Вприпрыжку по Васькиной жизни

Яркий шум осенних листьев,
Что услышать каждый рад,
Заглушает тихий шепот.
Оглянись – повсюду мрак.

Он несет тебя наружу,
Где ты встретишь яркий свет,
Я уверен, ты захочешь,
Рассказать мне свой секрет.

День смерти Васьки: тихий, необычайно, до ужаса тихий день. Небо затянуто стройными рядами белых облаков. Жара давит со всех сторон, старается удержать тебя на одном месте, сковывает твои движения, тяжело даже моргать. Ощущение глубочайшего желания оставаться неподвижным, превратиться в камень на берегу реки, которая течет оттуда, куда сама же, в конце концов, и впадает.
Это будет позже. А пока еще раннее утро и не так жарко. Васька сидит в своей комнате, смотрит на стену соседнего дома, сплошь пронизанную окнами, лоджиями и балконами. Вывешенное белье словно застыло, замерло. Из окон никто не выглядывает, на балконы и лоджии никто не выходит. Люди еще спят, видят цветные сны.
А стрижи уже давно поднялись, они кружат очень низко, иногда сбиваясь в группы, иногда разделясь. Они носятся с самого рассвета в поисках заветного корма. Их щебет настолько ярко вызывает чувство близости со всем, что окружает Ваську и с тем, что внутри Васьки, что хочется летать вместе с ними.
Радио начинает громко играть гимн, и теперь уже официально наступило утро. А Васька в это время уже умывается. Минут через десять люди в доме напротив начнут приходить на свои кухни, а Васька как раз в тот момент домоет посуду, ведь он уже позавтракал. Начиная с семи часов, на улице начнут появляться люди, спешащие на работу, а Васька уже будет далеко от города и всяческих работ.
Всегда легко смотреть с высоты, как течет река, как она начинается далеко на горизонте и до следующего горизонта успевает разделиться, обогнуть пару-тройку мостов, обласкать своими волнами набережную, немного охладить пляж. Зеленые островки пытаются помешать ей, но всегда тщетно. Ведь уже, по своей сути, они – островки, а значит, река будет течь дальше, проходить через плотины, подныривать под мостами, одаривать одних рыбаков и обижать других – все это то, для чего она и предназначена. По крайней мере, так считает человек, который, например, стоит на невысокой горе и смотрит себе под ноги, туда, где простирается великая река.
А может быть, другой человек, пониже ростом, набирает сейчас воду из родника, того самого, из которого берет начало это река. Часть ее попадает к нему в бидон, а часть – проходит перед человеком на горе, а другая – вытекает из крана на руки только что проснувшегося бездельника.
Но ни один из этих трех людей не Васька, и ни один из людей – не Васька. Ведь в то утро бабушка со второго этажа услышала какой-то шум, словно кто-то сильно ударил в ее дверь. Она сильно испугалась, но стук не повторился, и ей пришлось тихонько подобраться к двери и посмотреть в глазок: за дверью не было видно ничего особенного. Конечно, ведь труп со сломанной шеей лежал слишком близко к двери. Жители дома еще около месяца с излишней осторожностью спускались по этой лестнице.
* * *
– Вот и жизнь такая, – Васька рассматривал узоры в калейдоскопе.
– Какая такая? – удивленно спросила Нинка. Ее рыжие волосы сегодня светились ярче солнца. Блики, отраженные и размноженные трельяжом бегали по стенам и потолку.
– А вот посмотри, – Васька протянул ей калейдоскоп.
Нинка взяла его и сразу же отложила в сторону.
– Я смотрела туда сотни раз, – она кивнула в сторону калейдоскопа, который медленно скатывался с гладкого дивана. – Ты лучше скажи, какая такая.
– А не знаю, «какая такая». Просто показалось так, – пробурчал Васька.
– Сумничать решил? – улыбнулась Нинка. – Я слышала, про тебя говорят, что ты знаешь какие-то великие тайны, – она свела брови. – Но я в это не верю, я не такая наивная, как они.
– Еще какая! – уверил ее Васька. – И вообще, кто «они»?
– Ну, например, Потап.
– Хвалишься, что ты менее наивная, чем Потап? Ведь это же смешно!
– Не только он. Практически все, кого я о тебе спрашивала, думают так, – она достала из ящика стола расческу и принялась расчесывать волосы.
– А зачем ты это обо мне спрашивала? – Васька сел на самый край дивана и его ноги утонули в мягком персидском ковре.
– Ты лучше ответь, что общего между жизнью и калейдоскопом, – она на несколько секунд остановила руку с расческой, наклонила голову и внимательно посмотрела на Ваську.
– Да много чего, – он посмотрел куда-то вверх. – События жизни похожи на цветные стеклышки, ты медленно крутишься, а они строятся в узор.
– Тоже мне философ, – рассмеялась Нинка.
– А если вдруг рука дернется, то все стеклышки осыпятся, – серьезно сказал Васька, не обращая внимания на смех, и его взгляд устремился в окно – на бесчисленных ворон, сидевших на заснеженных деревьях.
– Это уже совсем круто! – не переставала смеяться Нинка. – А если теряешь его, то это уже навсегда, – выдавила она из себя в крохотном перерыве между приступами смеха.
– Я тоже о тебе многое слышал, – Васька не отводил взгляда от окна, словно нашел там что-то сверхинтересное.
Нинка перестала смеяться. Но улыбка и хитрый взгляд остались на ее беззаботном лице.
– Пойдем, прогуляемся, – предложила она и, не дожидаясь ответа, начала собираться.
