Яблоки - глава vii - роковое решение

— Тридцать очков форы, иначе и говорить с тобой не о чем. Другой бы пятьдесят с тебя взял — так ты сильно катаешь.

Бобби закинул руки, взявшись за железные прутья спинки, прогнулся, потягиваясь, но вовсе не готовясь вставать, и про­должал:

— Есть такие компании игроков, где фору берут с того, кто хочет отыграться. Но у меня-то нет и малейшего желания отыгрываться.

— А кто тебе сказал, что я рвусь играть? — отвечал Подриз, тоже зевая и не проснувшись до конца.

Говорили они шепотом. Солнце уже давно заглядывало в окно, но пробуждение бригады было вялым. Савельев тоже не бодро, тяжеловато просыпался, хоть и сверлила его мысль, что надо бы поскорее, без всяких там завтраков и философий, предстать перед Фомичом. Когда смысл разговора дошел до него, надежда быстро попасть на сады стала сразу призрачной и будущее шабашки стал заволакивать туман. “Это ведь еще только здоровое ядро бригады. А что будет, когда подъедут? От нас — лучше не вспоминать, а от них, надо полагать, и того хуже, если какой-то Иван Захарович их заранее выдержать не сможет...”

Пробуждение, между тем, продолжалось, все стали выходить, возвращаться, снова садились, не зная, к какому делу приткнуться. Чтобы не видеть, как Бобби с Арнольдом сядут сейчас играть, и уклониться от вопрошающих взглядов Юры и Вити, Дмитрий отправился пока на воздух. Лев и Леха готовились смотреть игру, Виолетта, разумеется, проявляла живейший интерес, а бойцы разминались перед поединком...

— Ну почему, Митенька, не получится шабашка? Я на кухне буду работать, да и садов я не боюсь. Как ты говоришь, троечку или пятак собью — снимем однокомнатную квартиру для нас.

Любаша зашла вперед, повернулась к нему и смотрела в глаза. Они удалились уже далеко от гостиницы, пересекли две посадки, и кругом теперь простирались сады. Роса еще не высохла кое-где на высокой траве. Индустрия яблок отдаленными звуками давала о себе знать, но квартал этот был, видно, пустой. Поручиться, впрочем, никто бы не смог: расстояния здесь менялись, как на воде, кварталы эти шли в бесконечность, а люди или тракторы могли вынырнуть где угодно в любой момент...

Она иногда просто сводила его с ума. Но с тех пор, как болезнь и здесь его настигла, радость его была уже не прежней, а больше всего он жалел, что обмолвился об этом в том памятном сумбурном разговоре. Он и о ней всегда заботился, он не мог быть эгоистом в любви, но ведь болезнь — это же гиря проклятая... Он все смотрел на нее. Господи, а что мешает быть счастливым сейчас, сию минуту? Нет в помине болезни, нет никакой болезни. Есть молодость, никуда она не бежит. Да и зачем вообще молодость, когда есть его богиня?.. Безумное желание росло в нем. Она дотронулась губами до небритой двое суток щеки, прикоснувшись на мгновение к нему всем телом, и продолжала смотреть в глаза. Огонь страсти уже полыхал, они шли между посадкой и кварталом... и вдруг увидели то, что единственное и требовалось им, — прибежище.

Это было поистине фантастическое утро, впереди метрах в ста показалась запущенная сторожка; наверное, раньше здесь был пост охраны. Они побежали, заскочили в ужасную сторожку, принялись торопливо вдвоем припирать дверь столом, который случился тут же. На окнах висели занавески, как это ни дико могло показаться. Все! Наконец-то они в полной безопасности. Они без сил упали в объятия друг к другу...

Он раздевал ее. Она вдруг отстраняла его от себя и каждый смотрел в глаза другому. Это не была игра опытной любовницы или вечный призыв не торопиться в любви. Она снова позволяла прикоснуться к себе, доводя и его, и свою страсть до кипения. Вот она уже не прерывает больше исступленных ласк, она уже стонет... Это бездна. Он зажимает ей рот поцелуем, чтобы она не кричала. Они чуть не задохнулись...

Так вот оказывается, что такое счастье! Он снова очнулся. Это было полнейшее счастье, выше быть не может и не нужно... А где же болезнь была? Не было ее и в помине... Но стоило о болезни вспомнить, и это означало, что она, болезнь проклятая, тут как тут. Пот прошиб его, он чувствовал, что сейчас разум начнет мутиться. А надо было держаться, не мог же он отравить ей радость жалобой, даже намеком. Они медленно, очень медленно возвращались.

