Пердёж в гробу глава из киноповести двенадцать рабиновичей

Если бы Соломончику попала в то время в руки эта книга, и он прочёл бы последующую главу, то вряд ли предпринял бы намеченную поездку, а мне, как автору этих строк, пришлось бы закончить нашу повесть на этом месте и поставить точку. Но Соломончик, ничего не ведая, уже в пути, а нам же ничего не остаётся делать, как перенестись во времени и пространстве и оказаться в Тель-Авиве 16 сентября 1991 года. Как вы помните, это была та самая роковая пятница, когда бедняга Лазарь приказал всем долго жить.
У нас у всех, конечно же, свежи в памяти печальные события, происшедшие в этот день, поэтому нет особой необходимости являться туда ранним утром и потом торчать там целый день. Поэтому давайте часиков эдак в четыре вечера тихо и бесшумно проникнем на то самое кладбище, где немного позднее довольно безуспешно занимались антропологическими раскопками два хорошо нам известных болвана.
Мы же с вами не станем заниматься этими глупостями, а сразу направимся к отдельно стоящему помещению, именуемому, конечно же, моргом, и без всякого смущения и трепета, заглянем внутрь. Если режиссёру-постановщику вдруг вздумается запечатлеть эту сцену на плёнку, то расходы на декорации, смею вас уверить, будут самыми минимальными. Представьте себе довольно просторную комнату, в которой почти ничего нет, кроме стоящего посредине большого стола, нескольких разнокалиберных стульев, двух стеклянных шкафов с какими-то бумагами, нескольких лопат в углу, ещё какого-то хлама да большого и высокого двухдверного холодильника, предназначенного, как вы сами понимаете, отнюдь не для хранения скоропортящихся продуктов. 
Зрителям из зала не видно, но мы то с вами знаем, что там, внутри, за неплотно закрытыми дверями, лежит прах Лазаря Рабиновича и ждёт, когда же его, наконец, закопают в священную землю. Рядом с ним, в соседнем гробу тоже лежит в ожидании какое-то другое тело, но нас оно совершенно, в данном случае, не интересует, потому что никакого отношения к нашей истории не имеет – так, абсолютно посторонний труп.

И вот перед зрителями такая сцена. Помещение морга, значит. Тусклая, слегка раскачивающаяся лампочка на потолке, и никаких действующих лиц. В таком напряжении режиссёр держит зрителей довольно длительное время, минут 10-15. И тут при полной тишине из холодильника должен возникнуть громкий и долго не прекращающийся поросячий визг, изредка переходящий в лошадиное ржание. Конечно, при правильном расчете кульминационного момента, больше половины зрителей со слабыми нервами в панике тут же разбегутся по домам, устроив предварительно небольшую давку в гардеробе. Но поверьте старому психологу, эта же половина, придя в себя и, успокоившись, пожелает узнать, что произошло дальше, и на следующий день, да ещё прихватив с собой дополнительных родственников и знакомых, вернётся обратно, и, купив новые билеты, увеличит тем самым выручку кинотеатра.

Но мы не будем с вами отвлекаться, а отметим тот факт, что вместе с поросячьим визгом в нашей сцене появилось всё-таки первое действующее лицо, и этим лицом, как ни странно, и удивительно, явился сам Лазарь Рабинович.

Слабое и смутное предположение, что Лазарь не умер окончательно, шевелилось у моего читателя давно, неправда ли? И, действительно, не умер Рабинович, не умер! Не все ещё ножки свиные им обсосаны, не все косточки куриные разгрызены, не все бифштексы разжёваны, не все рюмки и фужеры выпиты, отнюдь не все! Дрожите поросята, трепещите цыплята, прячьтесь кто куда ягнята и телята, да, впрочем, и лягушата! Слышите, как лязгает зубами, отходя от летаргического сна, Лазарь Моисеевич?