Лифт, насквозь пронзивший старую девятиэтажку, встретил Ваську и Нинку во всем своем великолепии: на полу лежали фантики, фольга от сигаретных пачек, горелые спички; стены были исписаны, а точнее искусно расписаны; картину завершала зеленая лампочка за запотевшим стеклом. Кабина с оглушительным скрипом понеслась вниз, навстречу леденящему воздуху первого этажа.
Громко хлопнула железная дверь старого подъезда, и Васька с Нинкой, взявшись за руки, окунулись в густеющий туман.
– Обожаю туман, – Васька рассматривал желтые круги вокруг горящих фонарей.
– Слушай, а ты как представляешь свою семейную жизнь? – неожиданно спросила Нинка, наступая на аккуратно слепленный снежок.
– Я, конечно, сомневаюсь, что таковая наступит, – после непродолжительной паузы, медленно заговорил Васька, – но мало ли что бывает в жизни. Я думаю, – он сморщил нос, словно от него требовалось что-то очень сложное и противное, – что моя будущая жена будет похожа на тебя. Мне иногда надо, чтобы кто-нибудь напоминал, что я такой же, как и все, – Васька сделал попытку улыбнуться. – А у тебя прекрасно это получается.
– А сколько ты хочешь детей?
– Нисколько! – усмехнулся Васька.
– А если серьезно? – Нинка сильно изменилась в лице и напомнила Ваське его первую учительницу – такую строгую и одновременно всегда готовую помочь.
– Ну, точно не меньше двух, – немного подумав, ответил Васька. – Слушай, давай о чем-нибудь другом поговорим, – по непонятной ему причине он начал немного нервничать.
– А зачем? – улыбнулась Нинка.
– Просто я всегда был уверен, что у меня не будет детей, – тихо сказал он.
– Что-то я тебя не очень понимаю, – Нинка попыталась взглянуть в глаза Ваське.
– Предлагаю отложить этот разговор до того дня, когда мы поженимся.
– Хорошо, я согласна, – ответила Нинка и на ее лице заиграли снежинки счастья.
* * *
– Вы, наверняка, зря плачете, – обратился Васька к соседке по сиденью. Он ездил в этом троллейбусе каждый день, заходил и выходил на одной и той же остановке – просто катался.
Девушка подняла лицо, на ее лице застыли горячие соленые капли. Промелькнула искорка удивления, которая мгновенно сменилась недоумением.
– Может быть, я ошибаюсь, но обычно люди плачут зря. – Васька смотрел прямо перед собой и говорил так, будто его никто не слушал. – Конечно, когда плачешь, этого не понимаешь, но стоит посмотреть на это со стороны, и становится ясно, что плакал зря.
– Нет, это не всегда так, – сказала она уверенно, и желая, как можно скорее прекратить этот разговор спросила. – Вы не будете выходить?
– Нет, – ответил Василий, и удивленно отметил. – Но ведь это не Ваша остановка!?
– Что? – переспросила девушка. Она была поражена не столько наглостью Васьки, сколько тем, что он говорил правду.
– Я катаюсь на этом маршруте уже несколько лет и помню практически всех. Вы всегда выходите на предпоследней. Но если не хотите разговаривать, тогда я замолкаю. Понимаю, в такие моменты меньше всего хочется, чтобы кто-то лез в душу, – Васька нахмурил брови, – хотя иногда наоборот.
Некоторое время они ехали молча. Вокруг разноцветные люди менялись друг с другом местами и замечаниями. Народ выходил и заходил снова. Троллейбус разгонялся, чтобы потом затормозить, открывал двери, чтобы потом закрыть их. За окном стало уже совсем темно, может потому, что наступила ночь, а может и не поэтому. Васька вглядывался в эту темноту, вслушивался в тишину собственных мыслей и пытался ощутить комфорт заднего сиденья, на котором приходилось ехать спиной вперед.
Он даже немного вздрогнул и выронил свой билетик, когда услышал тихий голос своей соседки:
–  Сейчас как раз, наверное, это «наоборот».
Васька вопросительно посмотрел на нее.
– Я, пожалуй, поделюсь с Вами, – она уже совсем перестала плакать. – Не знаю, почему я это делаю. Скажем, хочу доказать Вам, что иногда слезы просто необходимы.
Она поправила неровно сидевшую и все время съезжающую шляпку и сказала:
– Я, конечно, не виню себя, но самое худшее – это другое. Самое худшее, – она перешла на шепот, – это то, что весь мир обвиняет меня.
– Очень интересно, – сказал Васька с иронией и еще больше повернулся в своей собеседнице.
– С того дня, когда это произошло, – она оглянулась по сторонам, – все вокруг изменилось, стало совсем иным. Например, вот этот шум,  – она прислушалась, – разговоры вокруг – они стали похожи на звук звонящего телефона.
– А раньше? – в Васькином голосе чувствовалось неподдельное участие.
– Что «раньше»? – она очень удивилась, словно слышала слово «раньше» первый раз в жизни.
– До того как это произошло.
– А, вот вы про что. До этого голоса напоминали звук падающего камня в водопроводной трубе, – она прокашлялась, снова поправила уже довольно прилично съехавшую шляпку, и продолжила. – Троллейбус по-другому шумит, когда разгоняется. Вот послушайте… И вообще троллейбусы стали другими.
Васька внимательно осмотрел троллейбус. Она подождала, когда он закончит, и прошептала ему прямо в ухо, касаясь его губами:
– Сиденья сдвинули сантиметров на семь!