— Митенька, а что, если десятый уже прибыл, и они ищут нас?

— Они теперь в карты играют. Они оба больные люди, только болезнь у них легкая, безобидная такая — азарт называется.

Он чуть было исподволь не стал объяснять ей, что готов поменяться с ними. Да что там с ними — он готов взять тяже­лейшую депрессию, алкоголизм с наркоманией в придачу, лишь бы избавиться от навязчивостей и страхов своих мучи­тельных. Он чуть было не заговорил об этом вслух, но во-время, слава Богу, спохватился.

— Это как сказать, — улыбнулась она, но без тревоги, что азарт игроков далеко зайдет, и не осуждая его нисколько за то, что он сам, все понимая, как бы застыковал их.

— Ты права, Любаша, азарт ужасная вещь, он гонит людей в кабалу, в беспросветность, толкает даже к самоубийству. Азарт многие писатели нам описали, даже величайшие из них...

— Я вижу, ты боишься, что игра весь наш план сломает. А ты лучше выбрось все из головы. Вот ты сложил на Бобби брига­дирство, и не думай ни о чем.

“Она любит меня, и если бы мне даже ногу отрезало, не бросила бы меня. Но в чужую душу никому зайти не дано. Как она пыталась меня тогда утешить, а ничего не получилось: я ей нор­мальный нужен. Как она плакала тогда! Она с безумием никогда не примирится — я ей нормальный нужен. Она жить хочет — жизнью наслаждаться...”

Он, как и вчера вечером, не слушал какое-то время, а когда спохватился, то услышал такое рассуждение:

— ... ты ведь знал, с кем едешь, и шут с ними. Даже весело. Мы еще Кепку и Сиропа дождемся. Метлу какую-то, никому неизвестную, Валеру какого-то Василенко, художника. И очень хорошо, пусть Бобби занимается. А он ждет тоже “художников”... Разве нужно из-за этого переживать?

Она не помнила, не хотела помнить, что он ей тогда говорил; одному придется нести свой крест. Есть перегородки между душами, и ни на кого не сложишь даже часть такой ноши.

— А как же Витя с Левой, Юра? Я ведь подведу их ­сильно.

Неискренние это были слова, хоть и здесь ему хотелось бы ясности, чтобы никто не мог его упрекнуть, не хотел он и таких моральных потерь, а большой урон неизбежен...

— Лева сейчас сам играть кинется, а Витя с Юрой знали, с кем едут. Юра с Кепкой очень хорошо знаком, Витя тоже отдавал себе отчет, и каждый сам о себе позаботится, о своей судьбе. Ты не думай, Митенька, что я подлеца из тебя хочу сделать. Все мы, и Витя, и Юра, и Лева, и Бобби с Лехой, и Арнольд, — все заслу­живают хорошей шабашки. Но если она сама по себе катится, то дергаться бесполезно, как, например, Витя... Вот сейчас придем, а десятый уже сидит.

— Выходит, что мне суждено к чертежам возвратиться, — уныло сказал он, сознавая, что она права, но думая совсем о дру­гом.

“Людей призывать образумиться, действительно, часто бес­полезно, и даже обратный эффект дает. Но уныние не отсюда идет, а от того, что в нас самих. Нет, во мне одном что-то поломано. А то, что поломано, ремонту не ­подлежит...”

Так оно и случилось: десятый был в комнате. Когда они вошли, то сразу же увидели такую сцену, которая подтвердила скверные ожидания. Бобби бросил последнюю свою карту, и Арнольд не мог скрыть огромной досады, увидев обыкновенную семерку. Бессильно упала на нее десятка, обрадовавшая Бобби, и без того пребывавшего в великолепном настроении и не ведавшего печали из-за неустроенности бригады. Но много он не говорил. Замечено давно, что большинство игроков, бойких на язык, начавши “залезать” на противника, стараются поменьше дразнить, издеваться или зубоскалить.

Это у очень многих не столько суеверие или опасение испугать счастье, сколько нежелание именно дразнить. Даже тот, кто знает, что точно получит свои деньги, старается не дразнить, чтобы получить вернее и без эксцессов. Наши-то игроки, как мы помним, рассчитывались после каждых двух партий, если только не приходили к нулю, но все равно привычка брала свое и Бобби, выигрывая, становился сдержаннее. И вот при такой бешеной удаче не удержался и сказал весьма выразительно:

— Недурственный подарок!

