Последнее письмо лорда Дугласа

Оскару Уайлду,
16 сентября 1899 года, Лондон

Дорогой Оскар!

Робби Росс и Мор Эйди, каждый в своем письме, известили меня о том, что Вы готовите переслать мне большое письмо, написанное Вами еще в тюрьме, но удержанное там тюремным начальством, а позднее удержанное Вами по непонятным ни им, ни мне причинам. Каково же было мое удивление, когда я прочитал это письмо - не оригинал, чего требуют нормы вежливости, а машинописную копию. Но и сам этот факт меркнет и бледнеет перед тем, что я прочитал в письме. Оно похоже скорее на обвинительный приговор, словно Вы взяли на себя право судить и миловать по своему усмотрению. Если бы я не любил Вас, я никогда не стал бы писать Вам ответ на Ваше совершенно несправедливое, неподобающее письмо. Всем своим поведением Вы уже доказали, что считаетесь только со своими интересами, а окружающих Вас людей привыкли рассматривать как декорации Вашего интеллектуального представления. Но я слишком сильно люблю Вас и слишком сильно боюсь окончательно потерять Вашу дружбу, чтобы промолчать и не ответить Вам для Вашего же блага.
Я не хочу и не могу обсуждать с Вами в письме все перипетии нашей дружбы так же подробно, как это сделали Вы. Я нахожу такое копание в прошлом недостойным художника, взгляд которого должен быть устремлен в будущее. Кроме того, когда Вы бесконечно перечисляете наши размолвки, Вы уподобляетесь тем бесконечным филистерам, о которых писали сами в своих пьесах с таким блеском. Более того, Вы касаетесь денежной темы наших отношений, что попросту не может быть допустимо между двумя джентльменами.
Однако, многое из написанного Вами настолько несправедливо и обидно, что промолчать для меня было бы признанием этих обвинений. В угоду кому или чему я должен принять несправедливость от дорогого мне человека? Даст ли это мне или Вам то искупление, о котором Вы так подробно писали в Вашем письме? Я не только не уверен в этом, но и, более того, считаю Ваше письмо явным свидетельством того, что Вы совершенно оторвались от окружавшей нас действительности, Вы пребываете в мире ненаписанной Вами пьесы - и хотели бы меня вовлечь в эту пьесу. Однако, мне бы не хотелось ни отрываться от реальности, ни играть в такой Вашей пьесе.
Для начала я бы хотел вспомнить, было ли мое молчание во время Вашего пребывания в тюрьме моим собственным, или же это решение принимал я не только один. Был ли, к примеру,  мой отъезд в середине мая 95 года из Англии во Францию моим решением? Нет. Я был готов выступить свидетелем на суде, и Вы можете быть уверенным, мои показания полностью разрушили бы не только выдуманные показания свидетелей моего отца, но и даже самые правдивые показания, которые под присягой дали бы шпионы лорда Розберри. К слову, Ваши претензии ко мне по поводу слуг, которых я просил Вас принять на временную службу в Горинге-на-Темзе, также выглядят довольно странными. Неужели я не говорил Вам ранее, неужели Вы не могли это уточнить ранее у лодра Персиваля, что основу показаний составили шпионы лорда Розберри и Ваши же собственные актеры? Почему Вы позволяете говорить так, что можно предположить, будто я просил Вас пригласить этих слуг с какой-то специальной целью, кроме той, что я привык к этим слугам и мне было бы утомительно привыкать к другим на столь короткое время, которое мы провели в Горинге?
Впрочем, я постараюсь ответить Вам так же, как Вы писали мне - по порядку, вспоминая любые приходящие на ум факты. И Вы увидите, что ничего из приписываемого Вами мне я не совершал.