Летаргический сон, между прочим, не такое уж редкое явление, как кажется. С давних времён медициной зарегистрировано, описано и научно объяснено много случаев этого таинственного явления. Известны случаи, когда некоторые люди впадали в это состояние на долгие годы. Лежит, к примеру, эдакий субчик, почти не дышит, а, значит, и кислорода потребляет совсем мало, выпить и закусить не просит, не ругается, не сквернословит, к женщинам с разными глупостями не пристаёт – словом, не нарадуются родственники. Правда, лет через пять-шесть проснётся и быстро наверстает упущенное, но разговор сейчас не об этом, а о том, что организм Лазаря выдержал только шесть часов такого сна.

 Мне думается, что, случись это в ночное время, то сон его был бы длиннее, около пятнадцати-шестнадцати часов. Но, так как впал он в такое состояние в дневное время суток, когда его организм привык без передышки принимать и перерабатывать пищу, то прервало его сон нечто иное, как нестерпимое чувство голода. Поэтому переход от летаргического сна к нормальному проходил у Лазаря тяжело и сопровождался голодным кошмарным сновидением.

А приснилось Лазарю, будто бродит он голодный по одесскому привозу в поисках чего-то съестного и ничего не находит. Привоз абсолютно безлюден, столы пусты, павильоны закрыты. Только одесские коты шмыгают под ногами и роются в мусорных ящиках. В отличие от Лазаря, их поиски более удачливы. Вот один большой рыжий кот не спеша, прошёл мимо, неся во рту кольцо краковской колбасы, другой вылезает из мусорного бака с зажатой в челюсти малосольной скумбрией, третий ещё чего-то там несёт. Лазарю чертовски хотелось есть, и он направился, было, к ближайшей урне, как вдруг заметил вдалеке какого-то человека.

 Лазарь поспешил к нему и, оказавшись поближе, увидел, что это не кто иной, как его зять Соломончик, который старой и ржавой двуручной пилой распиливал грязную и давно не крашеную деревянную скамью. Щепки, опилки и мелкие куски дерева он время от времени бросал в стоящий рядом котёл, в котором что-то кипело и булькало.

Молча и без всякого удивления он протянул Лазарю один конец пилы, и они принялись пилить вместе. Пила была очень тупая. Она отвратительно скрипела, то и дело застревая в дереве. Наконец скамья была распилена и заброшена в котёл.

- Самогон готов, дорогой тесть, - сказал Соломончик, нацедив две большие кружки дурно пахнущей жидкости. – Чем закусывать будете?

Лазарь развёл руками, показывая, что ему всё равно чем, но ведь ничего же нет.

- Свиных ножек не хотите ли? – ехидно спросил Соломончик и повёл тестя по каким-то закоулкам. Наконец они завернули за какой-то киоск, и Лазарь увидел большую и грязную живую свинью, привязанную к бетонной тумбе.

- Ну, вот, другой закуски нет, - молвил Соломончик. – Давайте чокнемся, что ли?

Далее Лазарю приснилось, что он, стоя на четвереньках, грызёт у живой свиньи ногу. Щетина отвратительным комком заполнила его рот, свинья отчаянно визжала, а Соломончик громко ржал, и, как показалось Лазарю, не в переносном смысле, а по-настоящему, по лошадиному, как хорошо пришпоренный конь из чапаевской дивизии.

 От этого шума Лазарь окончательно пробудился и с удивлением обнаружил, что визжал и ржал он сам. В зубах у него была зажата какая-то тряпка, по вкусу напоминавшая плюш. Лазарь с отвращением выплюнул её и некоторое время приходил в себя в наступившей тишине. Затем он открыл глаза, но не увидел ничего, кроме темноты. Он нащупал у себя на лице какую-то материю и сорвал её. Он опять увидел темноту, но уже не столь тёмную. Постепенно глаза его привыкли, и он различил у себя над головой белый эмалированный потолок. Свет проникал в помещение откуда-то снаружи через щели плохо закрытых дверей. Справа от себя Лазарь различил какой-то тёмный длинный предмет, очень похожий по своим очертаниям на гроб. А затем он сделал очень для себя неприятное открытие: – когда он поменял лежачее положение на сидячее, то обнаружил, что сам он сидит тоже в гробу.