Виолетта, постигшая уже часть правил или знавшая их и прежде, но так или иначе понимавшая ценность и десятки, и последней взятки, чуть не воскликнула “Какой восторг!” Она сидела очень близко к Бобби, почти прижавшись к нему и за­гля­дывая через плечо в карты. Играли на одной койке, так что больше на койке, кроме Арнольда, который не выносил за спиной зри­телей, никого не было. Зато напротив сидела вся бригада, впере­межку харьковские и ленинградские. Кроме Лехи, появился еще один парень, и нетрудно было признать в нем долгожданного десятого. По виду это был очень нормальный парень, с дисци­плиной, без причуд, что и подтвердилось скоро и закрепило за ним окончательно кличку “служащий”.

Трагедия со злополучной семеркой означала окончание партии. Арнольд, судя по всему, ждал карты той же масти, что была его десятка. Подобное ожидание строится на том, что эта масть вообще не разыгрывалась или разыгрывалась всего один раз. Игрок думает: “Пойди я раньше, ясно, что нашлась бы у него... стало быть, она и лежит там, и ждет”. Разочарование бывает очень большим.

Несмотря на это Подриз невозмутимо вынул две бумажки по 25 рублей и протянул. Кого угодно мог он обмануть своей бес­печ­ностью, но только не Дмитрия, уже видевшего, что деньги на исходе у бедного Арнольда, причем в широком понимании, то есть нет ни на алименты, ни на вступительный пай в шабашку.

Бобби засунул купюры в карман и принялся тасовать колоду. Разделив ее на две части, он врезал одну в другую, но не до конца, а лишь слегка, после чего, выгнув карты, надавливал на них, и сила упругости толкала карты в другую руку. Зрелище было краси­вое, но известное еще с двадцатых годов, если не гораздо раньше.

Многие шулеры и простые игроки разучили давным-давно этот трюк, для большинства вполне бесполезный, но Дмитрию каза­лось, что ленинградские люди не так падки должны быть на деше­вый шик. Он вообще их редко встречал и ждал от них какой-то воспитанности и простоты в поведении. Теперь он подумал, что Бобби мог быть и шулером, но большой беды в этом не было. Арнольд, как уже упоминалось, не боялся играть с незнакомыми и с кем угодно, давая сразу понять, что все уже видел и ничем его не смутишь. Иногда, когда противник давал стасованную колоду снять, он разбивал ее не на две, а на три стопки. Случалось, даже сам перетасовывал и давал противнику снова тасовать, если тот хотел. Тасуя, Арнольд прорезал несколько раз, но без всяких красот и вееров.

Если бы при своем благородстве он позволял еще себя обманывать, то невозможно даже представить, что бы с ним было, а так все-таки был он всегда в конечном плюсе. Он и сам не мог бы в этом разобраться, так как время от времени что-то подра­батывал, все, что выигрывал, быстро тратил, а оказавшись в бед­ственном положении, немедленно искал новой игры или иного заработка.

Больше всего Дмитрию не нравилось, что дождавшись десятого, не слишком торопились ехать.

Очередная партия сложилась очень хорошо для Арнольда. Один розыгрыш он провел просто виртуозно, заказав игру на грани байда. Разумеется, не станем утомлять читателя объяснением всех причудливых правил игры. Если после торговли один из игроков объявляет, что будет играть, то тем самым он обязуется набрать очков больше, чем противник, который становится как бы вистующей стороной, но без каких-то обязательств. Взятки разыгрываются примерно так же, как и в преферанс, но значение имеют не взятки, а очки. Очки же считаются по такой системе, как во многих других играх. Игра эта как будто перебрасывает мост между трудными играми и такими немудрящими, как очко или бура, считающимися босяцкими (справедливости ради отметим, что простых игр вообще не существует). ­В этом и романтика, и немалая трудность, и убожество деберца, получившего в те годы огромное распространение. И вот если играющий наберет меньше вистующего, то последний пишет себе все очки, набранные обоими. Это и называется байд. Байд еще не проигрыш, но выбраться бывает очень трудно, хоть игра ведется до пятисот очков. Впрочем, огромную роль играет в деберце еще и счастье.

