Яблоки - глава viii - легко ли сосчитать до 61?

После немилосердной тряски в течение получаса по ухабам гигантского совхоза, ГАЗ-51 подъехал к беседке, куль­тур­но­му центру колоссальной усадьбы. Кроме бараков ­и столовой, в этот комплекс входили винзавод — гордость совхоза — и внуши­тель­ное хранилище, именовавшееся в обиходе холодильником.

В беседке и на перилах сидело немало народу. Четверо шабашников скромно “забивали козла”, точь-в-точь, как по всему Советскому Союзу. Имелось еще пять личностей с обширной татуировкой на теле и на руках. Сидел тут и сам Митрий Кузьмич, подперев голо­ву кулаком. Один из блатных бренькал на гитаре.

Когда некоторые уже выбрались из кузова и каждая из двух прибывших бригад начинала составлять свои вещи, Саша Руба­шевский открыл глаза: он сидел между Любашей и Виолеттой.

— Извините, я, кажется, доставил вам массу неудобств.

— Ладно, ладно, брехать потом будешь. Поглядел бы ты, Кузьмич, как доходягу этого втаскивали...

Проговорив глумливые свои слова, Егорка поспешил помочь Любаше, которой Дмитрий, стоя внизу, протягивал руки.

— Я сама. Благодарю вас, Егор Иванович.

Уже и Алик, и Валек-сантехник с грехом пополам перелезли. Оставался Миша, имевший особое чутье на всякую назревающую ссору, да Виолетта примерялась к борту. Егорка, видя, что вся история делается смешной, но сильно почему-то растерявшись, двинулся к Виолетте, а на пути его оказался как назло Саша. Егорка то ли вымещая на нем зло, то ли от спешки толкнул, отчего Саша уселся на скамью, чуть не завалившись. Не успел он приподняться, как водитель дернул чуть-чуть, и он снова сел. Егорка же так и не успел к Виолетте, которая благополучно приземлилась в объятия Бобби.

Представление было до того смешным, что обе бригады хохотали, а блатные в беседке катались от смеха, но для солистов положение было крайне обидное.

— Ты дорого за это заплатишь, крыса! — сказал Саша с ненавистью.

— Прыгай, сука, с кузова, бери вещички свои и домой катись. Здесь тебе, сука поганая, нечего делать.

— Это еще поглядим, — отвечал Саша, бледный как полотно.

— Чего? Чего? Давай спущайся, сука! Зараз тебя учить буду. Ты думал, куды приехал? Тут тебе не дома!

Не успели они оба оказаться на земле, как между ними вырос Миша, больше всего любивший разнимать. Но на сей раз был у него резон и посерьезнее, чем вечная его фальшивая поза: Саша мог зайти так далеко, что никому бы не оставил малейших шансов, а сам бы мог и калекой вернуться. Миша, бывавший у них дома, не смог бы глядеть в глаза несчастным его родителям.

— Ты на него не обижайся, Егор Иванович. Устал человек с дороги.

— Прощения пусть просит. Не взял бы вас на дороге, валялись бы теперь у кювете. Бобби ваш упросил. Понял? Боб-би! Амери­канцем заделался. Тут вам быстро пропишут, чево и куды! Проси прощения, сука!

Он смотрел на Сашу с ненавистью. Саша отвечал ему нена­вистью же, но пополам с презрением, и начал еще улыбаться безумной своей улыбкой. Казалось, все дело их было обречено: ведь и Тафик рано или поздно должен объявиться, и Егорка не из тех, кто забудет обиду, и Саша слишком мало дорожит яблочным заработком, чтобы согласиться хоть капельку поступиться досто­ин­ством. Но Миша продолжал мирить.

— У него, Егор Иванович, несчастье дома большое!

— Заткнись, Миша! Не нужен ты тут! Миротворец сыскался! — тихо выдавил Саша.

Егорка сильно тряхнул Сашу и повернулся уходить, бормоча страшные угрозы. Но Саша, к удивлению публики, догнал его и положил руку на плечо. Егорка обернулся, толкнул Сашу в грудь, да так, что Саша упал. Снова Егорка пошел прочь, и снова Саша догнал его и заставил обернуться, и глядел безумными глазами и улыбался. Теперь уже Егорка рад был бы, если бы разняли, чем и воспользовался Миша, уводя его: дескать, что связываться с боль­ным человеком, и так все видят, на чьей стороне моральная по­беда.

Блатные посмотрели с интересом новую сцену, которая вместе с прежней составила теперь целый спектакль. Харьковчан оторопь брала от всего этого: Кепка, Метла и Сироп казались им уже детским садом. Митрий Кузьмич, выйдя из беседки, привалился к косяку, снова Савельев наблюдал его ужасную мощь при скупости движений. И его спокойный интерес к сцене, и всласть посме­яв­шиеся блатные, и удаляющийся в сторону гигантского сарая Егорка, и поспешающий за ним Миша — все было добротным ­и причудливым человеческим материалом. Вот если бы только наблюдать все это со стороны, если бы проклятую шабашку все это не ломало, если бы была она уже запущена.

