Яблоки - глава v - тяготы путешествия

В одном из поездов южного направления, которых множество идет летом от Москвы, сидели в вагоне-ресторане трое, типичные по виду командировочные из глубинки. Вернее, справедливо это наблюдение было в отношении двоих, так как третий был скорее кавказского типа, с усами, лет сорока пяти, с пронзительным взглядом. И одет он был заметно лучше своих спутников, пове­сивших стандартные пиджачки на спинки стульев. Оба выглядели уже далеко за пятьдесят, обветренные лица их были изрезаны морщинами. Впрочем, и товарищ их не был чересчур лощеным: некую печать заскорузлости и озабоченности оста­вила на нем ­глубинка.

— Достанется нам от директора, — говорил один из пожилых, за­кусывая неторопливо.

Еще только миновали Тулу, а они уже почти кончили бутылку водки, да и не мудрено втроем.

— Мне аж муторно делается. Так и вижу, как он лупит кулаком по столу. Или хуже того, сверлит тебя почище Дзержинского. Хоть бы на пенсию скорей.

— А что, Иван Егорыч, Егорка твой от Чепелева ушел? Видел я его недавно, бороду отрастил, как городской.

— Ушел до Митрия, они ведь в одном классе учились. А хлопцам уже по двадцать семь. И Петро, их друг, из курсов каких-то вернул­ся и снова на свой пост заступил. Вчера собирались усе трое у Мить­ки. А у него ж любимые развлечения — выпивка и охота. А мой не же­натый еще, то с Митькой ездить, то в клуб, то до девок — мечется, как шальной. И как только директор бороду его терпит?

— Не говори мне за директора, мне зараз страшно делается. Ска­жет, втроем ездили, а не достали. А чего у той Москве доста­нешь? Тафика он не тронеть — тот свое дело вроде сладил. Нас с тобой мор­довать зачнет. Кто, скажет, первые помощники у дирек­тора? Парторг и агроном, ясное дело. А чем у его главный инженер и механик зани­маются?

— Главный инженер, скажеть, будет на тот год яблочную сорти­ровку показательную сдавать.

— Он кричал на собрании, что ему трест навязывает ту новую технику дурную. Только сарай агромадный попортит. А от треста обком или райком требует.

— Он вцепился теперь у главного, ото всего его ослобонил. А Тафика тоже не тронеть — это уж точно...

Кавказский человек разлил остатки водки и с акцентом, который воспроизводить не станем, назидательно сказал:

— К любому человеку подход нужно иметь, дорогой мой, и к ди­ректору тоже, учти. У нас на Кавказе в народе много обычаев хороших есть...

Тут они выпили, и товарищ Ивана Егоровича не дал Тафику изобра­зить нравы в родном краю. Придвигая бефстроганов, традиционное блюдо ресторанов на колесах, он лукаво спросил:

— А какой ты веры будешь, Тафик Байрамович?

— При чем тут вера, дорогой мой? Умный человек, парторг, а такое говоришь. Стыдно, Петр Григорьевич!

— Товарищ мусульманской веры, — громко и бесцеремонно вдруг вмешался человек с бородкой, сидевший за соседним столиком в ком­пании трех молодых парней.

Иван Егорович, Петр Григорьевич и Тафик Байрамович уста­вились на четверку, опешивши от такой бесцеремонности. На столе у молодых было только дешевое вино и печенье. Двое молодых тоже растерялись от выходки своего приятеля, а четвертый сидел с полу­прикрытыми глазами и блаженным выражением.

— Вот умный человек какой, — сказал наконец Петр Григорьевич. — А как ты это узнал, мил человек.

— Ты слушай его больше. А еще парторг. Как можно тебе не пони­мать простых вещей, Петр Григорьевич? Правильно Василий Никитич тебя ругает. А ты зачем глупость говоришь? — обернулся он к бородке.

— Мы с вами, голубчик, еще не пили на брудершафт. Вы что, хо­тите сказать, что вы как член партии в Бога не верите? Так это я знаю, я о ваших предках говорю. Вот, например, ваши спутники, они из православных, то есть предки их были православные. А вот, к при­меру, Алик, наш товарищ... его предки иудейской веры. А дедушка его уже в Бога не верил... он чекистом был. А сам Алик на дедушку слишком не сердится: Алик философ и хочет постичь философские направления, и в конце концов подыскать что-нибудь взамен сурового иудейского бога, которого глупый дедушка потерял...