Васькины глаза стали такими круглыми, что по ним можно было сверять правильность циркуля. По его спине пробежало небольшое стадо ледяных мурашек:
– Кто?
Она расхохоталась.
– Да никто. Просто я говорю, мир поменялся. И теперь сиденья стоят немного не так, как раньше, – она улыбнулась так, как улыбаются детям, когда они говорят с умным видом какую-нибудь глупость.
За пару секунд она опять погрустнела, вспомнив тему своего рассказа. Около минуты они ехали молча. Запах ее духов наконец-таки добрался до люка в потолке троллейбуса, но люк оказался наглухо закрыт. На Ваську и его собеседницу уже давно косились люди. Дама в ярко-фиолетовых перчатках старалась как можно дальше отойти от странной парочки, но толпа не пускала ее. Как она ни старалась пропустить мимо ушей их разговор, но, все равно, все слова, произнесенные даже шепотом, слышались ей довольно отчетливо. Троллейбус резко затормозил, и обладательница ярких перчаток повалилась на впереди стоящего пожилого мужчину, которого это обстоятельство очень обрадовало. Она пробормотала «извините», и попыталась вернуться в нормальное положение, но до него было далеко.
– А вы, – осторожно спросил Васька, – изменились?
– Да, – задумчиво сказала девушка и вздохнула, – больше всего изменилась я сама. Она достала из потрепанной сумочки черно-белую фотографию и дрожащими пальцами протянула ее Ваське. – Это он!
– Я в курсе, – спокойно сказал Васька, даже не взглянув на фотографию.
– А…а…а, – промычала девушка, не найдя достойного ответа.
– А вот теперь точно Ваша остановка, – уверенно заметил Васька и резко встал, девушка повторила его действие.
Они протиснулись через густую до бесстыдства толпу и уперлись лбами в яркую надпись, громко кричавшую: «Не ___слон_____!». В остальных троллейбусах эта надпись была уже давно заменена на более современную: «Не прислоняться!»
Водитель затормозил на удивление плавно, и двери с ленивым шипением сложились пополам. Васька и его собеседница оказались на темной и холодной улице, тротуар которой был выложен фигурной сине-серой плиткой. Хотя сейчас она была скорее темно-коричневая. Кое-где виднелись небольшие лужицы, по которым шли бесконечные круги. Дождь тяжело барабанил по стеклянной крыше остановки.
– Проводите меня, пожалуйста, а то уже очень поздно, – тихо попросила девушка.
– Конечно, – хитро улыбнулся Васька, – ведь я хочу дослушать историю до конца.
– До конца? – удивленно переспросила его собеседница и спокойно добавила. – Хорошо.
И они, раскрыв свои черные зонтики, медленно пошли в мокрую темень.
– Друзья перестали заходить, – она снова погрустнела, – ведь все они были только его друзьями. Вообще, вы первый человек, с которым я разговариваю с тех пор, – она замолчала и несколько секунд беззвучно шевелила губами.
– Не то, чтобы у нас были идеальные отношения, – вдруг громко сказала девушка,  он конечно иногда обижал меня, но у кого не бывает?
–Угу, – Васька сдвинул брови и попытался заглянуть ей в глаза.
– Но теперь его нет, и это хуже всего, – она начала тихонько всхлипывать, – не с кем даже поболтать. И денег я зарабатываю так мало, что перебиваюсь с трудом.
Как бы в подтверждение последней фразы, она достала из сумочки пачку дешевых сигарет и коробок, чиркнув по боковой стенке которого спичкой, закурила.
– Может, зайдете на чай? – предложила она, смотря на него жалостливыми глазами и сразу же отказалась от своего предложения: – Хотя лучше мне сейчас побыть одной. Ну, так теперь вы согласны, что иногда просто необходимо плакать?
– Отнюдь, – он остановился. Ей пришлось остановиться тоже.
– Вы хотите сказать, что у меня нет оснований быть несчастной? – возмутилась она.
– Я хочу сказать, что есть одна причина, по которой вы можете быть счастливы. И вряд ли вы сможете возразить против нее. Эта причина заключается как раз в том, что у Вас есть возможность сделать не так, как надо, а просто быть счастливой, – в подтверждение своей правоты Васька громко чихнул. – И вы единственная из всех тех, кому надо грустить, знаете о том, что можете радоваться жизни. И потому вы самая счастливая на свете.
– Но вы ведь тоже это знаете.
– Знать-то я знаю, но у меня нет такой жизненной ситуации, которая есть у вас.
– То есть вы хотите сказать, что я должна быть счастливой просто потому, что я одна знаю, что могу, несмотря ни на что, быть счастливой.
– Да, согласен. Получается какая-то мура…
На ее лице отразилось разочарование. Но затем Васька произнес фразу, к которой он готовился с самого начала разговора:
– Но попробовать стоит!
После чего он быстро развернулся и шагом уверенного в себе человека отправился гулять по ночному городу. Она – самая счастливая девушка на свете – нащупала в сумочке черно-белую фотографию и вошла в подъезд.
* * *
«Не знаю, почему, но сегодня утром меня страшно потянуло в лес. Сразу после того, как проснулся, я почувствовал, что воздух в квартире пропитался лесными запахами. Конечно же, мне это только показалось. Звук шелестящей листвы над головой и далекое постукивание дятла, треск веток под ногами и шуршание моей одежды. Я чувствовал ветер, дующий справа и яркие лучи солнца, пробивающиеся сквозь ветви деревьев, слева.
