интуиция и мышление, его палочки-выручалочки, ему не отказали: не мог Бобби о нем самом догадаться — это сто процентов. А Бобби между тем продолжал:

— А вдруг калек приедет больше, чем здоровых?

— Главное, чтобы ядро было. А вообще ты прав: такие приедут, что не приведи Господь.

— Пожалуй, и ты прав. Уж лучше объединиться, чем порознь ис­кать счастья среди “суровых”, как ты выражаешься, блатных или даже рабочих, чей девиз — работа без выходных до последнего проданного яблока.

— Переговоры показали взаимопонимание сторон.

— По рукам!

Союз был заключен...

Виолетта спала, Любаша готова была последовать примеру по­други, и книга валилась из ее рук. Леха проигрывал в шашки партию за партией, не ведая с кем имеет дело. Юра и Лева расставили шах­маты и приспособили часы, но сообразивши, что шум часов будет ме­шать женщинам, теперь собирались отказаться от затеи. Наступили уже давно сумерки.

— Леха, мы объединились с этой симпатичной бригадой, — входя, сообщил Бобби.

— Это замечательно, Бобби! — искренне ответил Леха-музы­кант.

— Парни, вы не возражаете, если у вас будет новый бригадир? — неуверенно спросил Дмитрий.

— А ты что, домой решил податься? — парировал Лева.

— Нам необходимо подумать, — заявил Витя. — Мы этих ребят совсем не знаем. Расстояние между нашими городами огромное, и если что нас и объединяет, так только то, что некоторые зовут Харьков украинским Ленинградом. Но от этого нам ни жарко, ни холодно.

— Вообще-то парень очень сильно смотрится, — спросонок заго­ворила Виолетта. — Мне очень нравится такой бригадир, красивый и сильно прикинутый. Хорошо было бы, если бы он и в карты играл.

— Виолетта, завязывай бредить. Тебя взяли сюда не в карты иг­рать, — мрачно сказал Юра Кацман. — Ты и дома могла найти себе козырного, прикинутого, высокого.

— Упакованного, — добавил Витя.

— Вижу, мы очень правильно объединились, — непринужденно за­метил Бобби.

— Мы еще не объединились, — сдвинул брови Юра.

— Митенька, а почему ты не хочешь бригадиром? Договор в по­рядке, быстрей тебя никто не разберется, да еще десять процентов... — Любаша осеклась и, расстроенная, смотрела на своего Митю.

— Да нет, я в сущности не возражаю, а то, что я Колю сейчас бри­гадиром представил, — чистейшая импровизация: здесь, в совхозе в этом гадком, нельзя расставаться с шуткой. Но в каждой шутке... — улыбнулся он товарищам немного смущенно. — Он ведь тут наизусть все знает... одним словом, вы сами все решайте, а что касается доверия...

— Я ему вполне доверяю... Можно, я вас тоже буду звать Бобби?

— Сделай одолжение, Виолетта. И можно на ты... Все мы еще молодые, а совхоз этот тем более не место для церемоний. А что ка­сается бригадирства, парни, у меня и в мыслях не было. Это Митя сейчас меня вместе с вами ­огорошил...

— Кажется, мы проделали весь этот путь, чтобы найти Виолетте...

Но Бобби не дал Вите Гребенщикову договорить:

— Заткнись, парень, — сказан он, снимая сомбреро и вешая его на единственный гвоздь, торчащий из стены. — As long as I live, you won’t insult a woman. You must not do it in my presence. Remember![13]

Виолетта, уловившая смысл фразы, захлопала в ­ладоши.

— Я поехал домой, — сказал Витя, подходя к своему рюкзаку.

Дмитрий стоял растерянный и до крайности рас­строенный.

— Не дури, — сказал Лева Калугин, подходя к Вите, — ты ведь уволился. И что же теперь возвращаться за здорово живешь? Все в наших руках — голосовать будем, если понадобится.

Бобби курил, закинув ногу на ногу. Все чувствовали себя не­уютно — ссорой начиналась шабашка. А ведь в таком деле, где много зависит от удачи, всякий, даже не суеверный, дорожит хорошим нача­лом. Стало так тихо, что доносились звуки снаружи и из соседней комнаты.

В этот момент дверь открылась и на пороге выросла знакомая всем, кроме Виолетты и Лехи, фигура... вы правы, читатель, Ар­нольда Подриза.

— Продолжим? — как ни в чем не бывало обратился к нему Бобби.

— Рад вас видеть, друзья!