Арнольду повезло: не только обошлось без байда, но и оторвался он очков на пятьдесят. Следующий кон была “лобовая игра”, когда от игроков мало что зависит, разрыв при этом сократился, так как играл Бобби; ничего интересного не прои­зо­шло. Если победит Подриз, тогда предстояла еще партия, и независимо от ее исхода собирался Дмитрий вмешаться, чтобы идти поскорее оформляться на сады.

Он вышел. В гостинице было, как и вчера, очень оживленно, в зале уже восседал Фомич. Дмитрий понимал, что договоры совхоз хоть к чему-нибудь да обязывают, тем более после телеграмм, а сады бескрайние, так что без шабашки вообще остаться трудно, но никак не уходило ощущение, что она ломается у них. Возле Фомича вертелся юркий парень с бородой.

— Давай еще две бригады, Хомич. На винзавод некого ставить. Митрий Кузьмич тебя просил вчера?

— Что вертишься, как подстреленный. Митрий твой не хочет меньше десяти человек бригады. И казал, что ему директор наказал. Пущай едут желающие без регистрации. Матрацы и посте­ли под залог нехай берут, а на довольствие после поставим. От­стань, Егорка!

— Вот бригада тебе, Хомич. Чего ты шебуршишься? — приставал Егорка, подводя мужика и женщину, которая вчера при­влекла внимание Дмитрия не женской своей манерой и крутым нравом.

— Сколько вас? — поинтересовался Фомич.

— Двенадцать, отец! — ответил вновь прибывший мужик, который делил, как сразу было заметно, авторитет в бригаде с суровой Таней.

Дмитрий снова поглядел с интересом на ее пальцы. Когда имя мужчины начертано на четырех его пальцах, то это дело до того привычное, что никого не удивляет. Но когда это у женщины, то и бывалым становится не по себе, а Дмитрий не был пока бывалым.

За этими двумя толпилась уже бригада, все солидного вида, и нельзя уже было понять, рабочие они, блатные или полублатные, донецкие, ждановские или свои же ­харьковские.

— Чего ты прилип до меня? Я шестьдесят два года Хомич. Директор одно, Тафик другое, Митрий твой третье, а тут еще ты вертишься... Двенадцать, говоришь?

— Двенадцать, отец, все люди с производства. Гляди, орлы какие!

— Двенадцать нас, — подтвердила Таня-бригадирша.

От всех этих разговоров, от пошлых слов парня, от верткого Егорки, от мрачной Тани Дмитрию стало не по себе, когда он подумал, что сейчас надо будет и им регистрироваться. “Хорошо, что отдал Бобби всю эту канитель, тем более, что он тут был уже”.

Войдя снова в номер, он увидел, как бледный Подриз отдает 25 рублей. “До чего же не везет ему, если он отдает последние свои деньги, а ведь начинал-то он с получения старого долга от Бобби в 50 рублей. И совсем без денег он бы не поехал. Сколько же партий они сыграли? И неужели так далеко зашло невезение, что все подряд проиграл?”

— Мы ведь после двух рассчитываемся, — удивился Бобби.

— Ладно, на месте доиграем, что-то не хочется сейчас.

— Ну тогда и отдашь, если не отобьешь.

— Бери, бери, я хвостиков не оставляю, — сердито сказал Подриз.

— Ну что ж, как прикажешь, — сказал Бобби, поднимаясь.

— Идемте скорее, — торопил Дмитрий.

Нет худа без добра, попадут они в конце концов на сады, и начнется работа. Что до Арнольда, то сомнений не оставалось: благородный игрок был полностью на мели. “Игра непременно продолжится, не ждать же ему продажи яблок, чтобы выполнить свои обязательства. Бывшие жены согласны и подождать, полага­ясь на его честность, но ведь эти яблоки не дают гарантий. А что ему делать в случае краха? Так что тут не просто микроб азарта, тут сама жизнь заставляет. И Леха тоже нацелен на игру, и тоже не от хорошей жизни. Боже, а ведь еще Метла приедет, должный кому-то целое состояние...”

Удивительный нюх был у Мити Савельева на несчастья, и сейчас он их видел уже воочию, хоть никому другому все это и в голову не заходило. Но хорошо было уже хоть то, что доберутся они до участка.