Трудно вспомнить, когда я сошел с тропы. Лес то сгущался, то, наоборот, – становился свободнее. С деревьев на тонких паутинках свисали гусеницы, и мне приходилось постоянно от них уворачиваться. Я то и дело проваливался в маленькие ямки и спотыкался на торчащих корнях. Я остановился около одного дерева. Оно было полностью покрыто мхом: от земли и до верхушки. Я коснулся его. Мох был колючим и теплым, от него исходил резкий, но приятный запах.
Я простоял около этого дерева минут десять, и только тогда пошел дальше. Я шел и продолжал слушать, как ломаются ветки под тяжестью моих ботинок, дышать лесным воздухом и уворачиваться от гусениц. Но это был уже не я. То есть, конечно, я, но уже совсем другой. Ведь я  познакомился с деревом, покрытым мхом.
Вскоре лес начал редеть, и я вышел на небольшую поляну».
Всю дорогу он пел, пел разное. Иногда придумывал что-то на ходу. Но ни на минуту его пение не прекращалось. Он не мог его остановить. Песня вырывалась, унося за собой мысли, чувства и ощущения. Какую цель преследовало то, что заставляло его петь?
Как-то я спросил у себя: «А зачем я живу именно так?». Первую минуту я удивлялся вопросу. Потом начал осторожно отвечать. А уже через пять минут ответов было столько, что разобраться в них было мне не под силу. Они давили на меня со всех сторон, рвали на части. Я никак не мог понять, какой же из них главный. Что конкретно заставляет меня поступать определенным образом? Я не мог уснуть всю ночь. И только к утру я внезапно осознал то, без чего моя жизнь была бы совершенно другой. И мне стало жутко смешно, ведь это был такой пустяк. И я плюнул на него, и он ушел. Ушел навсегда. А я уснул, а когда проснулся, жизнь была совершенно иной…
А Васька все продолжал петь. Он стоял на огромной поляне. С одной стороны от него высились сосны, с другой цвели дубы. Песня прорывалась сквозь листву и уносилась далеко в небо.
Если кто-нибудь сейчас мог ее слышать, то я примерно представляю, чтобы он почувствовал. Иногда, ни с того ни с сего, ты начинаешь думать об очень странных вещах. И это так захватывает тебя, что не замечаешь необычности этого. И вот сейчас, если бы вы сейчас стояли на этой поляне рядом с Васькой, то непременно ощутили что-то подобное.
Васька перестал петь. Но песня осталась. Она будет существовать всегда.
Он сел на мягкую траву, достал из кармана дневник, открыл его на чистой странице…
«Я стою – вот это моя жизнь.

Просто синий остров неба.

Рядом, если повнимательнее взглянешь,

Будет место для тебя, но ты не хочешь».

* * *
– А почему марками? – удивился Потап и еще раз оглянулся на стены своей комнаты, покрытые старыми обоями с выцветшим рисунком.
– Ну, ведь есть такая легенда, – начал объяснять Васька. Он явно был сегодня в настроении. – Как один «искатель выхода из этой реальности» – наподобие тебя – чтобы доказать призрачность окружающего мира, стал посылать письма на несуществующие адреса.
– Несуществующие адреса? – Потап пересел поближе – на рваное лиловое кресло. – Продолжай, продолжай! – поторопил он Ваську.
– Больше не перебивай меня! – буркнул тот.
Потап тощими руками закрыл рот в знак того, что до конца истории он не издаст ни единого звука. Во время всего рассказа он так их и держал.
Васька перевел взгляд на треснувшее оконное стекло и продолжил свой рассказ:
– Так вот, однажды в один из своих выездов в соседнее измерение он начал записывать адреса, которые приходили ему в голову, – ему явно нравился его рассказ. – А потом, когда этих адресов набралось достаточно много – около сотни – пошел на почту, купил конверты и марки. Каждый день он отсылал несколько писем и на каждом аккуратно выводил адрес, стараясь не ошибиться ни в одной букве. Марки он всегда покупал красивые и дорогие. Он тратил большую часть своих денег на конверты, марки и бумагу. В письмах он описывал свою жизнь: прошлую, настоящую и будущую, рассказывал о своих друзьях и врагах, о любви и ненависти, радостях и разочарованиях.
А когда письма приходили к нему обратно, – он бережно отделял марку от уже родного ей конверта и приклеивал ее к стене. Через год он закончил девятый горизонтальный ряд, – Васька  поднял руку с выпрямленным указательным пальцем. –Самым большим и, впрочем, единственным, его желанием стало – доклеить хотя бы одну стену. Посылая письма огромными кучами, такими же кучами он получал их, но, все равно, работа продвигалась довольно медленно – марки были слишком маленькими.
Васька неожиданно прервал свое повествование. Он встал и с выражением обиды и неудовлетворенности подобрался к окну.
Потап всеми силами пытался удержать руки на месте, но слова имели большую силу и, наконец, прорвались сквозь его желто-серые пальцы.
– Так он доклеил стену или нет? – руки его затряслись, глаза округлились.
Васька повернулся – он совершенно переменился в лице, теперь оно выражало ужас и таинственность.
– Ему начали отвечать, – обречено сказал он.
– Кто? – Потап остолбенел.
– Те, кто живет на несуществующих адресах. Они писали ему не менее откровенные ответы, благодарили за доверие, – Васька вытер выступившие на лоб капельки пота. Он так оживленно превращал фантастический бред в слова, что разогрелся как работающий на предельной мощности пылесос.
По спине Потапа пробежал холодок, и он поежился. Он забрался на кресло с ногами и обхватил руками тощие коленки.