Помните ли Вы, как мы познакомились? Лайонел прислал мне в Оксфорд Вашу книгу, которую я прочитал несколько раз и не мог ни о чем другом думать или говорить. Я рассказывал всем своим знакомым о Художнике, для которого Слово наконец перестало быть прислугой лживой нравственности, о Художнике, который способен сказать любому из нас о нас же такие слова, которые мы сами себе сказать боимся. Надо ли Вам говорить, что таким художником для меня были Вы? Я знал, что Вы учились в том же колледже, что и я в то время учился, и это давало мне небольшую надежду когда-нибудь встретиться с Вами - но не так, как подумал мой отец или как подумало это общество лживой морали. Нет, я хотел увидеть Художника, выразившего мои самые потаенные мысли, самые сокровенные желания, самые скрытые страсти. Когда Лайонел предложил мне представить меня Вам - я несколько дней раздумывал над его предложением, потому что я не знал, какой будет эта встреча. Все же я согласился, потому что другого такого шанса могло и не быть - Вы были известны и почитаемы, несмотря на уже имевшуюся у Вас репутацию эстета и сомнительную репутацию не только эстета. Вы подарили мне новое издание Вашей книги, уверив меня, что теперь она - совершенна. Вы надписали мне эту книгу словами "Альфреду Дугласу от его друга" - эти слова никто не сможет опровергнуть, потому что книга эта сейчас лежит на столе, за которым я пишу это письмо. Вы уже в июле называли меня своим другом - но считал ли я себя Вашим другом? О, я был бы рад считать так, но я прекрасно видел, что Вы недосягаемы для меня, что Вас окружают самые чудные и самые яркие люди нашего времени. Конечно, моему самолюбию льстило, что меня называет другом тот, кто водит дружбу с месье Верленом или Сарой Бернар, чьи пьесы ставят в самых известных театрах Лондона, а на премьеры этих пьес считает своим долгом собираться весь лондонский свет. Это было чрезвычайно лестно для меня. Но я не настаивал на своей дружбе. Несмотря на то, что рядом с Вами тогда были именно такие люди, как Джон Грей или Раффалович. Вы готовы боготворить каждого, кто оказывает Вам дружескую или любовную услугу, но не будете же Вы отрицать, что едва началось наше сближение, Грей попросту бросил Вас в одиночестве, увлекши с собой Вашего друга Андре?
Я не настаивал на дарованной Вами же дружбе. Однако, обстоятельства сложились так, что мне пришлось обратиться к Вам за помощью. Не понимаю, отчего Вы так упорно называете того юношу несчастным малым? Он не более несчастен, нежели Филипп Дэнни, которого Вы, без сомнения, помните - ведь с этим именем были связаны проблемы Вашего возлюбленного Росса. Ладно, оставим это пока. Да, юноша, из-за которого я к Вам обратился, оказался несчастным - его воображения хватило только на то, чтобы послушать своих родителей и начать грязный шантаж. Я не знал, что мне делать. Обратиться к моему отцу было бы равносильно изгнанию из Англии, если не хуже. Обратиться к лорду Драмланригу - означало бы выслушать длинную и скучную проповедь о нравственности и морали, в завершение которой последовал бы совет выпутываться самому - то есть также бежать из страны. Но почему мне было бежать?.. К Вам я обратился не потому, что в моем ежегодном содержании от отца никак не были предусмотрены расходы на низких шантажистов. Вернее, как раз поэтому, что таких расходов у меня предусмотрено не было - если бы я мог откупиться от них, я бы предпочел сделать это сам, без чьей-либо помощи, потому что - и Вы не можете не согласиться - низкая история не должна становиться достоянием любой общественности. Но так как мне нечем было откупаться от этих обезумевших людей, я позволил себе написать Вам и спросить у Вас совета. Вы были бесконечно добры ко мне и не только дали совет, но и помогли практически. Кажется, это был май 92 года? Во всяком случае, именно это время мне когда-то называл Эйди, ссылаясь на Вас. Зная Вашу память на даты, когда Вам это нужно, я уверен, что тогда это и было.