« Спокойно, спокойно» - сказал он сам себе, в то же время лихорадочно пытаясь вспомнить, как он мог здесь очутиться. Мысли путались, расползались и, наткнувшись на многочисленные провалы в памяти, исчезали в них бесследно. Наконец в мозгу Лазаря осталась только одна единственная мысль, а смысл её заключался в том, что, если он в ближайшие пять минут не сожрёт чего-нибудь, то умрёт уже окончательно и навсегда. Отослав всё увиденное и прочувствованное куда-то в подсознание, Лазарь решил разобраться с этим потом, после того, как он немного подкрепится чем-нибудь. Ни о чём больше не думая, он вылез из гроба и, открыв дверь холодильника, выбрался наружу.

Оставшиеся в зале зрители с наиболее крепкими нервами вознаграждаются теперь лицезрением живого, хотя и слегка продрогшего Рабиновича, который, дико озираясь, тут же начинает шарить по всему помещению в поисках съестного. Но поиски его тщетны. В комнате ничего более-менее пригодного для еды нет, кроме, разве что, двух веников, стоящих в углу.

 В полном отчаянии Рабинович опускается на стул, и тут его внимание привлекает какой-то предмет, лежащий в холодильнике рядом с гробом, из которого он только что вылез. Лазарь вскочил и выволок предмет наружу. Тут ему невероятно повезло. Глаза Рабиновича радостно заблестели, когда он заглянул внутрь извлечённого им предмета, оказавшегося всего-навсего небольшим баульчиком.

В баульчике оказалась бутылочка вина и масса разнообразных закусок. Лазарь Моисеевич уселся за стол и, нимало не задумываясь о хозяине этой снеди, начал поглощать еду и запивать её вином прямо из горлышка. Лазарь не стал тратить зря время и выкладывать закуски на стол, а ел всё подряд, постепенно вынимая пакетики и баночки из баула. Первым делом ему попался сладкий струдель с орешками, который он тут же проглотил. Затем он извлёк баночку, в которой оказался форшмак из селёдки. Форшмак отправился вслед за струделем. Вслед за этим в утробу Лазаря Моисеевича поочерёдно последовали шесть небольших куриных котлеток, пять свежих помидор, четыре приличных куска фаршированного карпа, пол-литровая баночка с протёртой фасолью и жареным луком и полфунта овечьей брынзы. Последним предметом оказалась небольшая палочка еврейской колбасы с чесноком, перевязанная шпагатом.

Рабинович, отдуваясь и причавкивая, принялся и за неё, но, когда он уже почти приканчивал её, вдруг послышались какие-то шаги и голоса. Лазарь застыл с разинутым ртом. До его сознания дошло, что, наверняка, это возвращается хозяин баульчика, и могут быть неприятности. Он вскочил и заметался по комнате. Затем врождённый инстинкт самосохранения подсказал ему единственный путь к спасению. Лазарь мгновенно смахнул в баул все остатки и крошки, оставшиеся от трапезы, закинул туда же пустую бутылку и остаток колбасы, водворил баульчик на место, а сам быстро залез в гроб и накрылся покрывалом, оставив дверцу холодильника распахнутой настежь. Увидев свою оплошность, он вскочил, захлопнул дверь и снова юркнул в своё убежище.

Сделал он это как раз вовремя. Толкая перед собой каталку, в помещение вошли двое евреев. Это были служители кладбища, ранее вскользь упомянутые нами, если вы помните, в одной из предыдущих глав. В этой же сцене нам предоставляется случай познакомиться с ними поближе. Один из них был худой, немного выше среднего роста, с небольшой седой бородкой, другой был широкоплечий и коренастый. Они были увлечены интересным разговором.