– И тогда этот человек полностью убедился, что мир именно такой, каким он видится ему во время его мистического поиска, – Васька развел руками. – И тогда он стал задавать в письмах вопросы, которые интересовали его с давних лет, излагая свои теории мироздания и спрашивая об их верности.
Потап резко встал и начал быстро-быстро расхаживать взад-вперед. Обхватив голову обеими руками он боролся с охватившим его чувством. Что это было за чувство объяснить трудно, но можно предположить, что оно было похоже на радость, вызванную выигрышем в лотерее.
Вдруг он остановился, посмотрел на Ваську и спросил:
– Так это все-таки просто легенда или на самом деле так и было? – все его тело напряглось, Ваське даже показалось, что Потап тихо тикает, словно часовая бомба, готовая взорваться через несколько секунд.
– У тебя всегда есть возможность это проверить, – вздохнул Васька, обрадовавшись в душе, что почти достиг желаемого результата.
Потап, не говоря ни слова, полез в стоящий в углу шкаф. Достав оттуда одежду, он с невероятной скоростью натянул ее на себя и с готовностью юного пионера посмотрел на Ваську.
А тот уже откинулся на спинку дивана, закрыл глаза и спокойно заговорил:
– Если честно, то потом этот человек узнал, что это работники почты отвечали ему на письма. Он поджег свою квартиру и куда-то ушел, а ведь ему оставалось наклеить лишь один ряд!
– Вставай! – громко сказал Потап. – Мы идем на почту, – И сразу же поправился, – по крайней мере, я.
– Зачем тебе на почту? – удивился Васька.
– Куплю конверты и марки, – спокойно произнес Потап.
– Да, ладно, успокойся! – Васька махнул рукой. – Я все это придумал. Так что можешь раздеваться.
– Тем более вставай! – немного угрожающе сказал Потап.
– Ты что обиделся?
– Ни в коем случае, – Потап говорил очень торопливо, будто куда-то опаздывал. – Мне наплевать, был ли такой человек или нет, но теперь я в него верю, – Потап прямо захлебывался своей речью, – и считаю своим долгом покрыть хотя бы одну из своих проклятых стен гашеными марка с собственных конвертов. – В эту секунд Потап был похож на средневекового полководца, рвущегося в бой. – А так, как жить мне осталось недолго, принимая во внимание состояние моего психического здоровья, то давай, пожалуйста, быстрее одевайся!
* * *
Помниться мне один прекрасный осенний вечер, когда пахнет жжеными листьями, повсюду грязь, лужи. Только выходишь из тихого подъезда, и взгляд сразу устремляется в небо, где низкие облака гнездятся уже третий день. Дождь давать они не хотят – просто висят. На холодной и мокрой лавке перед домом сидит Васька. Никого не трогает, ни с кем не говорит и даже не ищет с кем бы поговорить.
«Эй, Васька, чего скучаешь?» – кричу ему я. Но он меня не слышит, ведь я не знаю его и никогда не встречал. Но я попытаюсь догадаться сам.
Чего это веселому двадцатичетырехлетнему парню проводить время в одиночестве? Причем сидит он здесь уже больше часа. Еще не дай бог простудиться.
Заглянем ему в глаза…
Да, там вряд ли чего-то разглядишь. Уж кто-кто, а он умеет скрывать свои мысли. Перебирая события последних дней, я не могу припомнить ничего такого, что могло бы разочаровать Ваську. А раз так, то, значит, его что-то очаровало. А точнее кто-то. Но кто?
На этот вопрос вряд ли может ответить сам Васька. Подойди к нему и спроси прямо: «Ты о ком думаешь?». И даже если он будет преисполнен доверием к тебе, если будет считать тебя самым лучшим своим другом и очень захочет раскрыть тебе душу, то все равно не сможет это сделать. Конечно же, он начнет говорить, но это будет что-то вроде:
«Я как-то себя странно чувствую. Возможно, я сейчас переживаю самые прекрасные моменты в жизни, а может, веду себя как полный дурак. Сижу вот тут на лавке, давно замерз. Нет, чтобы пойти, покататься на троллейбусе, встретить кого-нибудь поярче, поболтать с ним, прикинуться умным. Но нет. Сижу здесь один и наблюдаю за листьями, серыми из-за темноты, которые падают с деревьев, чтобы подбавить дворнику работы на завтрашнее утро».
Но сейчас поблизости не видно ни одного сердечного друга Васьки. А значит, даже этого сухого признания мы от него не услышим. Кажется, у меня появилась идея. А что если почитать Васькин дневник? Где там он у него? А, вот – в нагрудном кармане. Да, неудобно читать, блокнот же закрыт. Но ничего справлюсь…
«Мне все равно, что ты делаешь, – я здесь проездом. Когда ты спишь, что ешь, как твое имя – все это меркнет со значимостью моего пребывания здесь. Ты можешь быть где угодно, с кем угодно, но это не лишает меня возможности делать свое дело. Ведь я могу не думать о твоем будущем – скоро меня здесь не будет, и пропади все пропадом. Но пока я здесь и буду мешать тебе спать, заставлять мечтать и помогать смеяться.
Деревья помогают мне преодолевать расстояния, птицы дают мне возможность выражаться в звуках. Небо над твоей головой, когда ты подходишь к своему дому, укоризненно смотрит на тебя – это тоже я. Я есть в каждом прикосновение к твоему телу.