И что? Неужели я бросился к Вам и стал умолять принять от меня какую-либо благодарность? Вовсе нет, я был и остаюсь Вам благодарен, но я считал и считаю неприемлимым, когда джентльмены хвалятся друг перед другом тем, что оказали когда-то помощь тому, кого сами называют своим другом. Однако, и не засвидетельствовать Вам свое почтение, свою благодарность я не мог. Я посетил Вас с визитом на Тайт-стрит - и не могли бы Вы сейчас припомнить, кому принадлежала идея отправиться в небольшое увеселительное путешествие по Англии?
О нет, я не хочу сейчас заявить, что я был против такой поездки. Напротив. Это было похоже на сбывающийся сон. Вы работали над новой пьесой - и все же готовы были бросить все свои дела для того, чтобы путешествием вернуть мне бодрость духа, кажется, так Вы это называли? Мог бы я отказаться? Такой отказ был бы не просто невежливым - он был бы оскорблением для джентльмена. Он был бы глупейшим поступком для вашего поклонника. Покуда Вы все устраивали и подготовляли, я лишь слушал Вас. Кажется, свое первое желание я высказал лишь в Кенсингтоне - право, бесконечная поездка по нашей Англии может утомить кого угодно, а Вы, кажется, взяли себе целью в тот день исколесить всю Среднюю Англию. Впрочем, я прекрасно понимаю, почему Вас так влекло в Оксфорд.
Да, эта поездка стала началом наших с Вами близких отношений. Вы - или кто угодно еще - можете сейчас говорить, что эти отношения убивали Вас как Художника и не вносили ничего в вашу жизнь Человека, однако я позволю себе напомнить Вам, что после Бад-Хомбурга мы отправились в Норфолк, где я убедил Вас не слушать скандалы и сплетни света, а пожить в уединении. Вы можете сказать, что я своим присутствием мешал Вам писать - но не в Норфолке ли Вы закончили свою вторую пьесу? И если "Веер леди Уиндермир" собрал аншлаги потому, что ее написал Уайлд - автор сказок, то "Женщина, не стоящая внимания" уже была обречена на аншлаги из-за Уайлда-драматурга. Не Вы ли говорили всегда, что успех пьесы зависит от рекламы менее всего? Не Вы ли утверждали, что ни один, пусть самый гениальный режиссер или актер, не сможет сделать успешной пьесу с дурной драматургией? Стало быть, мое разрушающее влияние оказалось на поверку не таким уж и фатальным для Вашего творчества?
Дорогой Оскар, Вы слишком часто бежите от людей и поэтому слишком часто остаетесь в плену своих представлений о мире и о людях. А идеальные представления - не то же самое, что идеализированные. Не об этом ли я Вам всегда говорил, не это ли было всегда причинами наших острых споров - того, что Вы называете в Вашем письме "гнусными", "ужасающими" сценами?
Вы пишете, что уговорили меня вернуться к своей семье. Вы говорили мне тогда, что я провел с Вами все лето и мой долг - вернуться к семье! Полноте! Вы же и сами понимаете, что это - не более чем излюбленная Вами игра слов. Дорогой Оскар, я оставался с Вами потому, что никому из Ваших друзей не пришло бы и в голову ехать куда-то в Норфолк, чтобы проводить с Вами круглые дни и ночи напролет, пока Вы писали Вашу пьесу. Дорогой Оскар, но и Вы тоже целое лето были вдали от вашей семьи - а у меня не было ни жены, ни детей! Оскар, неужели там, в Рединге, перед лицом страданий и неизвестности не могли быть искренним? Вы отсылали меня от себя просто потому, что Ваша пьеса была закончена, Вам нужно было развеяться в другом обществе, Вы жаждали не интеллектуальных бесед, а самых мрачных развлечений. Я вернулся в Солсбери - но долго ли Вы оставались в Норфолке? Вовсе нет, Вы вернулись в Лондон и с Россом принялись исследовать самые грязные кварталы города. Может, это был не Росс, а Грей - не все ли равно? Однако в Вашем письме Вы постарались создать новую сказку, новую легенду - для кого из нас? Ведь мы в равной степени помним, как все было на самом деле.