Поймавши себя на мелкой и скверной этой мысли, он стал разыскивать глазами Бобби и Подриза, припомнив тут же, что есть угроза и с этой стороны.

До чего же переменчивы могут быть шансы на успех любого дела! Ведь когда регистрировались и потом, когда тронулись, все было вроде на своих местах. Удовлетворительно смотрелись парни: Бобби, Витя, Юра, Коля-служащий лишь малость уступали матерым своим соседям под предводительством Тани. Сам он не геркулес, но и не слабый, Бобби атлет и знаток совхоза. Леха, пусть и слабый, но приятный своей рациональностью и быстро схватывает любую мысль и любой расчет. Загадкой, правда, оставалось, как он решился при такой хилости, есть между ним и Бобби какая-то тайна...

А вот когда подобрали на перекрестке жутковатую четверку, тут же и вспомнилось, что ожидаются Сироп, Метла, Кепка. Теперь уже иными глазами видел он все предприятие. Четыре плюс три это уже семеро безумных. Арнольда и Бобби туда же! Леху с его худосочностью и приверженностью к играм и наживе — куда, спрашивается? “А меня-то самого куда?” Две женщины изне­жен­ные и вызывающе красивые... Егор Иванович до того казался скользким и плохим, что заранее пугал. А попутчики, стоило только теперь взглянуть на них, тут же подтверждали всем своим видом, что помощи ждать неоткуда.

И вот все сбывается, да в таком еще необычном исполнении: стоят они посреди какого-то гигантского двора среди фантасти­ческих фигур... Арнольд стоит рядом с Бобби, они довольно спокойно говорят. Правда, Арнольд слегка пританцовывает от нетерпения. Неужели они пропустили сцену между Сашей и Егоркой? А ведь сейчас Арнольд подойдет, и Дмитрий знает, по какому поводу, и Арнольд понимает, что Дмитрий знает о неотвратимой просьбе.

— Хорошо, идемте теперь! — после недолгого замешательства сказал Бобби. — Случай, конечно, выдающийся и в высшей степени интересный. Сейчас устроимся, и важно ужин не прозевать.

Потянулись в барак, и тут уж настроение у всех совсем упало: барак был устроен вовсе не с какими-нибудь, даже минимальными, представлениями о нормальной длительной жизни. Если, конечно, иметь в виду свободное общежитие, а не лагерную жизнь. Снаружи барак себе как барак, причем с толстыми кирпичными стенами, а все неудобства возникали как следствие тесноты и малого коли­чества окон и дверей. Помещение было узкое, уже пяти метров, так что койки, стоящие в два ряда, оставляли проход меньше метра. А помимо этого, они еще стояли в два яруса. Окна были очень малой высоты и высоко от пола, что делало помещение совсем не жилым, а дверь вообще была единственная и распола­галась в средний трети длины барака. Одна треть, более удобная, то есть короткая, была уже освоена, кровати были застланы небрежно одеялами, и два-три человека лежали прямо в обуви.

Когда зашли и прошли к дальнему торцу барака, то обнаружилась любопытная вещь: люди из Таниной бригады уже этот край облюбовали. Они отсчитали четырнадцать коек и полагали эту территорию уже своей. Однако, Валек-сантехник и Алик, который до того был измучен, что не смог даже выполнить в Сашином скандале какую-нибудь свою роль, прошли туда и рухнули на панцырные сетки. Получилось так, что оба улеглись в разных рядах и оказались на границе, но все же на чужой территории. Хозяева уже показывали на них, давая понять, что не намерены терпеть до самого пробуждения.

— Давайте отгородим здесь женское отделение, — предложил Бобби.

— Это было бы замечательно, — обрадовалась Люба, беспо­мощно оглядываясь по сторонам, ища понимания.

Тут же она нашла горячую поддержку у Виолетты и у своего Мити. Идея была и впрямь хороша: как раз три койки на стыке бригад, из которых одна в середине была без надстройки. Все сторонники идеи не знали, как к ней подступиться, пока Таня в знак согласия не протянула Бобби длинную веревку. То обстоятельство, что в планируемом женском отделении валялся пока Валек-сантехник, очень разрядило обстановку.

Усатый тридцатилетний румяный парень, тот самый, что представлял бригаду Фомичу, стал комментировать ­с живым юмором.

— Боятся они за своих баб. Во как, Татьяна! Поняла? — хихикал он добродушно. — Я чуть кишки не порвал, когда Егор Иванович их высаживал. Во кино! Смотри, Таня, чтоб я не перепутал ночью, когда до тебя приду.

Он хохотал, качаясь на панцырной сетке и закинув на спинку ноги в хороших кроссовках.