Ты на секунду закрываешь глаза, всего на секунду, и вот я уже рядом. Хотя я и так всегда с тобой. Я – каждый из кирпичиков, из которых построен твой дом и глина, скрепляющая их.
А ты ходишь каждый день по одной и той же дороге и совершенно не замечаешь, что я всегда следую рядом. Оглядываешься, но меня невозможно увидеть, – ведь для меня этот мир всего лишь промежуточная станция. Просто здесь обычно меняют локомотив, и появилась возможность выйти погулять.
Я-то вышел, а тут, как раз, ты. И стал тобой. Но не только. Я все, что ты встречаешь на своем пути, все, о чем ты только начинаешь задумываться. Звуки, которые обволакивают тебя со всех сторон, как ты догадываешься, – опять же я.
По утрам, когда пасмурно, я вместо солнца заглядываю в твое окно. И пытаюсь будить тебя. Но это не всегда мне удается. Чаще ты просто переворачиваешься на живот и продолжаешь спать…»
Да что-то с ним точно не так. Вдруг Васька встает, и почему-то покачиваясь, идет в сторону троллейбусной остановки. По дороге ему попалась пустая консервная банка, на которой было выведено: «НАРУЖНОЕ». Но Васька не заметил надпись, он просто пинал банку перед собой, пока она не закатилась в открытый люк и с громким боем о стенки колодца улетела в далекую бездну.
Васька завернул за угол, где его поджидала небольшая бабушка, торгующая пирожками. Она вытаращила на него свои выцветшие глаза и стала что-то быстро бормотать себе под нос. Васька остановился, еще шире, чем бабка, открыл глаза и удивленно спросил:
– Почему же вы не угощаете внучка пирожком?
И хотя родственная связь между ними была на самом деле гораздо тоньше, бабка, сейчас больше походившая на чукотский памятник природной зелени, протянула ему пирожок:
– Угощайся! – после чего ее глаза стали возвращаться в нормальное состояние.
Васька достал из кармана запасенную на этот случай мелочь и немного торжественно вручил ее бабушке со словами:
– Это тебе, бабуль, за твои пирожки, самые вкусные во всем мире!
Бабка удивленно свела брови, но деньги взяла. А Васька, довольный наличием ощущения жирного пирожка, который он не спешил начинать есть, немного быстрее пошел к месту, где начинались его маленькие и иногда смешные жизни.
На остановке стояли две женщины, что-то громко и оживленно обсуждая. Одна была выше другой где-то на две головы. И поначалу могло показаться, что эта мама с дочкой. Но когда Васька приблизился, он понял, что женщины примерно одного возраста. Он остановился в паре метров от них и стал оглядываться по сторонам. И вдруг Васька почувствовал прикосновение к своему плечу. Он резко обернулся.
– Извините, что напугал Вас, – за Васькой стоял человек средних лет. Он был довольно лысоват и весьма полон. Голос его был противный и писклявый. Его округлые щеки и большие очки довольно плохо сочетались друг с другом.
– А слабо в лужу сесть?! – неожиданно громко крикнул Васька в лицо толстяку.
Тот приоткрыл свой маленький рот и начал пятиться.
– Постойте же! – Васька протянул ему руки.
Толстяк перестал пятиться и неуверенно спросил:
– Чем обязан? – он сделал руками два небольших круга в воздухе, словно терял равновесие и хотел схватиться за что-то впереди.
– У нашего менеджера сегодня день рождения, – провозгласил Васька, – ведь у него родилась дочка, так что нашей фирме исполняется шесть лет – юбилей!
– Поздравляю, – опешил толстяк.
– И хотя у меня есть, что вам продать, но именно сегодня я не буду этого делать, – Васька внимательно посмотрел в серо-голубые глазки.
– Ага… – кивнул толстяк. Он уже слабо понимал, что же вокруг него происходит.
– Вы удивлены?! – Васька сделал шаг навстречу «жертве» и взял его за локоть.
– Немного, – пропищал толстяк.
– Это хорошо, – успокоил его Васька, после чего игриво и торжественно объявил. – но у нас все-таки есть для Вас специальное предложение! Абсолютно бесплатно!
Последняя фраза подействовала на толстяка, словно чудодейственный бальзам, он сразу же обмяк и захотел по-братски обнять человека стоящего перед ним, но удержался. Он очень редко получал что-то просто так, слишком редко. Последний раз это случилось прошлой весной, когда ему в булочной продали две буханки черствого хлеба по цене одной, и по этому поводу на сэкономленные деньги он купил еще одну буханку. А сейчас ему предлагали что-то очень хорошее («ведь как сказал этот странный юноша, у него сегодня день рождения»), причем «абсолютно бесплатно».
– Я вас слушаю, – толстяк изо всех сил старался выглядеть спокойным. Он ни за что не хотел терять халяву. И теперь его жизненный девиз звучал: «Произвести хорошее впечатление, и тогда за бесплатное еще и заплатят».
– Это очень хорошо, – Васька подошел ближе и уже немного тише сказал, – Есть возможность заработать.
Толстый довольно кивнул. «Вот это да!» – подумал он, а вслух произнес:
– Я согласен, – его голос звучал, точно он был специальным агентом, и получал не менее специальное задание.
– Первое, что вы должны сделать, – начал Васька, – это сесть вон в ту лужу.
Лужа располагалась на другой стороне дороге. Она была заметна издалека и привлекала внимание гораздо больше остальных, так как превышала их и по размерам, и по красоте.