Я действительно не мог оставаться долго без Вас. Вам говорили о моей преданности - о нет, это не преданность, это любовь! Я не хотел оставаться вдали от любимого человека. Да, Вы разбудили во мне Любовь - разве это недостаточное оправдание моему поведению, пусть оно и кажется Вам возмутительным?
Горинг? Да, мы оба были хороши. Я приглашал своих друзей, Вы приглашали своих. Сказать, что Вы не писали третью пьесу из-за моего присутствия, было бы преувеличением - Вы всегда были весьма непоследовательны в сроках работы. Вы всегда работали так, как сами считали нужным. Мое присутствие для Вас было лишь антуражом, ничего более. Я искал спасения в обществе своих знакомых из Оксфорда потому, что Вы уделяли мне немного внимания между ланчем и обедом. А сцена при отъезде? Ради святого, Оскар, неужели Вы и дальше будете винить меня в ней? Да, это была неприятная сцена - но вовсе не из-за того, что моим друзьям пришлось уехать, а из-за того, как Вы вели себя при их отъезде. Вам доставляло удовольствие показывать Уиллу, что мое присутствие для Вас - не более, чем присутствие кого-нибудь из слуг? Вы ведь низвели меня в его глазах именно до этого уровня. И из-за чего - только из-за того, что он был моложе меня на пару лет и более распущенный, нежели Ваш милый друг Росс? Моя сцена была не унижением Вас, Оскар. Это была сцена униженной любви, это была сцена ревности, и как же слепы Вы были и остаетесь, если до сих пор не понимаете этого!!! Но Вам претила ревность. Вы всегда считали, что надписать книгу "от друга" Вы имеете право любому приглянувшемуся Вам молодому человеку. Еще бы мне этого не знать! Но если бы мне заранее знать это - я бы не дал себе и шанса поверить в Вашу любовь.
Я уговаривал Вас не льстивыми словами. Я просто признавался Вам в своих чувствах. И то, что Вы позволили мне вернуться в Горинг, я воспринял как то, что Вы извинились за неприличное поведение при отъезде моих друзей. И что же случилось далее? Вы попросили меня перевести Вашу пьесу. Уже тогда было ясно, что она не будет поставлена в Англии на сцене, и Вы горели желанием издать ее отдельное книгой. Однако, на счастье или на беду, Вы написали ее на французском языке. Почему Вы сами не переводили ее на английский? О нет, Вам хотелось оказаться прижизненным классиком, которого бы переводили его ученики. Вы достойны славы Китса и Уордсворда вместе взятых, но нужно ли навязывать это близким Вам людям?
Впрочем, я сделал перевод. Вы остались им недовольны. И Ваших претензий я совершенно не понимаю - едва ли Вы, всегда игравший французским языком, подчеркивая то, что он Вам не родной, написали "Саломею" так, что не оставили там возможности для трактовки. Полноте! Дорогой Оскар, Ваша пьеса была написана идеально для тех переводчиков, которые хотели бы привнести в нее что-то свое. Вы вернули мне мой перевод, посчитав возможным указать на некоторые ошибки. Это было более чем неприятно, но мне и в голову не пришло возмущаться - я понимал сложность перевода такой пьесы такого автора. Однако Вы пишете в своем письме, что перевод стал причиной нашей новой размолвки? Вовсе нет. То, что Вы назвали в моем переводе едва ли не грамматическими ошибками, в полной мере присутствовало и в переводе Обри. Однако, Бердсли получил и возможность иллюстрировать пьесу по своему усмотрению, и не получал от Вас издевательских писем о спряжении неправильных глаголов. Мне же все это досталось в полной мере, да плюс ко всему Вы не посчитали нужным указать мое имя как переводчика при издании пьесы! Дорогой Оскар, но ведь Вы не будете отрицать, что снова наша размолвка произошла из-за того, что Вы относились ко мне как к своему секретарю или даже какой-нибудь ливретке, которая всегда будет лежать на Вашем диване!