— Не п...и, Серега! Займи лучше очередь на складе и в столовой.

— Заняли уже, заняли, — ответил мужик, приподнялся и толкнул ее большими пальцами в бока. Она беззлобно выматерила его еще раз. Такая откровенность, говорящая об их как-никак патологическом сожительстве, слегка шокировала бригаду Леон­тьева (так отныне она будет официально именоваться на участке Кузьмича), но скоро, судя по всему, они перестанут удивляться, даже сами дадут окружающим поводы для изумления. “Богема готова слиться с шабашкой, — думал Дмитрий. — А чем не богема: Бобби, Арнольд, Виолетта, Саша, Леха-музыкант? Да вот примет ли ее шабашка? Это пока вопрос”.

Таня и сама вдруг улыбнулась и со словами “Иди, чертяка!” пихнула легонько Серегу. Он загоготал, упал на сетку, тут же поднялся и пошел курить на свежий воздух.

— Оказывается, постели надо получить на складе. Идемте, — сказал Дмитрий, увлекая Юру, Витю и Леву и с облегчением покидая барак.

— И на довольствие стать в столовой, — подтвердил Бобби, но не обнаружил желания следовать за ними.

Едва вышли из барака, Подриз догнал Савельева.

— Митя...

— Не могу, Арнольд, ты прости меня, но не могу. Еще не начали работать, а все уже через пень-колоду идет. Ты подумай, что начнется, когда Кепка твой с Метлой и Сиропом прибудут.

— Едва ли прибудут, — в голосе Подриза не было проси­тельных ноток, а чуть ли не презрение. — А был бы тут Сироп, так не пришлось бы мне уговаривать теперь тебя — можешь не сомневаться.

— Я не могу объяснить тебе, Арнольд. Да ты и не поймешь этого. Вот если бы мы уже работали... Нет, не могу объяснить. Это, знаешь, в некотором роде болезнь. Тебе это осторожностью и скупостью покажется, а это совсем другое. Меня не покидает ощущение, что все уже рассыпается, что новых денег еще нет, а имеющиеся бесследно... Ой, что это я?.. Да, нет, не надо... Мне проще отстегнуть, в данном случае в буквальном смысле, — он улыбнулся довольно жалко. — Двадцать пять и ни копейки больше.

— Да ты с ума сошел. Кто же в состоянии на последние играть? Это же верный способ засадить. Уж ты-то должен понимать, что это и торговаться мешает и игре мешает. Ты давай сотню и включай счетчик по пять рублей в день — у тебя душа болеть не будет. Три месяца с небольшим, глядишь — пять катери­нок, да на работе ты не уволен, и все у тебя великолепно. А мои деньги — золотые, это лучше, чем в швейцарском банке.

— Нет, Арнольд, это не я, это ты с ума сошел. Я отлично чувствую твой издевательский тон. Начнем с того, что твое банкротство может от тебя не зависеть. И счетчиков не бывает между друзьями, а ты хочешь обгадить меня с ног до головы. Не я ведь виноват, что твой азарт гонит тебя без конца. И ты сейчас думаешь, я знаю, что вот, дескать, какой мелкий человек, спо­собный говорить о банкротстве там, где замешаны его несчастные всего-навсего сто рублей. Но мне так бы хотелось объяснить тебе...

— А ты не объясняй ничего, ты дай на тех условиях, на каких считаешь нужным. Важнее тебе чистым остаться — дай просто взаймы, а страшно тебе за эту сотню...

— Ты опять за свое. Нет, я тебе и за пять часов не объясню, в чем тут дело. Мне проще сейчас же дать тебе пятьдесят рублей.

— Не мелочись, давай уже семьдесят пять, — улыбнулся Подриз, но не оставляя своих иронических интонаций.

Спорить дальше было уже чересчур тяжко. Начни Дмитрий сейчас опять упираться именно на пятидесяти рублях, препи­ра­тельства эти непременно перешли бы в ссору. Арнольд бы мог пойти на какую угодно крайность, вплоть до немедленного отъезда. Так много было бы моральных потерь, что он не смог бы их терпеть. Но ведь и все деньги не может он спустить в эту бездну, ожидая пока пойдет Арнольду карта.

Дмитрий отошел в сторону, ослабил слегка пояс, отстегнул три тугие пуговицы, запирающие крепчайший специально вшитый внутренний карман джинсов. Паспорт и договор лежали рядом с аккуратным целлофановым мешком. Не вынимая даже мешка, он отделил от семисот рублей три фиолетовые купюры.

— На, получи, Бога ради. Кто хочет быть широким, тот дол­жен сам...

— Спасибо, Митя, только не стоит тебе больше ничего говорить. Ты ведь знаешь мой ответ — включай счетчик, какой хочешь.

Подриз повернулся и пошел было, но Савельев не мог уже сдержаться.

— А вот не было бы у меня денег? Вот не было бы ­­и все тут...