- Не может этого быть, Лёва, - говорил широкоплечий, - это какая-то мистика.
- А я продолжаю утверждать, - возражал ему худой, - что мертвецы различаются по степени мёртвости. Одни из них более мёртвые, другие менее мёртвые. Поверь мне, Петя, я работаю здесь уже пять лет и очень хорошо чувствую эту разницу. Ты знаешь, сколько за это время я их перевидал?

- А по мне, мертвяк – он и есть мертвяк. Все они одинаковые. Ну, хорошо, что ты, к примеру, скажешь вот об этом? – Петя  указал на каталку, на которой что-то лежало, прикрытое покрывалом.

- Вот этот? – спросил Лёва, приподняв покрывало и заглядывая внутрь. – Этот экземпляр самый мёртвый из всех, какие мне встречались. Он до того мёртвый,  что, мне кажется, был мёртвым ещё при жизни. Зато вот тот, - он указал на холодильник, - как его, Рабинович, что ли? Так вот, этот толстопузый наименее мёртвый из всех, какие мне попадались. Ох, не нравится он мне, ох не нравится. Скорее бы его похоронили, что ли.

- Чем же он тебе не нравится? Обыкновенный покойник. Кстати, ты не знаешь, от чего он умер?

Лазарь откинул покрывало и весь превратился в слух. Пошла полезная для него информация.

-  Не знаю точно, вдова не позволила делать вскрытие.

При этих словах Лазаря прошиб холодный пот. – « А если бы позволила? », - подумал он, с ужасом представляя себе, как бесчувственный  и хладнокровный патологоанатом режет тупым скальпелем его живую плоть и с безучастным видом вытаскивает из неё его трепещущее сердце или ещё вполне исправный урчащий желудок.

- Но, тем не менее, - продолжал Лёва, - ходят слухи, что умер он то ли от обжорства, то ли подавился чем-то, что, в общем, одно и то же. Сидел за столом, жрал, и вдруг – брык – и тю-тю, вот так вот.

- А что будем делать с этим, как его, Трах-тен-бройтом? - прочёл он по слогам фамилию в документе. – Ну и фамилия у этого субчика, язык сломать можно.

- А я сейчас позвоню. – Подходит к телефону и набирает номер. – Алло, Циля? Это я, Лёва. Могу я поговорить с Моней? Ну, конечно же, я так и знал, что ты мне ответишь! Нет дома. Где? Уехал в Европу. Послушай, Цилечка, как это может быть, что я работаю здесь уже пять лет, и ни разу не видел директора этого заведения, а? То он в командировке, то в отпуске, то на симпозиуме, то ещё где-то шляется. Я некультурно выражаюсь? Пардон, пардон. Да, нет, настроение у меня преотличное, и, раз ты решаешь все текущие дела, то скажи мне тогда, что нам делать с этим новоиспеченным? Да, только что привезли после вскрытия. В том то и дело, что родственников у него нет, никого нет. Что с ним делать? Положить его недельки на две в холодильник? Ты знаешь, что твой с Моней холодильник никуда не годится? Я уже два года прошу его отремонтировать или заменить. Это не холодильник, а инкубатор, честное слово! Холода совсем не держит. На прошлой неделе у меня в нём холодец растаял, пришлось его ложкой хлебать. Я не использую служебное оборудование в личных целях, а поставил туда свой холодец в виде опыта, да. Обещаешь заняться этим вопросом, когда вернётся Моня? Ну, что ж, обещанного три года ждут. Ты спешишь? Ну, всё, пока.

На другом конце положили трубку.

- Пожалуй, и нам пора заканчивать, - промолвил Лёва после некоторой паузы. – Шаббат. Сегодня моя очередь угощать. Подожди, я сейчас.