Я не собирался быть ручной собачкой. Я снова уехал. Я написал Вам возмущенное письмо - но я же и раскаялся за это письмо. И я почти сразу просил у Вас прощения. Вам же ваша ливретка прискучила, как прискучивает модная мелодия, лишенная красоты. Лаская ливретку, Вы мечтали о безумном волке - вот каковы были истинные причины того, что Вы отказывали мне даже во встрече.
Да, мне пришлось сказать Вам, что я откажусь от поездки в Египет. Зачем мне нужно было уезжать на несколько лет из страны, если это время Вы бы использовали не во благо нашей дружбе, а лишь для того, чтобы эту дружбу прекратить? Вы даровали мне ту встречу, как даровали потом милостыню нищим в Алжире - походя, скорее из любопытства, нежели от искреннего желания. И что мне оставалось делать? Я не так бессердечен, как кому-то могло бы показаться - я люблю Вас и мне было больно при одной лишь мысли, что я больше Вас никогда не увижу. Я дал Вам слово уехать в Египет, а с Вас взял слово, что наша разлука будет недолгой и что Вы примете мою дружбу по моему возвращению так же, как принимали ее в начале нашего знакомства.
Я оставлю на Ваше усмотрение ту переписку, которую вы вели с герцогиней Монтгомери. Вы утверждаете, что инициатором переписки была она, моя мать утверждает, что никогда не вступала с Вами в переписку по своей инициативе. Важно то, что я действительно не получал от Вас писем в Египте. Боже, Оскар, какое мучительное и унизительное было Ваше молчание! Вы пишете сейчас в своем письме, что два года моего молчания были тяжелыми для Вас - но и те несколько месяцев были для меня тяжелыми, чудовищными, мучительными! Я писал своей матери - и она передала Вам мой адрес, который, как ни странно и как того следовало ожидать, Вы знали с самого начала. Я писал Вашей жене, и только она имела над Вами достаточную власть для того, чтобы Вы все же написали мне письмо. Получив его, я почувствовал себя на небе от счастья и немедленно выезал в Париж! А что мне было делать? Обмениваться с Вами теми письмами, которые Вы слали мне из Берневаль-сюр-Мера? Обещать Вам вечную любовь где-то в глубине моего сердца? Но мне нужна настоящая, реальная любовь!
Впрочем, я немного отвлекся от хронологии, не так ли?
В октябре 93 года Вы снова поставили мне в вину знакомство с молодым человеком, которое едва не закончилось судом. Но меня ли нужно винить в этом? Меня ли!? Не Росс ли пригласил из Эдинбурга маленького Дэнни? Робби был первым в том веселье, я лишь присоединился к празднику, полагая, что мое развлечение с Вашими же друзьями не будет для Вас поводом для обычного скандала. Однако, как по заказу, появился полковник Дэнни и всем нам пришлось ломать голову над тем, как же выпутаться из скандального положения. Отлученный от семьи Росс сам благоразумно решил встать в эпицентр скандала - и потому, что он был более других виновен, и потому, что понимал, что, коснись скандал Вас, пощады Вам не будет, да и ему не ждать пощады от Вас. По счастью, полковник был достаточно умен, чтобы не посадить своего сына в тюрьму.
Вот тут я и подошел к главному. К тому, что Вы называли унизительным процессом. Оскар, эта часть Вашего письма - самая невероятная, пошлая, вульгарная сцена из ваших ненаписанных пьес! Много бы я дал за то, чтобы выслушать эти обвинения от Вас вслух - Вы неподражаемый, бесподобный рассказчик. В письме потерялись, наверняка, все краски, которыми Вы бы раскрасили Ваш рассказ. Не так давно у меня в гостях был Ваш молодой друг, Андре Жид, который рассказал мне о встрече с Вами. Среди прочего, он сказал, что Вы снова стали таким же рассказчиком, каким были прежде, до тюрьмы. Стало быть, если бы я услышал Ваш рассказ от Вас лично, я бы стал свидетелем незабываемой обвинительной речи, во много раз более сильной той, что Вы говорили на первом суде - и никакой прокурор не смог бы не согласиться с Вами. Однако, Вы предпочли писать мне - и заведомо ослабляя значение Ваших слов, и оставляя мне возможность ответить на них.