— Но ведь есть они у тебя. Мало ли что с нами со всеми могло бы быть... Впрочем, ты прав, ложка дорога к обеду — очень выру­чил ты меня, — так и не отказавшись до конца от своей иронии, сказал Подриз, покидая поле битвы победителем.

“А ведь он может вполне их проиграть. И даже должен по всей логике игры. Отыгрываться — все равно, что на стену лезть”, — думал Дмитрий, приближаясь к складу, где трое его приятелей и Коля-служащий стояли уже в очень короткой, но медленной очереди.

Кастелянша из штата Фомича долго считала простыни и наволочки, часто рваные и все почти совсем не белые, потом под ее надзором люди брали матрацы и подушки, карабкаясь по чем попало, чтобы дотянуться до полок, потом получали одеяла. Распи­сывался за все бригадир. Бригада теперь состояла, как нам изве­стно, из четырнадцати человек, а официально из десяти. За четыре комплекта требовался залог восемьдесят рублей. “Лукавый Фомич ищет свои маленькие статьи дохода, — улыбался мысленно Дмитрий, вспоминая о батраках, живущих без регистрации.. — При отъезде, наверное, не до того, чтобы залог свой выколачивать. А как в столовой четверку ставить на довольствие? Шут с ним, пока продержимся, а дальше пусть у Бобби голова болит, если он от игры не в силах ­оторваться...”

— Так кто у вас бригадир? Левонтьев? Паспорт ­покажи.

— Видите ли, нам еще требуется четыре комплекта.

— Это ты будешь Левонтьев?

— Нет, я сейчас позову его.

— Позови. А постели и матраца нехай полежать. У вас десять комплектов, а остальные у Хомича оформите.

— А пока как же?

— А как? Под залог — вот как. 20 рублей комплект.

Только он собрался идти за Бобби, как появились три фигуры, и все пьяные. Один был явно кавказского происхождения, два дру­гие — голые по пояс и с непременной татуировкой, но поручиться, что из тех, которые сидели в беседке, Дмитрий бы не смог.

— Дай нам, мать, три одеяла. Вот тебе записка от Тафика Байрамовича.

— Скорый какой! У Хомича ты оформил? А какой бригады? Кто распишется?

— Тафик главней твоего Хомича, — сообщил кавказ­ский человек.

— Ладно, — согласился один из блатных, — давай, старая, под залог.

— Паспорта несите, я перепишу, и по десять рублей.

— Ну чего ты, старая? Будет сейчас залог тебе и ­паспорт.

Тем временем в руках у него очутилось одно из отложенных одеял.

— Позвольте. Это наши одеяла, — корректно заметил интеллигентный и раздраженный уже многими событиями дня Витя Гребенщиков.

Тут же старуха принялась отнимать одеяла. Оставив это все без внимания, Дмитрий поплелся звать Бобби, которого застал, разу­меется, за игрой. Мало того, успел он даже выиграть одну партию. На Арнольда страшно было смотреть. Следили за игрой Виолетта, Леха-музыкант, собственной персоной Митрий Кузьмич, собралась и другая публика. Пока Бобби раздавать не начинал, и этим воспользовался Дмитрий.

— Слушай, Коля, там требуется расписаться, паспорт предъявить и еще одну неприятную формальность выполнить. Я наших друзей имею в виду, — кивнул он на Алика, Валька и присоединившегося к ним Сашу.

Пока они шли, Савельев думал, какому тягчайшему испытанию подвергает он Арнольда, прервав игру. “Но ведь дело-то важнее. И тайм-аут может пойти на пользу”. Он сам поражался мертвым этим фразам, ползущим в голове. Размышления его были прерваны оглушающим треском мотоцикла, в облаке пыли и с крутым виражом мотоцикл затормозил. И за рулем, и сзади сидело по бородатому человеку, и даже сквозь пыль они с Бобби мгновенно признали Егорку и Мишу Плевакина. Подойдя к раздаче постелей, стали они свидетелями нового приключения. Сюда же подрулил и мотоцикл, скорее всего, по пустяковому делу, так как у Егорки на огромном хоздворе много было мелких личных дел.

Голый по пояс блатяга, не имевший, разумеется, шансов против языкатой старухи, обратил свою пьяную досаду и злость на Витю.

— Ты чего прыгаешь? Тебе что, одеяла не дадут? Смотри, залетный, чтобы нос тебе не откусили.

— Слушай, я тебя не знаю и знать не хочу. Ступай себе с Богом, — растерявшись, высокопарно изрек Виктор Гребенщиков.

— Знать не хочешь? — цеплялся пьяный, тыча вытянутой кистью в живот Вите.

Есть такой прием стращать, как бы давая понять, что найдутся всегда и поострей предметы. Как и всякий интеллигент этого типа, к тому же крепкого очень сложения, Витя тут же отбросил руку, но и единоборства он не хотел, удерживаясь от слов типа “мразь” и тому подобных культурных ругательств.