— Чудные хлопцы какие, — перебил Иван Егорович.

— Алик, — продолжал человек с бородкой, — ищет, к какому примкнуть направлению мысли, как сделать так, чтобы более интенсив­ной была духовная жизнь. А это Саша, он будущий писатель. Он, правда, без роду-племени и не знает, какого веро­исповедания были его предки. А о себе могу сказать... — Миша сделал большую паузу пьяного человека.

— Видишь, Тафик Байрамович, какие люди образованные бывают. А ты говоришь...

— Глупости это. Просто невоспитанные люди.

В этот момент безучастно сидевший Саша поглядел на Тафика Байрамовича.

— Ты говори, да не заговаривайся. Ишь, раскудахтался, чурка деревенская. Люди ему не нравятся. Я с ним одного слова еще не сказал, а он меня в невоспитанные уже записал.

— Вы не обижайтесь, пожалуйста, на моих товарищей. Они сей­час пьяные очень, и мне стыдно за них, — говорил Алик, винова­то глядя на Тафика.

— Так на чем я остановился? — продолжал Миша Плевакин. — Да, вспомнил, о вероисповеданиях. Вот, например, сидит Валек-сантехник, он тоже православный, он даже комсомольцем не был.

— С чего ты взял? — обиделся Валек. — Я и сейчас комсомо­лец, только билет потерял.

— А куда вы едете, хлопцы?

— В совхоз, — сказал Валек.

— Если только в наш... — задумчиво улыбнулся Тафик, который один только и пострадал в разговоре.

— Нет, не надейся, Тафик Байрамович. У нас таких чудных сроду не бывало: ни у Пырсова, ни в каких других бригадах.

— Вот видишь, Валек, ты, оказывается, чудной. Эти люди ни­когда не поймут, что оригинальность, самобытность мышления есть признаки культуры. Мы для них чудаки, причем не в луч­шем...

— Болтают много, — не унимался Тафик, перебивши Мишу.

— Вот вы напрасно, товарищ, — сказал Плевакин, — скандал провоцируете, вам Саша объяснял уже...

— Не обращайте внимания, прошу вас, — бормотал Алик. — Ни­какие они не философы, далеко им! Просто петушки молодые.

— Это кто, Алик, молодой, — улыбнулся Миша, а затем на более резкой ноте: — Ты кого петушками назвал?

— Перестань, Миша, это все несерьезно, ты ведь понимаешь, о чем я.

— То-то, смотри, не зарывайся. Забей лучше еще одну.

— Где? Здесь, что ли?

— Отчего же, — сказал Саша, — можно и здесь. Он высыпал из папиросы табак на газету, смешал его с чем-то и стал набивать папиросу.

— На закури, паря. Это труд дюже большой — табак назад у папиросу запихивать, — сказал простой Иван Егорович.

— Это палочка ума, дядя, — провозгласил Саша, и друзья пус­тили папиросу по кругу, затягиваясь по очереди.

Никто из тройки совхозных руководителей такого зрелища не видывал. Скоро, однако, Тафика Байрамовича осенило, он стал шеп­тать своим про наркотики, а Саша снова сделался агрессивным.

— Брось шептать, ты, деревенщина! Эка невидаль — нарко­тики! Такая обезьяна, как ты, в страшном бреду курильщика марихуаны не привидится. А еще кавказский человек! Где твоя широта характера?

Тафик Байрамович встал из-за стола, косясь с опаской, но, не желая терять лицо, ворчал все-таки “Что возьмешь с дураков?” Он пошел было к выходу, но потом вернулся, достал десять рублей, по­ложил на стол. Парторг Петр Григорьевич поставил на купюру стакан, кивнул с пониманием: водку они приносили с собой, а все остальное около того и стоило. Видимо, для Тафика это вообще были не деньги.

Когда он окончательно ретировался, агроном сказал ворчливо, но добродушно:

— Чай, не обеднеет, черт нерусский.