Бригада из десяти человек смотрелась удовлетворительно, пусть даже далеко ей было до предыдущей. И не стыдно было предстать перед Фомичом и Егоркой. Свою сомнительную фамилию Юра с лихвой перекрывал наколочкой на руке — какая-то чепуха армей­ского типа. И у Коли-служащего бравый вид, и у Бобби на руке наколка из трех витиеватых латинских букв, которые он пытался уже удалить, щадя своего отца. Сомбреро выглядело как вызов, но тоже смотря с какой точки зрения — в конце концов, под палящим солнцем можно чем угодно защищать голову. Но при всем этом необычность бригады очень бросалась в ­глаза.

— Здорово, служивый! Опять к нам? — подскочил Егорка. — Гляди, Хомич, помнишь его?

— Много их тут перебывало. А чего ж я его не помню? У Чепелева тот год работал.

— Ты что, все деньги хочешь заработать? — шутил и хихикал Егорка, а потом вообще перешел на дружеский тон, словно встретил хорошего старого товарища. — А я до Митрия Кузьмича перешел. Он говорит мне: “Иди до меня, Егор Иванович! Этот год план большой”. Квартал ему добавили колоссальный. Понял?

Сбор яблок, учет и вся работа строились по такому принципу: пять или шесть совхозных бригадиров, у каждого учетчица и заместитель, но ни одного рабочего. Трактористы с техникой и шоферы придаются каждой такой большой бригаде, а вся рабочая сила пришлая. В каждой большой бригаде — от пяти до десяти малых бригад, исключительно приезжие со своими бригадирами. Местные крестьяне к сбору не подпускались, что было очень в духе всей странной жизни, никого не удивляло и воспринималось как некая высшая политическая необходимость. От бригадира большой бригады требовался железный характер. И только Иван Захарович Чепелев держался на должности с обыкновенным характером, причем уже после выхода на пенсию.

Егорка все не выпускал руку Бобби и тряс ее.

— Так ты, я вижу, в другой бригаде уже. Или сам бугром заделался? Во дает парень! А бригада у тебя ­интересная!

Егорка нахально глядел на двух роскошных женщин.

— А нельзя нам к Чепелеву? — спросил у Фомича ­Бобби.

— Гляди, гордый стал. А чего ты до Митрия Кузьмича не хочешь? Директор казал на винзаводе людей больше надо и квартал агромадный добавили. Вот зараз и повезем две бригады. Директор скажет: “Молодец, Егор Иванович!”

— Ну, решайте скорей. Если до Чепелева, то подождать надо, он пока просил подождать, он сегодня будет...

Подождать, конечно, можно было, но все же лучше теперь уже знать, что на чем-то остановились и вот-вот войдет все в колею. Однако и соблазн попасть к разумному и спокойному Ивану Захаровичу был велик. Общее мнение уже чувствовалось — подождать. И тут Фомич преспокойно завершил свою фразу после минутной паузы.

— ... а нет, так завтра.

— Кто знает, Бобби, когда еще появится твой Иван Захарович, а тут уже машина ждет, — нетерпеливо заговорил Дмитрий.

— Бобби? Во дает! А ты ж Колькой был тот год.

— Я, Егорка, кем хочешь уже был, — ответил Бобби, потрепав нахального Егорку по плечу, не желая уронить себя перед нежданно-негаданно приобретенной бригадой.

К Фомичу уже подошли новые люди, тоже знавшие, куда хотят ехать, а наши друзья так и оставались в неопределившемся поло­жении. Казалось бы, Егорка для пользы дела мог бы заняться вер­бовкой новой бригады, но он очень сильно зацепился за эту ориги­нальную бригаду, и не трудно было догадаться почему. Бобби, конечно, понимал, что шабашка у Митрия Кузьмича, да еще с Егоркой впридачу, мало сулит хорошего. Однако у каждого была причина торопиться. О Дмитрии мы уже знаем. Арнольд торопился возобновить игру, вернее, мог ее возобновить только на новом месте, одолжив денег у Дмитрия, и чутьем понимал, что здесь просить денег будет тяжело, потому что Митя как на иголках. Да и невезение лучше перебить, сменив место и начав тем самым новую игру, а не продолжая старую. Витя и Юра полагали, что дорог каждый день, и тоже считали, что сидеть здесь, играть, пить и философствовать — дело скверное. Любаша тревожилась за Дми­трия, а Виолетта вообще не боялась приключений, или так ей каза­лось тогда. Только Коля-служащий и Лева Калугин были, пожалуй, безразличны. Разве что Леха ради гладкой и спокойной шабашки готов был ждать. Итак, своей репликой Фомич перевернул общее настроение.