Вот где Мише было раздолье. Не успел Коля-служащий проговорить какие-то увещевания, жестикулируя и поясняя, как подскочил Миша.

— В чем дело, ребята? Это наши парни, так что попрошу поаккуратнее.

— А ты откуда взялся? — спросил блатной.

— Это я тебе потом объясню.

Вообще говоря, на описываемой шабашке, несмотря на весь блатной антураж, пугающую внешность у многих, всеобщую суро­вость, драк настоящих было сравнительно мало, а конфликтов, го­товых вот-вот перейти в драку, было множество. От драк удер­жи­вали именно яблоки — директор строго карал за драки. На сей раз могла бы получиться драка, но обошлось, к счастью. Блатной, не долго думая, решил ударить прямо в голову. Миша уклонился, довольно изящно выполнив боксерский прием, что не так трудно сделать, когда удар наносит пьяная рука. По инерции пьяный сделал несколько нетвердых шагов, едва устояв на ногах; Мишин же выразительный жест, показывал, как легко досталась бы ему теперь победа, не будь он благородным. Прекрасно все сложилось для Миши, что и говорить: свидетели — и Егорка, и Бобби, и харьковчане, а продемонстрированы были и благородство — пред­мет вечного мутного его суесловия, и боксерская сноровка — особая гордость его, и смелость.

Но если и можно было здесь чем-то восхищаться, то только редкостной природной выносливостью. Он, кстати, единственный из четверки успел в грузовике поговорить с Бобби и узнать, какая у них теперь бригада. Невозможно было себе представить, чтобы спавшие в бараке Алик, Саша или Валек-сантехник способны были после такого путешествия на активную деятельность. А Миша еще только отправлялся с Егоркой в магазин, завязывая якобы друже­ские деловые отношения и из только что приобретенного врага делая для бригады друга. Насколько пустые были эти хлопоты, мы еще много раз увидим.

Слава Богу, стих душераздирающий треск, стало спокойнее без Миши и Егорки, ушли и пьяные. Удачи пошли теперь полосой, хоть и мелкие, но очень обнадеживающие. Вот Бобби говорит кастелянше:

— Неужели за эти десять раз обоссанные списанные матрацы такой залог?

— Такие, как ты, и обоссали. А я за них отвечаю, как за новые.

— Ну а мы разве похожи на людей, которые польстятся на эти матрацы и постели. Мы ведь из Ленинграда, питерские. Завтра все будет сделано в лучшем виде, а вы возьмите пока залог в двадцать рублей за все — мы ведь никуда отсюда не убежим.

Дмитрий диву давался не столько после этой истории, сколько после чуда в столовой, которое произошло чуть позже. До чего удавалось Бобби пускать в ход личнее обаяние! Но не мог Дмитрий тогда представить, сколько ждет их разочарований, в том числе и из-за особенностей характера Бобби, и как редки будут подобные удачи.

А пока старуха, не вполне даже понимая, про что он ей толкует, согласилась вписать всех, как если бы все были оформлены у Фомича. Впятером перетаскали они горы матрацев и всего остального, оставляя одного охранять. И на последней, третьей ходке Дмитрий, скрепя сердце, как ни тяжело ему было продлевать мучения Арнольда, стал советовать Бобби одним махом решить уже все проблемы, то есть поставить всех на довольствие.

Ужин вот-вот должен был начаться. Под дверью запертой сто­ловой сидели на крыльце рядком представители бригад в очереди. Хоздвор стал уже очень оживленным, из садов брели уставшие люди, многим из которых предстояла вторая смена, так что все бригады хотели скорее и без хлопот поужинать. Они зашли со стороны кухни и скоро предстали перед пышной роскошной брю­неткой, с яркой внешностью буфетчицы. Эта королева кухни по прошлогодним обрывочным воспоминаниям Бобби, который ел в здешней столовой раза два за весь сезон, была любовницей самого Пырсова. Вообще, кухня была ведомством несравненно более высоким, чем хозяйственный склад. Поставки-то делал, как нам уже известно, сам Тафик Байрамович, он же иногда и проверял списки стоявших на довольствии. Пырсов кормил здесь неоформленных батраков. Даже если представить, что сорок чело­век неучтенных кормилось здесь (не один Пырсов имел таких би­чей) в течение трех месяцев, те получалась сумма, если считать по 80 копеек в день, около трех тысяч. Конечно, это был вовсе не Тафика масштаб, но тем не менее он проверял списки, придирчиво просматривал их или только делал вид. Кто знает, как далеко идет восточное лукавство?