— Я не знаю, кто такой ваш товарищ, но я уважаю его. Так же, как и вас... Я вам представиться забыл: Михаил Плевакин. Итак, что я хочу сказать? Что-то мысль путается... Дело ведь не в том: уважаю, не уважаю — это пьяный разговор. Я хочу сказать, что человеческое достоинство не должно страдать. Я вашего товарища вовсе не хотел как-то задеть, и мне обидно, что вы говорите о нем так неуважительно.

— Видал, Петр Григорьевич? Я таких впервые вижу. Ты что, паря, не слышал, как дружок твой нашего Тафика обезьяной назвал?

— Саша не контролирует свои слова, — стал объяснять Алик. — Он глубоко страдающий человек, и я прошу извинить его.

— Вот что я предлагаю, друзья, — сказал Миша. — Давайте поставим крест на всем, что сказано, все обиды и оскорбления забу­дем. Выпьем вместе, друзья!

Он достал смятые три рубля, агроном и парторг после некоторого колеба­ния тоже достали по трешнице. Петр Гри­горьевич собрал все деньги, сунул себе в карман, а вместо них вы­нул еще одну десятку из бу­мажника. Был приглашен официант, и Петр Григорьевич стал объяс­нять, протягивая двадцать рублей, что это уже полный расчет, а сверх того они еще претендуют на водку и скромную закуску. По его представлению там еще оставалось рубля два чаевых. И все это, ве­роятно, было справедливо, но официант придерживался иного мнения.

— Водка у нас с наценкой — это раз. Вся компания ваша уже пьяная очень — это два, а у нас уборка начинается. И потом... — он показал на Сашу.

Парторг хотел было добавить два рубля, потом в нереши­тельности мялся и сам был не рад, что связался со странными попутчи­ками, но тут Саша, который, как можно было предпо­ложить, и не слышал-то вовсе, о чем идет торг и в чем весь вопрос, поднялся и достал еще одну десятку.

— Принесите водки, почтеннейший, вас же просят.

Против такого соблазна официант, разбитной москвич с усиками, не устоял, но и не забыл дать понять, что не так уж сильно его одарили и он, много, дескать, повидавший, не испы­тывает ни малейшего почтения. Два рубля Петра Гри­горьевича он тоже ухитрился прихватить.

— Побыстрее попрошу, граждане. Закуска вам, видимо, понадо­бится.

Очень расторопно он принес через три минуты граммов шестьсот или чуть больше водки в графине, хлеба, салат один, но как бы тройной, из помидор и лука и небольшое количество вареной колбасы. Водка была разлита в шесть стаканов, граммов по семьдесят.

— Выпьем за успех нашего предприятия — прочувствованно и пьяно заявил Миша. — Очень жаль, что нет вашего друга.

— Он, по-моему, обиделся на Сашу и Мишу, — заметил Алик, — а мне он показался симпатичным и вполне неглупым человеком.

— Еще бы глупый. Денег мешок у него. Небось, правая рука у директора: всю шабашку принимает. На одном мясе в столовой озо­лотился!

— Такой и гнилухой накормит! И яблоки вагонами помогает отправлять браткам своим нерусским.

— А вы случайно не из совхоза?.. — вступил некстати Валек-сантехник. — Как же его?.. забыл.

— Ладно, не так это важно, — сделал Миша друзьям предосте­регающий знак, так как в рассеявшемся пьяном тумане отчетливо вы­плыла верная догадка.

— Павловский плодсовхоз — вот как называется! — торжественно сообщил Валек-сантехник.

Плевакин с досады чуть не пихнул его открытой пятерней в физио­номию, но вовремя спохватился. Совхозные деятели тоже досадливо улыбнулись на только что произнесенные скандальные и бесполезные разоблачения.

— Ну что ж, мужики, кто старое помянет, как говорится...— подытожил все одним махом Миша. — Выпьем за это.

И все выпили, быстро разливши последнее и как бы скрепляя договор быть впредь сдержаннее. По­степенно парторг и агроном успокоились, склоняясь к мысли, что сидящие перед ними лич­но­сти едва ли представляют опасность. Поси­дев немного еще, они стали прощаться и после обычных рукопожатий удалились. Агро­ном Иван Егорович до того оттаял, что говорил с теплотой и очень искренне:

— Вы ж не проспите, хлопцы. У Белгороде нас машина будет ждать, а вы уж сами как-нибудь. В шесть утра прибываем. Ну, бы­вайте, хлопцы!