С этими словами Лёва полез в холодильник и извлёк оттуда хорошо нам известный баульчик. Поставив его на стол, Лёва открыл его и, не глядя, вытащил из него за горлышко бутылку. Подсознательно мышцы Левиной руки подготовились встретить сопротивление полной литровой бутылки, но, ввиду того, что бутылка, как мы знаем, была абсолютно пуста, то рука его проделала довольно нелепый взмах, и порожняя ёмкость оказалась где-то вверху, выше Левиной головы. Лёва так и застыл в этой позе, и оба приятеля вытаращились на пустую тару. Наконец Лёва промолвил:

- Петя, что за глупые шутки? Когда ты успел её выпить?
- Кто, я? Ты что, спятил? Сам, наверное, и вылакал, да память отшибло. Ладно, выпить у меня есть. – Он достал из заднего кармана плоскую фляжку со смирновской. – Давай, доставай закуску.
  При полном молчании из баульчика были извлечены пустые баночки, промасленные обрывки обёрточной бумаги и до блеска вылизанные пластмассовые коробочки. Последним предметом, выуженным на свет, был огрызок еврейской колбасы, болтающийся на шпагате. Петя схватил баульчик, перевернул его и стал трясти. Кроме крошек и ещё нескольких бумажек в нём ничего больше не оказалось.

- Ты знаешь, кто это сделал? – мрачно спросил Лёва. – Я знаю. Нет, это не ты, это, вот, он сожрал, - он пальцем указал на холодильник. – Больше некому.

- Нет, ты точно рехнулся. Где же это видано, чтобы покойники пили и закусывали? Они даже в собственных поминках не участвуют.

- Я не рехнулся. Если помнишь, я предупреждал давеча, что мы ещё наберёмся с ним хлопот. – Лёва подошёл к телефону и набрал номер. – Алло, Циля? Это опять я. У нас тут ЧП. Хочешь верь, хочешь не верь, но этот покойник Рабинович, знаешь что вытворил? Он, пока нас с Петей не было, залез в мой баул, вылакал бутылку вина и сожрал все мои продукты. Кто, я пьян? Да я трезв, как стёклышко, могу дыхнуть, если хочешь. Да, мы с Петей хотели культурно выпить и закусить, пришли, а там уже ничего и нету. Мой баульчик, между прочим, возле него стоял. Я и не думаю тебе морочить голову, я.… Алло, алло, Циля!.. Алло!...

На другом конце трубку, видимо, уже не положили, а швырнули. Лёва в задумчивости послушал ещё немного короткие гудки, затем подошёл к шкафу, достал оттуда два пыльных стакана, продул их и протянул Пете:

- Ладно, наливай свою. За мной, ты знаешь, не пропадёт.
- Закусишь? – Петя показал на огрызок колбасы.
- Я закусывать не буду. Я брезгую после него.

- А я закушу, я не верю, что покойник, какой бы он ни был, более мёртвый или менее мёртвый, может вот так запросто встать, выпить, закусить и снова улечься в гроб.

Они выпили по сто грамм, затем ещё, и Лёва, поскольку не привык пить без закуски, быстро захмелел.

- Ты знаешь, что я тебе сейчас скажу? – заплетающимся языком заявил он вдруг. – Я заподозрил неладное уже тогда, когда открыл этот так называемый холодильник, чтобы взять свою сумку.

- И что же ты заподозрил?
- От него, от покойника, воняло, прямо несло.

- Нет, Лёвочка, ты меня сегодня просто удивляешь, честное слово. – Петя тоже захмелел, хотя и закусил огрызком колбасы. - От покойников не может пахнуть ландышами или, скажем, свежесорваными полевыми огурчиками. Труп, если хочешь знать, он и есть труп, он и должен вонять. Было бы даже странно, если бы он не вонял.

- Смотря чем, смотря чем. От него воняло так же, как сейчас воняет от тебя.
- Чего, чего? Чем это от меня воняет, интересно?
- Чесноком, - сказал Лёва и показал на верёвку, оставшуюся от колбасы. – Вот ты скажи мне, может от покойника пахнуть чесночком?