Тафик и Пырсов были две легенды совхоза. По значению они были фигуры, равные парторгу, агроному и главному инженеру, невзирая на то, что Пырсов был всего лишь сторонний рабочий или что-то в этом роде, а по таинственности и ореолу эти двое сильно превосходили упомянутых должностных лиц. Достаточно сказать, что Тафик доставал строительные материалы и ведал их списанием, а Пырсова люди частенько что-то строили. Тафик и Пырсов были единственные два человека, которых не охватывал трепет в присутствии директора. А чего стоят известные уже нам намеки по операциям с мясом, будь они справедливы хоть на малую долю!

Тафик и Пырсов! Вот на каком замечательном перекрестке находилась эта яркая брюнетка. Хорошо, что Бобби об этом не задумывался, а Дмитрий и вовсе не знал, как не знали они оба о замечательном разговоре в поезде, а то не стали бы соваться. Великолепный Бобби и здесь добился сегодня того, чем мало кто мог похвастаться: под честное слово поставил он на довольствие всех четырнадцать человек. Видно, не только сомбреро его понравилось сногсшибательной Людке, завстоловой...

Тем временем и барак приобретал обжитой вид, насколько это возможно. Когда Леонтьев и Савельев вернулись из столовой, многие уже облюбовали койки, флегматичный Митрий Кузьмич встретил их очень ласково:

— Счас будете, хлопцы, в карты гулять? Дело нужное, хорошее. Двое потом на винзавод, на бассейны, а четверо на упаковку, а то секцию[17] завтра подают.

Уже с первых слов было ясно, что Кузьмич этот ничего не забывал ни в жизни, ни на работе.

Бобби сел поудобнее, не обращая внимание на продол­жа­ющееся общее обустройство и строительство женского отделения, которое все еще не окончилось. Бобби перетасовал, Арнольд снял, Бобби раздал.

— Пас

— Пас.

— Пас.

— Пас.

Кузьмич не мог понять игру, но ничего не спрашивал и смотрел с неослабевающим интересом. Вот раздал карты Арнольд, и снова торговля кончилась ничем. Дмитрий, Коля-служащий, Любаша, Витя, Лева и Юра пошли ужинать, а Леха, Виолетта, Кузьмич все еще смотрели. Когда вернулись с ужина, Дмитрий сразу понял, что дело движется к трагической развязке. У Бобби было 460, а у Арнольда всего 400, и шансов не было никаких, потому что и раздавал он, что всегда дает другой стороне очень большое преимущество. Дмитрий закрыл глаза, чтобы не видеть эту страшную картину.

Арнольд раздал. Вдруг Кузьмич положил бесцеремонно руку на карты Бобби.

— Давайте, хлопцы, четверо на упаковку. Восемь контейнеров, Катерина покажет. А на винзавод, чай, дорогу найдете. Вставай, милый, — Кузьмич могучей рукой несильно потеребил ногу Алика Заславского.

Алик открыл глаза, не имея даже малейшего представления, где он, о чем речь и что за люди вокруг.

— Вставай, голубь, полдевятого скоро. И ты вставай, сердечный друг, пришли хлопцы ваши с ужина. До часу управитесь, Кузьмич мягко, но настойчиво тормошил Валька-сантехника и Сашу. — А вы и без ужина сдюжите.

Странная повадка Кузьмича мало смутила Бобби. Он, не тушуясь и даже не вставая, принялся расставлять людей на шесть вакансий. Сашу, Алика и Валька он пока щадил. Саша уже сидел, протирая глаза. Усвоив, какие есть наряды, сам не ведая, шутит он или отвечает хитро на ласковые речи Кузьмича, которого видел впервые, он неожиданно для всех заявил:

— Пойду, пожалуй, на бассейны с Аликом.

Саша встал, прошелся кошачьей своей походкой, потом поднял Арнольда карты, заглянул в них.

— Этого делать не следует, молодой человек, — сказал Арнольд скорее как-то отрешенно, чем сердито.

— Как вам будет угодно. Могу и не делать.

Саша лег на прежнее место.

— Давай, Саша, на винзавод, — нахмурился Бобби.

— Я передумал.

Не приведи Господь показать сразу слабость Кузьмичу. На­ходчивый Бобби тут же обратил все в шутку.

— Дмитрий, Николай, Лев и ты, Алик, давайте на упаковку. А ты, Валек-сантехник, с Витей на бассейны.

Юра тоже пошел — добровольцем.

— Пошли, пошли, ребята, — бодро и по-военному говорил Коля-служащий, первым выходя из барака...

Действительно, в сарае застали Катерину, средних лет женщину в низко повязанной косынке и спецовке; из кармана торчали блокнот и авторучка.

В колоссальном сарае Дмитрий разглядел ряд крошечных фундаментов, каждый из которых имел два анкера. С величайшим удивлением, но совсем без воодушевления опознал он разбивку опор своей яблочной сортировки, подивившись небывалой опера­тивности и вспомнив, что еще не имея проекта, передавал через Аркадия эскиз этой разбивки. Не было и тени авторского често­любия; гораздо больше его порадовало, что место будущей машины надежно пока захламлено и заставлено штабелями готовой продук­ции. Нет, не хотелось ему быть ни прорабом, ни совет­чиком, ни наладчиком, а тем паче ответчиком за изуродованную кем-нибудь сортировку.