Когда парторг и агроном ушли, Миша стал тормошить Сашу, ко­торый безнадежно положил голову на стол, словно давая понять дру­зьям, что вопрос ночлега для него ­решен.

Миша собрал все “неприкосновенные” деньги и заявил, что тра­тить больше не позволит ни копейки. Алик заплетающимся языком укорял:

— Ты зря ему десятку отдал, мы по полсотни довезти должны, а у нас уже сейчас много меньше.

— Я не могу слушать этот гнусный вздор в это время суток, — бормотал нечленораздельно Саша. — Ты ведь лучше других знаешь, Алик, что комплекс вины у меня бывает по утрам. А то сейчас пойду, разыщу этого ублюдка Тафика и похороню всю вашу ничтожную аферу... Смотрите мне...

Спотыкаясь, четверка побрела к выходу, и у Миши хватило остатков трезвого ума, чтобы убедиться, что пошли в верном нап­равлении, не совпадающем, к счастью, с тем, в котором удали­лись новые друзья.

— Ax, Миша, если бы не твое странное предложение ехать через Москву, — рассуждал Алик, чуть не падая на неудобных переходах между вагонами. — Дали ведь нам маршрут... и поезд прямой Ленин­град-Жданов, что может быть вернее? А ты забухал в этой негостеприимной белокаменной, и деньги в ней оставил... она ведь все вытянет. И чудо еще, что в этот общий вагон влезть удалось.

— Алик, не будь гнидой и не береди душу, — говорил нараспев тихим голосом Саша, которого вели.

— Но взять сюда, — упорствовал Алик, — две бутылки чернил по ноль семь каждая — это уже выше понимания.

— Алик, — говорил пьяный Миша в привычной тональности, — надо слу­шаться старших. Не было никакого чуда. Я не против чудес — ты ведь знаешь. В данном случае не было чуда, а просто глубокое знание жизни. Доверьтесь, друзья, старшему и опытному товарищу.

В одном из тамбуров они стали курить и оказались даже в со­стоянии провести совещание. Валек-сантехник послан был на разведку с расплывчатой идеей поискать способы ночлега. Не дождавшись его, отправился и Алик, а вернувшись, сообщил, что Валек устроился спать на третьей полке того самого купе единственного общего ва­гона, где они оставили свои вещи. Кто путешествовал, тот знает, что третья полка это и пыль, и духота, и другие ужасные ощущения.

Миша принялся рассуждать о том, что их святой долг — по-че­ловечески устроить Сашу. Миша исчез на некоторое время, потом вернулся, забрал Сашу и повел его, Алик их сопровождал. Алик в простоте не догадался, что Миша заплатил одному молодому про­вод­нику целых пятнадцать рублей из “неприкосновенных” и тот нашел в служебном купе место для бедного Саши, а им с Аликом, как объяс­нил Миша, еще одно местечко. Алик, по замыслу Миши, должен был уложишь Сашу, а сам Миша просил разбудить себя через два часа, обещая благородно отдать Алику место уже до конца ночи.

Алик заботливо уложил Сашу, бодрствовал, борясь с усталос­тью, больше двух часов и пошел в конце концов будить Мишу, но только подивился хитрости Плевакина: сколько Алик его ни тормо­шил, он делал вид, что не может проснуться, верно рас­счи­тав, что деликатный Алик не станет в купе поднимать скандал. Так оно и случилось, Алик промучился всю ночь.

Велик был соблазн пойти хоть и на третью полку, пренебрегая грязью. На третьей полке вообще лежишь как в гробу, до того давит потолок. Но и это бы его не удержало, если бы не зашла ему в го­лову бредовая мысль, что Саша будет утром совсем больной, а Миша, чего доброго, может и бросить их с Вальком, не желая обследовать все третьи полки. Да и вообще, последствия могли быть непредска­зуемые. Поэтому мужественно решился он вовсе не спать, и, к счас­тью, нашлись у него сигареты, которые и помогли ему выдержать пытку до половины шестого. Умывание и получасовой отдых, когда поднявшийся Миша взял на себя хлопоты, связанные с побудкой Валь­ка и Саши, не принесли ему облегчения.