Лёва разлил остатки водки по стаканам и залпом выпил. Всё это время Лазарь лежал, не шелохнувшись, и с покорностью выслушивал нелестные комплименты в свою сторону. А между тем, в желудке Лазаря вино и разнородная еда пришли в соприкосновение, перемешались и образовали взрывоопасную смесь, в которой доминирующее положение заняла невзрачная на вид протёртая фасоль. Лазарь долго крепился, но, по-видимому, напрасно. Это было его ошибкой. Следовало выпускать пары потихоньку и небольшими порциями. Лазарь же боялся, что будет разоблачён, и долго терпел, но, наконец, не выдержал.

В мировой литературе нет, нет, но всё же иногда попадаются описания такого рода проявлений человеческой жизнедеятельности. При этом возникают самые разнообразные забавные ситуации, но авторы (или переводчики), стараясь не слишком далеко уйти от литературного языка,  называют это действие «громко портить воздух», или как-то иначе. Не брезгуют этим даже лауреаты Нобелевской премии. Помнится, давным-давно, я читал книгу лауреата вышеупомянутой премии, американского писателя Синклера Льюиса. Название романа я совершенно забыл, но зато хорошо помню сцену, в которой описывается, как жена завязывает глаза только что пришедшему домой мужу и заводит его в какую-то комнату, желая сделать ему сюрприз на день рождения. Тот довольно долго стоит и ждёт, а затем, от нечего делать, цитирую, «начинает громко портить воздух». Тут ему слышатся какие-то смешки. Тогда он срывает с себя тряпку и видит, что комната полна гостей, среди которых, как и полагается, присутствуют и дамы.

Я не думаю, что автору присудили Нобелевскую премию именно за эту сцену (хотя всё может быть), да и  дело не в этом. Возвращаясь же к нашему случаю, и совершенно не претендуя ни на какие премии, я просто хочу отметить, что к тому действию, какое проделал Лазарь эти, да и другие литературные выражения никак не подходят. Не подходит и слово «пукнуть», которое обычно применяют по отношению к детям ясельного возраста. Если же отойти от литературного языка и обратиться к грубому жаргону, то здесь нам попадается слово «пёрнуть», но и оно не совсем подходит для нашего случая, поскольку означает действие несмелое и кратковременное.

Нет, конечно же, Лазарь не пукнул и даже не пёрнул. Лазарь ПЕРДАНУЛ! Очень похожий на выстрел из тяжёлого орудия, да ещё с раскатами, усиленный стенками пустого холодильника, низкий характерный звук прокатился по комнате, поколебав лампочку, висевшую на потолке. Наши друзья долго сидели, уставившись друг на друга, и не говорили ни слова. Наконец Лёва встал и с мрачным видом подошёл к телефону.

- Алло, это ты, Циля? Моня случайно ещё не вернулся, а то у меня к нему мужской разговор. Нет? Тогда я тебе скажу. Так вот, к твоему сведению этот покойный Рабинович только что напердел на всё помещение. Сначала он нажрался моих продуктов, а теперь пердит, сволочь. Это какое-то безобразие.

Если до сих пор мы не слышали, что отвечала Циля, то теперь не только Петя, но и зрители в зале имеют возможность услышать голос взбешённой женщины:

 - Ты ещё не ушёл домой? – кричала трубка. – Если ты ещё хоть раз позвонишь, – уволю! Мне надоело выслушивать твой пьяный бред. Собрались два идиота.

На другом конце трубку уже не положили и даже не швырнули, а изо всей силы брякнули. Лёва вернулся к столу, посмотрел на свет пустую бутылку и с безучастным видом спросил:

- Ну, что, Петя, ты всё слышал? Ты и теперь мне не веришь? Честное слово, я утром приду сюда и углублю его могилу ещё метра на два, хотя у меня завтра выходной.

- Да слышал я, слышал, но, извини меня, закоренелого материалиста, у меня есть объяснение по этому случаю. Видишь ли, я считаю, что у покойников при разложении накапливается большое количество разнообразных газов, и мы с тобой как раз и были свидетелями, как эти газы нашли себе выход, вот и всё. Поверь мне, я всё-таки как-никак старый ветеринар, и понимаю кое-что в строении и поведении живых и мёртвых организмов.