Расстаться бы с совхозом по-хорошему, да при яблоках и забыть о нем. “То есть как это забыть? Нет, пусть шабашка останется, в воображении только, со всеми своими приклю­чениями и типажами. А повторять ее — Боже сохрани. В следую­щем году и нарвался бы как раз на неработающую машину”.

Они подтянули к контейнерам наклонные столики, чему много было вокруг примеров. Сарай был полон работающими прилежно людьми, заступившими во вторую смену после первой. Контей­не­ры стояли рядами, и штабели готовых ящиков с этикетками громоздились вокруг без видимой системы.

— Так что, хлопцы, примерно по калибровке ложьте. Яблоки не давить, бумагой слои перекладывать. Вон гвозди. Молоток — до меня зайдите, возьмите и держите у себя весь сезон. Этикетки, клей возьмите... Клей мы с муки ­делаем.

Она пошла в глубину сарая. Скупые ее объяснения пока­зы­вали, что не жаловала она своих начальников, Митрия Кузьмича и Егора Ивановича, и без рвения выполняла постылые и много­трудные свои обязанности.

Среди работающих были самые разные люди, например, целая компания старательных и крепких, укладывающих правильно и терпеливо. Как позже выяснилось, это и были адыгейцы, посланцы не то Кубани, не то Кавказа. Одним было лет под шестьдесят, другим чуть за двадцать, но бороться едва ли с кем-нибудь из них схватился бы Дмитрий или кто-то из его товарищей. Бросалось в глаза, что рассчитывали они только на честный труд, но своего отпускать не собирались.

Невероятно пестрой была картина, кто только не шел через Митрия Кузьмича. Недаром он такой мудрый и не суетливый, хоть и молодой. Совсем близко стояли двое страшных парней, один из которых сидел тогда в беседке. Его Дмитрий хорошо запомнил: он меньше других смеялся, когда остальные блатные помирали от смеха. Картины на теле у него были самые причудливые, лицо страшное, мрачное. Напарник же его имел такую внешность, что ни один режиссер, снимающий фильм с уголовниками, не отказался бы от его услуг. Лицо в морщинах, на одной щеке сразу два шрама, взгляд потухший, мутный. Взгляд его, если кто-нибудь и не побоялся бы поймать, то едва ли сумел бы, так как взгляд все время медленно блуждал и голова плавно как-то и почти беспрерывно слегка двигалась.

Может быть, глядя на этого парня, и задал Юра Алику странный свой вопрос, когда уже работу немножко освоили и пошла она более или менее монотонно:

— А Саша ваш оригинальная личность. Он что, всегда такой? Дважды уже отличился за короткое время.

— Трижды, — спокойно ответил Алик.

— Что-то не припомню. Я видел два его приключения.

— Третье интереснее, узнаешь еще.

Как ни любопытна была тема, а мысль об Арнольде не шла из головы. И идти смотреть было неловко, а то и просто опасно: ласковый Кузьмич окончательно утвердится в мнении, что дис­циплина их бригаде не свойственна. “Да он, пожалуй, не такой наивный, чтобы вообще ценить дисциплину. Тем более, что работа на результат, а не на время. И что вообще мне страшней: крушение шабашки или крушение Арнольда? Ведь последнее неминуемо приведет Арнольда снова ко мне, а дальше и думать страшно. Да, дружба — бесценный дар. Но и плата может быть чрезмерной: и без денег останусь, и дружба все равно разрушится, и шабашка не получится, и болезнь с новой силой обрушится. А что с Любой будет? Вот фантастический день... Деньги-то Арнольд в любом случае вернет. Давать или не давать? Да он и просить больше не станет... И слава Богу... ­А  с  чего  я взял, что ему вообще просить потребуется?”

Савельев не мог больше ждать, когда события разворачивались совсем рядом...

С первого взгляда было ясно, что снова, как и утром разы­грывает Арнольд последние свои двадцать пять рублей. Бобби, конечно, мог этого и не знать. В гостинице тоже утром все яснее ясного было, и Арнольд даже отказался последнюю партию играть. Если бы Бобби видел, что Арнольд просит денег у Дмитрия, то мог бы и отказаться играть. Многие рассуждают так: зачем мне с тобой играть на твои последние двадцать пять рублей, когда сам я могу проиграть целую тысячу. Бобби мог бы и отдать ему часть прои­грыша, отчего драма едва ли стала бы меньшей. Никогда Дмитрий никому так не желал успеха, как Арнольду в этот момент, а одна лишь мысль о проигрыше приводила его в ужас...