— Что ж ты меня не разбудил, старик? — серьезно ­и спокойно говорил Миша.

— Алик, мы очень виноваты перед тобой, — в голосе Саши зву­чала по-настоящему искренняя, человеческая нота.

— Ладно, с меня причитается. За Плевакиным не заржавеет, ты ведь знаешь, — продолжал Миша бесконечную свою браваду, когда чет­верка оказалась на пятачке перед вокзалом, в скверике, где имелись скамейки.

Алик совсем было приготовился вздремнуть на скамейке, когда Миша прервал свои разглагольствования и молниеносно запихнул всех троих за толстое дерево. Совсем близко садились в “бобик” вчераш­ние их собеседники.

— Славно бы доехали в этом “джипе”, он вместительный чрезвы­чайно, — говорил Саша, — да сделанного не воротишь. За каким х... мы сюда приехали? Разве плохо было на берегу Фонтанки, в Летнем саду или у Михайловского замка? Когда же уедут чертовы дядьки?

“Джип” как назло все стоял, и даже вылез из него Иван Егорович и направился то ли за малой нуждой, то ли купить что-то в киоске, работающем несмотря на ранний час.

Саша заявил, что прятаться больше не намерен, и вся четверка разместилась на лавочке, где и предстала перед взором возвращавшегося Ивана Егоровича, который сделал вид, что их не заметил. Уехал все-таки “джип”, а четверка принялась совещаться, припоминая ин­струкции. Были даже фантастические идеи проделать весь путь пеш­ком, прикупив для этой цели провизии, в посадках отсыпаться и т.д.

Скоро выяснилось, что стоять в очереди для любого из них слишком тяжко, но, чередуясь, пока еще стояли. И вдруг было объяв­лено, что автобус, с которым связывалось столько надежд, вообще не пойдет, а через два часа зато будет автобус, который до нужной точки их не довезет, но желающих уехать на нем уйма.

Только в одиннадцатом часу, проев еще пять рублей из “непри­косновенных” и будучи в полном неведении о том, как подступиться теперь к проблеме, друзья нежданно-негаданно втиснулись в перепол­ненный автобус последними и без билетов.

Валек-сантехник был последний и застрял в дверях, забывши снять рюкзак заранее, и это была для него поистине драма. Шофер сильно ругался, а Мише уже заходил в голову чудовищный план бросить Валь­ка, из чего видно, что опасения Алика во время бес­сонной ночи были тоже не совсем беспочвенными. У Алика вообще было чутье на всякую подлость или на то, что только казалось ему подлостью, и мы еще бу­дем свидетелями многих его куль­битов. Но случай с Мишей был осо­бый: Миша верный друг Саши при всей разнице в характере и возрас­те, а уж Сашу и Алика связывает такая дружба, которой еще свет не видывал. И все они втроем в постоянном угаре, так что Миша, даже несмотря на все фальшивое, не заслуживает резких слов. Миша и в самом деле предложил Вальку на секунду выйти, сбросить рюкзак.

Алик зафиксировал в расплавившемся своем мозге очередной Мишин скверный поступок и продолжал самоотверженно ввинчиваться в человеческую массу, отвоевывая нужное про­странство. Валек, су­дорожно вцепившись во что-то, силился снять рюкзак без помощи рук, стряхнуть лямку на локоть. Одна нога его стояла на ступени, другая лихорадочно искала точку опоры. Саша стоял бледный и не мог пошевелиться. Может быть, привычному городскому жителю эта посадка, доставив множество болезненных ощущений, не показалась бы адом. Но четверка наша не привыкла к этого рода испытаниям, не ведала, что такое городской тран­спорт в часы пик, и прибавьте к этому, читатель, проведенную ими нелегкую ночь.