- Знаем, какой ты ветеринар, а как же, - язвительно заявил Лёва. – Хочешь, я расскажу, чем ты занимался на своей свиноферме? Сказать? Так вот, рожает свиноматка, к примеру, четырнадцать поросят. Сколько ты записываешь? Только десять. А оставшихся четырёх сироток куда определяешь? В лучшем случае на воспитание в частные руки, а в худшем прямо на кухню, в духовку. Я ведь вижу по твоей ряшке, что отъел ты её именно на молочных поросятах. И если таких свиноматок у тебя на ферме было штук пятьдесят, то простой арифметический расчёт показывает нам, что за двадцать лет твоей деятельности ты нанёс непоправимый ущерб нашей родине, и место тебе не здесь, а сам знаешь где.

- Ну, ты несколько переборщил, Лёвочка. Конечно, было не без этого, не спорю, жить как-то надо было. Но учти, у меня было очень много начальства наверху, и все как один большие чревоугодники. А теперь позволь и мне кое-что предположить насчёт тебя
- Валяй.
- Так вот, ты утверждаешь, что почти всю свою жизнь проработал в конструкторском бюро, которое занималось проектированием подводных лодок.

- Да, я работал в совершенно секретном заведении.
- Один мой знакомый работал в авиационном бюро. Он как-то рассказывал мне, что у них там заведена узкая пециализация. Лично он всю жизнь занимался проектированием только шасси. Другие проектировали только крылья, третьи, к примеру, фюзеляж, четвёртые – вооружение, и так далее. Так вот, я подумал, что в твоём бюро наверняка были  такие же порядки. Пока правильно?

- Допустим.
- Чем же занимался ты? Пользуясь дедуктивными методами, я пришёл к выводу, что ты всю свою жизнь проектировал гальюны для подводных лодок. А теперь скажи, что это не так.

- Я, наверное, когда-то проболтался тебе, когда пьяный был.
- Нет, я сам пришёл к такому выводу
- Каким образом?

- Очень простым. Я оттолкнулся от достоверного факта, что у тебя не было никаких затруднений с выездом сюда на постоянное место жительства. А ведь обычно Советский Союз выдавал отказ тем, кто работал в секретных учреждениях.

- Ну и что?
- А то, что, когда стали проверять твоё досье, то оказалось, что ты не имел отношения ни к вооружению подлодки, ни к атомному реактору, ни к системе безопасности, а только к гальюнам. «Давайте его пустим, - решила комиссия. – Нам такие не опасны. Какие могут быть в сортирах стратегические секреты? Пусть катится, куда хочет». И вот ты здесь, разве я не прав?

- Ну, не скажи, не скажи. На подводных лодках – это довольно сложная система. Утилизация отходов жизнедеятельности при полном сохранении герметизации…

- Неважно, неважно, главное, я угадал точно.

- Знаешь что? Давай пойдём по  домам. Мне что-то не хочется здесь больше оставаться. Я не хочу сидеть в одной компании с этим типом, – он указал на холодильник. – Пошли, Петя.

- Надо записать этого, как его, забыл фамилию, ну, новенького.
- Запишем потом, не сейчас. Я и секунды здесь больше не останусь.

Они вдвоём взяли тело Трахтенбройта, водворили его в холодильник и вышли из комнаты.

Рабинович вылез не сразу. Он лежал в гробу и думал, как ему теперь поступить. Более затруднительного положения он не мог себе и представить.