Толстяк оценивающим взглядом принялся осматривать лужу. Он немного сощурился, жесты его были похожи на жесты фотографа, когда тот строит группу недоразвитых школьников на истертой лестнице набережной. Он что-то долго проговаривал про себя, наверняка обдумывал, куда потратит заработанное. Через полминуты, которые Васька провел в томительном ожидании, толстяк изрек:
– Я согласен, но только с одним условием, – он почесал плантацию жирных волос, – все деньги разделим пополам.
– Договорились, – Васька протянул ему полпирожка, и толстяк радостно побрел его отрабатывать.
* * *
Первое, что записал Васька в свой дневник, была сказка, которую он сочинил вместе с мамой. Васька учился тогда в шестом классе. Провалившись под лед на небольшом пруду, где он с друзьями играл в хоккей, Васька заболел пневмонией. Он провел дома несколько недель и все это время он рисовал, писал небольшие стихотворения, клеил модели самолетов. А однажды они с мамой решили написать сказку. Они придумывали ее несколько вечеров и особенно спорили о том, как сказка должна заканчиваться.
«Жил-был бобрик, звали его Бобрик и был у него друг Суслик, он был сусликом, а главный в их банде был Мальчик Софья – дикобраз. Они носили черно-зеленые набедренные повязки и сиреневые кеды. Эти признаки были отличительной особенностью их банды. Они были слаженной командой. И ни фига у них ни разу ничего не выходило.
Как-то раз решили они ограбить медведя зимой. Откопали вход в берлогу и ворвались туда. Медведь вроде спит. Бери, что хочешь. Но они решили поначалу избить его. Тут медведь-то и проснулся. Бандиты незамедлительно покинули помещение, а в лесу появился шатун.
И так каждый раз. Как только зима наступает, так по первому снегу Бобрик, Суслик и Мальчик Софья идут на мокрое дело: медведя грабить. Первым делом начинают его бить, а он назло всем просыпается. Так и прозвали медведя того – Пахом.
А однажды решили бандиты рэкетом заняться. Поймали семь белок, посадили их в чулан. И давай их хвосты крутить. «Будете, – говорят, – по три ореха в день приносить нам, тогда похороним вас с почестями и не скоро. А если нет, то без почестей и через неделю». А белки им говорят: «А мы смерти не страшимся – хороните». Делать нечего, пришлось выпускать их.
За неделю до конца лета за пять лет до смерти Бобрика нашел Суслик нож. Созвал он всех, и порешили они Мальчика Софью – бунт. Тогда и провозгласил Суслик себя новым главарем банды. Стали они ходить на мокрые дела вдвоем с Бобриком.
Например, было такое дело. Наворовал один зайчишка в соседней деревне морковки. Поставил на полянке павильон торговый, а на радио объявление дал: «Мол, морковка дешевая, свежая, честно-честно» и адрес дальше. Повалили к нему звери – не покупать, конечно, а так просто, посмотреть, кто же будет у косого морковь брать. Ведь кроме него в лесу ею никто не питается. Большая толпа собралась.
Тут из-за деревьев появляются Бобрик и Суслик и кричат: «А ну-ка нам половину!» Избили их страшно, да так, что Суслик-то и откинулся. А Бобрик заболел тяжелой формой гриба – плесенью, вскоре весь заплесневел и умер.
Вот и сказке конец».
* * *
На заре восьмого дня небо было каким-то угрожающе нежным. Струйки пота, стекавшие с лица Василия, доходили до подбородка и одинокими каплями падали на бесконечный лиственный ковер. Редкие муравьи выбегали по несколько штук при падении каждой капли, оглядывались и бежали обратно в теплые муравейники.
Работы еще хватало, а Васька уже прилично устал, о чем явно говорило состояние его глаз. Они были красновато-желтыми, веки – прикрыты. Руки Васька, около часа назад, погрузил в теплые карманы куртки, и с тех пор они оттуда ни разу не появлялись.
В голове крутились мысли о прошлых семи днях: полная темнота на фоне ярко-зеленых пятен, резкие удары похожие на нежные прикосновения и несколько десятков слов.
Иногда, когда я наблюдаю за Васькой, подслушиваю его мысли и пытаюсь проникнуться его чувствами, я задаю себе вопрос: «А что бы было в этом мире, если бы не было его?».
И каждый раз ответы на него совершенно разные. Иногда мне кажется, что без Васьки все было бы точно так же, за исключением, разве что, некоторых мелочей. Например, у людей, получавших паспорт позже него, были бы другие номера. А вот сейчас я просто уверен, что Васька – это как раз тот человек, на котором держится весь мир, и не будь его, то вся действительность, которую мы считаем объективной, пошла бы ко всем чертям, причем навсегда и сразу.
Не знаю, почему я думаю так только лишь о нем, несмотря на то, что мне знакомо большое количество людей, добившихся в жизни гораздо большего, чем Васька. Но, скорее всего, это именно потому, что Ваську я не знаю и вовсе с ним не знаком.
 И хотя можно придумать массу объяснений моих предпочтений, равно, как и ответов на достающий меня вопрос об устройстве мира и роли, которую занимает в нем Васька, но мне сейчас не до этого. Я просто наблюдаю за ним, пытаюсь вслушаться в его молчание.
А за моим окном щебечут стрижи. Они носятся кругами между домами с бешеной скоростью, совершенно не заботясь о столкновениях с остальными. Сильный порывистый ветер сносит их с привычных траекторий. Он заносит в мое окно прохладный майский воздух. Я вдыхаю его так глубоко, что просто забываю о том, где я сейчас нахожусь и какой сегодня день.