Шофер терял терпение, несчастный Валек-сантехник терял пос­ледние надежды. Саша готов был к скандалу, а Миша открыл уже было рот, чтобы начать решительнее избавляться от Валька, — в самом деле, не выходить же всем, — когда Алику ценой нечеловеческих усилий удалось отвоевать последние недостающие сантиметры. Дверь с трудом закрылась, еще больше уплотнив всю компанию.

Обливаясь потом, проклиная еще не начавшуюся шабашку, задыхаясь среди человеческих испарений, доехали они через полчаса до поворота, где и обязаны были выйти, если не хотели теперь начать удаляться от Большой Тарасовки, — так им объяснили по дороге.

Народ в середине чуть уплотнился, и оказалось возможным не только шевелить руками и ногами, но и открыть дверь. Без сил вся четвер­ка вывалилась из автобуса и уселась в пыль прямо на обочине, ра­дуясь свободе.

Дотащившись до посадки, устроили они долгий привал, а потом Миша предложил продолжить путь. Он разбудил всех в третьем часу, не забывая обычную свою похвальбу, что вот он, мол, обо всех за­ботится. Стали совещаться, припоминать советы, полученные в авто­бусе. Людей вокруг вообще не было, и спросить было не у кого, и они начали двигаться в предполагаемом направлении.

Теперь уже не было повода для ссор и разных Мишиных фокусов, а была только дорога. Каждый нес свои вещи, которые все чудом уцелели. Если и было, на чем поссориться, то только по вопросу о частоте привалов: Саша и Алик требовали делать их каждые пят­надцать минут. Так они шли очень долго с частыми привалами, после которых поднимались все труднее; сперва пытались останавливать попутные машины — раза два, наверное, а потом, страшась новых разочарований, не голосовали уже. Добравшись до перекрестка дорог, они сели в посадке, и было совсем мало надежды, что они скоро те­перь продолжат путь.

Алик тут же уснул, а Саша неожиданно разговорился.

— Хоть ты, Миша, бывалый, но держу пари, не знаешь, куда нам дальше идти, будь даже все мы сейчас в великолепной форме. Не обидно, что мы не в силах продолжить путь, потому что все рав­но неведомо, куда направить ­стопы.

— А что может быть проще, чем узнать? — сказал Миша очень чистосердечно, без обычной своей позы и фиглярства.

Машины по поперечной дороге шли во много раз интенсивнее, чем по той, что привела их на перекресток.

— Мы голосовали-то всего два-три раза, а тут смотри, сколько машин. Вот сейчас отдохну малость, остановлю кого нибудь, и распу­таем все. Да и подъедем. Запомни, — перешел он снова на менторс­кий тон, — лучше х...во ехать, чем хорошо идти.

Он вытянулся и закрыл глаза.

— А что если не дойдем до ночи? — поинтересовался Валек-сантехник.

— Ты не бойся, тут волков нет, — ответил беззаботно Саша и лег спать.

Машин проносилось множество. Миша сел, снял рубаху и принялся ее вытряхивать. Валек с изумлением заметил на плече у него татуировку, довольно причем замысловатую. Мишу он еще больше зауважал, но и почувствовал, что дело дрянь почему-то, возможно, и без всякой причины.

— Я, пожалуй, домой поеду, — жалобно сказал он. — Верней дело будет.

— Ты что, совсем мозги пропил?

— Саша тоже говорил, что домой поедет, пока шли сюда.

— Ты слушай его больше! Саша много чего говорит, но это еще ничего не значит. Ты всегда, Валентин, слушай людей солидного возраста, превосходящих тебя по жизненному опыту.

— А сколько отсюда стоит билет до Питера?

— Это значения не имеет, старик. Деньги наши теперь общие, и ты член коллектива. Лучше отдохни малость.

— Уже пятнадцать минут прошли давно.

— Это у нас большой привал. Да ты ведь первый и скиснешь — погляди на себя. Зеркало вот неохота доставать...

Валек, смирившись со своей участью, стал пристраиваться око­ло злополучного рюкзака. Миша встал и начал надевать рубаху, но вдруг сорвался с места, как безумный, и бросился бежать за исче­зающей в клубах пыли машиной, размахивая рубахой и с душераздира­ющим воплем, от которого тотчас вскочили все трое его товарищей:

— Бобби! Бо-о-о-обби, скотина! Бо-о-о-обби!