Обратимся, однако, к самой игре. Тут невозможно не объя­с­нить еще одно правило, даже если покажется читателю скучно. Игрок, имеющий на руках козырный марьяж, то есть короля и даму, может заработать сразу двадцать очков, но для этого, разы­грывая одну из этих карт, он должен произнести бес­смысленное слово “бэлла”, да еще не в любой момент, а как договорятся, оговаривая подробности правил.

Положение Подриза было отчаянное. Скажи он сейчас “бэлла”, так еще неизвестно, не отойдут ли эти 20 очков к про­тивнику вследствие байда, и сразу может наступить конец. Если же промолчать, то несмотря на байд, остается еще крошечный шанс. Зато если объявить “бэллу”, то байда может вообще не быть.

Хорошие игроки ведут счет очков все время, когда есть необходимость. А есть и такие, что делают это автоматически — здесь уже целое искусство. У Арнольда не было обычно затруд­не­ний, а вот теперь заклинило: лицо его выражало муку, потом он закрыл глаза, воспроизводя мысленно взятки, но все не мог досчитать.

Савельев представил себя в этом положении. Голова у него закружилась... В кармане ни копейки, впереди мутная шабашка, квартирный вопрос тоже из рук вон плох, алименты висят... “Я бы умер здесь на месте, а не досчитал бы. Болезнь убила бы меня. Вот тут же сразу сердце бы и разорвалось...” Болезнь была от этой мысли тут как тут. Даже ужас, с которым смотрел он на игру, не мог прогнать ее. Чтобы не видеть трагической развязки, он уже решил пойти назад в сарай, но тут Арнольд произнес “бэлла” ­и бросил даму на одеяло. Разыграли последнюю взятку, которая досталась Бобби, и Подриз сказал:

— Байда нет.

Бобби не торопясь, но без единой заминки посчитал свои очки, насчитал шестьдесят и записал. Образовалось у него 445. Сразу Арнольд объявил, не считая, что у него 61, сделал запись и выяснилось, что у него 498. Бобби взял с улыбкой его взятки, медленно стал считать и сказал наконец с досадой и восхищением:

— Силен, ничего не скажешь. Ну раздавай, старик.

Все опять висело на волоске. Леха, Кузьмич, Виолетта не устали смотреть, до того захватывающее было зрелище даже для непосвященных, а Леха вообще сгорал от драмы этой партии. Не в силах все это видеть, Дмитрий пошел между кроватями прочь, но услышал, как Бобби сказал: “Грузи дальше!” Жаргон ленинградцев мало чем отличался в этом случае от харьковского. Занятно это, конечно, но до того ли сейчас? Дмитрий ходил как тигр в клетке несколько секунд, но все-таки не выдержал и подошел. Начался розыгрыш.

К счастью, объявлений у Бобби не было. Не будем здесь разъяснять читателю, что это такое, — многие, наверное, сами знают. Бобби сразу пошел посторонним тузом и наскочил на голую десятку.

— Щедрый подарок судьбы, — ухмыльнулся он, забыв снова о принципе не дразнить проигрывающего.

Знай он, что испытывают Арнольд и Дмитрий, то воздержался бы от комментариев. Леха глядел как завороженный, и, как это ни странно, болел в этот момент всей душой за Подриза. А ведь он, по предположениям, должен был больше всего желать успеха и финансового процветания именно Бобби. Выходит, что и у практических рациональных людей симпатии не всегда отражают их выгоды. “А скорее всего, вообще все это фантазии”, — нашлось место у Дмитрия в голове и для такой досужей мысли, пока Бобби очень долго размышлял. Вот Бобби пошел наконец другим тузом. Арнольд, бледный, сбросил семерку. Итак, появилось уже у Бобби 32 очка и требовалось еще добрать двадцать три. Он снова задумался, а Дмитрий уже с огромным облегчением вздохнул, словно они ходили по краю пропасти и теперь отодвинулись от нее. Дмитрий уже знал, что и Арнольд все понимает, и радовался за него так, как редко вообще мог обрадоваться. Да, что и говорить, богат был день переживаниями...

Появился Юра Кацман узнать, отчего Дмитрий не идет так долго, но лишь присоединился к зрителям, поняв, что вопросы неуместны. Бледный Подриз смотрел на Бобби, стараясь убедиться, что не ошибся, а Бобби смотрел на свои карты, но так, как смотрит игрок в любую игру на безнадежное положение, оттягивая неизбежную развязку. Полетел наконец на одеяло козырный валет, который в бредовой этой игре есть старшая карта в колоде. Арнольд скинул малого козыря, не дающего очков. Был снова ход Бобби, и чем бы он ни пошел, взятку он отдавал, а с ней и партию.

Такая потрясающая партия редко встречается, и будь ставка раз в двадцать больше, много можно потерять здоровья в трагических этих поворотах судьбы. Но мизерность ставки на этот раз с лихвой перекрывали известные нам печальные обстоятельства.