Ведь это все не важно, если ты помнишь, что Васька продолжает свою работу. А он знает, что делает, ведь, в сущности, он и есть эта работа.
Последнее, что я прочитал в Васькином дневнике перед тем, как он поскользнулся на лестнице, было:
 «Да…О, господи. Да что же это такое. Жизнь несется, словно доисторический паровоз, громко гудя и сметая все на своем пути. И мы пытаемся запрыгнуть на этот паровоз. А он продолжаете нас давить. И чем большего ты хочешь от жизни, тем эти желания больше затягивают. Они заставляют жить по конкретным законам, постоянно думая о том, как нужно поступать. Критикуя тех, кто живет неправильно, мы стараемся подражать другим, по своей сути таким же, но, как нам кажется, живущим более правильно, чем мы. А критерии правильности для простоты мы берем «общепринятые». Причем у всех людей понятие о значении этого слова крайне сильно разнится. В погоне за иллюзорными удовольствиями «красивой» жизни продолжаем грызть глотку соседу, а он отвечает нам тем же. Делая это, мы свято верим, что это поможет нам в достижении чего-то такого, что может изменить нашу жизнь до неузнаваемости, окрасив ее в такие краски, что появиться резь в глазах. Но с каждым днем я все больше осознаю бесполезность сих действий. И чем больше я это осознаю, тем более бессмысленными они становятся. А что, если все мои желания начнут сбываться? Я думаю, это просто ускорит темпы схождения с ума. Вот и все. Это вряд ли даст мне удовлетворение. И даже, когда я сейчас пишу это, я все равно не верю самому себе. Я нахожу врага в собственном же существе и начинаю обвинять себя в лживости и притворстве. А когда я с трудом вспоминаю те дни, в которые жизнь казалась мне осмысленной, я начинаю уверять себя, что просто иногда поглощенный эйфорией приближения счастья я забывал о бессмысленности своих поступков и мыслей.
Короче говоря, жизнь – говно. Но...»
* * *
Солнце успело появиться всего лишь на какие-то полчаса. Но только оно начало отрываться от линии горизонта, как огромные облака затянулись и скрыли его за своими ватными спинами.
В день, когда Васька первый раз закричал, увидел потолок и вдохнул душный воздух роддома, произошло еще огромное количество не менее значимых событий. Но даже если бы Васька был способен тогда понимать их значимость для человечества, вряд ли поставил свое появление на свет не на первое место по важности. А многие люди так не считали.
Прасковья Евгеньевна, 69 лет отроду, проснулась в то утро через час после восхода. Она лежала в своей просторной кровати, на кружевных простынях, а за окном уже гремели трамваи. Взгляд Прасковьи упирался в икону Христа Спасителя. Она лежала без движения, лишь изредка моргая и глубоко вздыхая. Иногда ее дыхание надолго замирало, и тогда шум за окном становился еще громче.
Прасковья Евгеньевна повернулась на бок. Со стены на нее уставились оба ее сына, их жены и трое внуков и внучек. Маленькая слезинка пробежала по ее щеке, и в этот момент первая капля оторвалась от огромной тучи и понеслась навстречу своей смерти вниз на город, а за ней полетели и многие другие.
Вволю наплакавшись, Прасковья вытерла лицо о простынку, откинула одеяло и поднялась на старой, оглушительно скрипящей кровати. Она нащупала ногами выцветшие тапочки, втиснулась в них и встала, вовремя увернувшись от низко висящей люстры. Ее шаркающие шаги медленно полетели на кухню.
Разгребая пузырьки с лекарствами, стоящими на всех полках и во всех шкафчиках, она искала черные прозрачные пакеты. Ведро у Прасковьи было довольно большое, и потому она приобретала мусорные пакеты с обозначением «30 л». Первое, что оказалось в этом пакете, было великое множество, сонмище пузыречков, капелек, порошков и т.д.
Затем с довольным лицом маленькой девочки Прасковья быстро прошаркала в спальню и, аккуратно сняв фотографии со стены, не менее аккуратно положила их поверх лекарств. Далее, совершенно не раздумывая, она подошла к иконе, которая стояла здесь несколько десятилетий, покидая свое место только во время протирки пыли. Но теперь, оставляя его навсегда, смиренно легла она поверх фотографий.
Прасковья Евгеньевна, облачившись в старые валенки с калошами, драповое пальто с изрядно облысевшим воротником и серый шерстяной платок, взяла чернеющий пакет, и уже через пять минут она стояла в паре метров от мусорного бака. На глазах ее навертывались слезы. Нет, ей не было жалко своего прошлого, ну разве что самую малость. Это были слезы радости. Прасковья Евгеньевна радовалась тому, что первый раз в жизни она сделала что-то такое, чего в любом случае делать не следовало. Все ее существо ликовало, ведь она сумела при жизни похоронить все, что так сильно связывало ее с этим миром.
Она бросила в бак мусорный пакет с таким выражением лица, словно это была обычная ежедневная процедура. Улыбаясь, она уверено зашагала старушечьим шагом в свою теперь уже новую квартиру со всеми удобствами…
А в это время крохотный Васька пронзительно кричал, лежа в тесных стенах роддома – дома стоящего на самом пороге будущего.
Грубый розовый закат,
Иногда кострами пляшет,
Травы надо мной шумят,
Жаль, что я того не знаю.

Я давно лежу под облаками,
Даже не лежу, – а просто таю,
Мною уж питаются деревья,
Жаль, что я того не замечаю.

Через наш огромный лес
Ни одна дорога не проходит,
И лежу я здесь один,
А вокруг – цветут цветы.