Самым простым и надёжным вариантом было открыть всем правду о своём воскрешении. Но этот путь содержал в себе массу отрицательных сторон. Ну, допустим, он объявит себя живым. Конечно, сразу возникнет сенсация, его фотографии появятся во всех газетах и медицинских журналах, его будут обстукивать множество докторов и профессоров, а корреспонденты будут выпытывать у него, что он видел на том свете. Но, когда весь ажиотаж пройдёт, то его, Лазаря, оставят на произвол судьбы один на один Елизаветой Абрамовной, а она, конечно же, не преминёт после случившегося с ним удара тут же посадить его на строгую диету, ограничив его рацион до предела и исключив из него все мясные, рыбные и даже молочные продукты, оставив лишь морковку, шпинат и сельдерей. Поэтому этот вариант был решительно отброшен Лазарем Моисеевичем, как абсолютно неприемлемый для его дальнейшей жизни.

Идеальным Рабинович считал вариант, в котором он оставляет родных и знакомых в горестном (а может и не в горестном?) заблуждении и позволяет себя похоронить, положив предварительно в гроб какое-нибудь другое тело, а самому, изменив внешность, зажить где-нибудь под чужой фамилией, да в своё удовольствие. Можно было бы изредка тайком наблюдать за своими родными, а через несколько лет, когда порядком всё надоест, написать им письмецо (с того света) и попроситься обратно.

Но было в этом варианте три больших прокола. У Рабиновича не было ни достаточного количества денег, ни документов, необходимых для легального существования, ни другого тела, которое он мог бы положить в гроб вместо себя, разве что лежащего рядом с ним мертвеца с трудно запоминающимся именем. Лазарь попытался вспомнить фамилию своего соседа, но никак не мог. «Трах.… Бах…. Бойль», - вертелось у него в голове.

Вдруг Рабиновича пронзила неожиданная мысль. Ему вспомнилось, что у этого мертвеца нет никаких родственников. Выскочив из гроба, он первым делом прислушался, вылез из холодильника и, зябко поёживаясь, забегал по комнате. Потом он, отворив дверь, выглянул наружу. Не заметив ни души, он снова забрался в холодильник и стал шарить в гробу с Трахтенбройтом. Наконец, он нащупал какой-то пакет и выбрался с ним наружу. В пакете было всё, что ему нужно: паспорт, разрешение на выезд, разрешение на въезд, другие важные документы.

 Один прокол Рабинович устранил, оставалось ещё два. Повинуясь какому-то наитию, он устремился опять в холодильник и стал обследовать одежду покойника. И снова ему повезло. Где-то сзади, под подкладкой пиджака, он нащупал что-то твёрдое. Разорвав подкладку, Рабинович обнаружил там пачку 100-долларовых купюр. Быстро перелистав их, он определил, что в пачке пять тысяч долларов.

Расправившись со вторым проколом, Лазарь полез, было, снова в холодильник, чтобы переложить Трахтенбройта в свой гроб, но передумал, решив, что это глупо.

По еврейским обычаям родственники на похоронах не целуют покойников, и вообще на них не глядят, а хоронят в закрытом виде. Но вот эти двое, Лёва и Петя, они то сразу увидят подмену, когда будут готовить гроб к выносу на кладбище, да и Трахтенбройта хватятся потом.

 «Что же делать, что же делать? – лихорадочно думал Рабинович. – Осталась самая малость – найти себе подмену. Вот! Кажется, я знаю, что нужно делать! – мысленно воскликнул он. – Но надо дождаться темноты».

В который раз, а теперь уже, наверное, в последний, он залез в холодильник, закрыл свой гроб, поправил гроб Трахтенбройта, и хотел, было, уже выйти оттуда, но вдруг его внимание привлекла какая-то надпись на задней стенке. Луч заходящего солнца, проникший в холодильник, осветил коряво нацарапанное на русском языке послание:


        ЗДЕСЬ   БЫЛ   ШЛЁМА


Рабиновичу стало почему-то жутко. Он представил себе какого-то Шлёму, из последних сил выцарапывающего свои последние слова на твёрдой эмали, но потом подумал, что с таким же успехом и сам может написать рядом - «Здесь был Лазарь». Но писать он ничего, конечно, не стал из конспирации, и в наступивших сумерках покинул кладбище.