Если бы они знали, куда едут и как много зависит от выбора места, то согласились бы подождать, а теперь все они собрались вокруг Бобби, выражая нетерпение. Судьбу всякого дела может решить мелочь, а в данном случае решило пристрастие Бобби к эффектам.

— До Митрия Кузьмича, говоришь? Понятно, каждый должен быть счастлив такую бригаду, как наша, получить. Но пусть решит жребий! Решка — ждем, орел — едем.

Орел и выпал. Так как большинство склонялось ехать, то никто и не возражал. Часто потом вспоминали роковое это мгновение.

Теперь пришлось переждать еще одну бригаду, пока Фомич занялся ими. Придирчиво прочитав договор и телеграмму, вызывавшую Леонтьева Николая Павловича, он вписал Бобби со всеми его данными, а потом стал под диктовку писать остальных. Дмитрий смотрел на все еще лежавший на столе договор и машинально пробегал глазами пункты, а среди них маленькое примечание о вагонах, благодаря которому и устремлялись в эти места тысячи людей...

— А что это ты, залетный, из другого города набрал? Чтой-то здесь не так, — остановил вдруг Фомич писанину.

— А разве запрещается? Прописка есть в паспорте ­у всех.

— А что, мало у вас тут вообще без прописки? — неожиданно для всех выскочил Витя, показывая, что плохо вписывается в эти порядки и будут еще с ним хлопоты.

— Ты, паря, не болтай! Где это ты видел без прописки али без паспорта. Вишь, какой шустрый!

— Он пошутил, Фомич, — сказал Бобби. — Это все очень хорошие, смирные, работящие ребята.

— Мое дело регистрация, — говорил Фомич, все еще держа ручку на весу.

— Пиши их, Хомич! — подгонял дело Егорка, глядя на потрясающих женщин.

Такое было впечатление, что Егорка их всех вообще за работников не считал, а вез в гости, рассчитывая этим порадовать разлюбезного друга и начальника своего Митрия Кузьмича.

Фомич, махнув рукой на особый случай, принялся дальше писать под диктовку, нарушение было мелкое. В совхозе действи­тельно немало имелось вообще без прописки, но это уже был вопрос не Фомича; Витя Гребенщиков, как говорят, слышал звон... Пока Фомич писал, не одному Дмитрию показалось, что зря под­дались они Егорке, но сделанного, как ни старайся, не воротишь.

Интересно было взглянуть на них, когда они подошли к машине с вещами, где уже сидела в полном составе Танина бригада. Подриз был как на иголках. У Вити на лице было напи­сано, что во всю затею он не верит и пусть за авантюру отвечает кто угодно. Леха совсем смешался и очень выглядел несчастным, особенно рядом с курчавым, бородатым и белозубым Егоркой, наглым и веселым. Коля‑служащий, Юра Кацман и Лева Калугин тоже подумывали, что не туда заехали, хоть вида не подавали.

Место в кабине досталось Тане, и при других обстоятельствах Егорка не постеснялся бы опередить ее. Теперь же он все вертелся вокруг Виолетты и Любаши. Боковые борта были высокие, а задний обычный, но трудно доступный, о навесной стремянке не могло быть и речи. Для большинства шабашников, молодых и высоких, заскочить в кузов было развлечением. Арнольд, слабо­сильный Леха и мощный, по приземистый Витя, преодолев каждый свои затруднения, забрались. Теснота от людей и множества рюкзаков, чемоданов и сумок уже давала о себе знать.

Дмитрий стал думать, как оградить Любашу от гнусной помо­щи Егорки. Виолетта рассчитывала на Бобби, хоть и Лева, и Коля-служащий, и Юра готовы были помочь, а Егорка так и вился, одаривая то одну, то другую белозубой улыбкой.

Сидевшие неохотно теснились, вещи уже передавали через головы и каждый заботился о своих.

Егор Иванович приложил все же руку к подсадке дам, но без особо наглых действий, поскольку они пресекались Дмитрием и Бобби. Влез хозяин последним и едва нашел себе место. Он все ухмылялся, и легко было угадать злопамятность его характера в этих ухмылочках. Наконец, безопасно устроившись у заднего борта, он залихватски веселым хозяйским голосом закричал “Гони!” ГАЗ-51 дернулся, тряхнув всех. Поехали-таки к Митрию Кузьмичу.