Вы говорите о судебном процессе над Вами и обвиняете меня в том, что этот процесс стал возможным? Это серьезное обвинение. Если все, сказанное Вами в письме помимо этого обвинения, лежит лишь в области наших с Вами отношений, нашей с Вами дружбы, и не может обсуждаться публично, то обвинение в развязывании против Вас процесса я не могу оставить без объяснений. Но, в отличие от Вас, я не стремлюсь поделиться своими мыслями с Вашими или своими друзьями, и поэтому позволю себе говорить только в этом письме.
Итак, что я могу рассказать о событиях, предшествовавших первому процессу, над моим отцом? Был ли я в Лондоне или в Англии вовсе? Нет, меня не было. Вы, верный своей привычке делить со мной трудности написание пьесы и избегать делить со мной триумф успеха, - Вы отослали меня в Париж, где я и находился во время премьеры. Алджи и Перси следили за моим отцом по моей же просьбе - едва ли для Вас это секрет. Я знал всегда, что мой отец преисполнен желания попасть на первые страницы прессы и отомстить - отомстить Вам за расторгнутую помолвку, отомстить лорду Розберри за то, что тот не нашел за что арестовать нас, отомстить мне за то, что я всегда становился на Вашу строну. Уезжая, я просил Алджи и Перси следить за моим отцом. По счастью, это было не так уж и сложно - маркиз не изменял своим привычкам и продолжал выпивать - и напиваться - в тех же клубах, в которых бывали мой брат и лорд Алджернон. И отец, разумеется, проболтался - Вы сумели путем легкого обмана не допустить его на спектакль. На этом, разумеется, можно было и успокоить скандал - разве это бывало не раз до того? Разве не являлся мой отец к Вам на Тайт-стрит - неужели тогда Вы не находили, как избавиться от него? Разве не присылал лорд Розберри ищеек в Горинг - неужели тогда мы обращали на это внимание? Мой дорогой Оскар, весь процесс стал возможен только потому, что Вы решили сыграть еще одну блестящую пьесу. Вы дали превосходное представление "Как важно быть серьезным", но в Вашем багаже больше не оставалось законченных драматических прозведений. Ваш друг мистер Шоу отозвался о Вашей пьесе более чем прохладно. И Вы посчитали, что пора сыграть другую пьесу, пьесу своей жизни. И не моя вина, что Вы выбрали в качестве Калибана моего отца. И не моя вина в том, что я - Дуглас по рождению, а не Росс или Грей.
Что Вам мешало осмеять маркиза Куинсберри за этот глупый, пошлый букет из овощей? Что Вам мешало сделать эту выходку лишь прелестным эпизодом будущей пьесы или элегантного, полного противоречий и парадоксов эссе? Нет, Вы решили возмутиться всерьез и обратились за помощью к обществу.  тому самому обществу - Вы об этом писали мне, и Вы об этом прекрасно осведомлены, - которое десятилетиями распространяло слухи и о Вас, и о Вашей матушке, леди Джейн, и о Вашем отце, сэре Уайлде. Вы поступили не просто глупо - Вы поступили как в самой пошлой мелодраме. Вы решили стать режиссером, но совершенно не знали. что делать с этой непотребной труппой.
Но и в тот момент у Вас действительно были возможности прекратить всю эту безобразную сцену. Вам достаточно было отозваться о выходке маркиза Куинсберри в каком-нибудь салоне, чтобы уже на следующий день мой отец замолчал, опасаясь Вашего остроумия - неужели так не было и раньше? Вам достаточно было уехать из Лондона и приняться за новую пьесу - ведь у Вас не было в то время обязательств перед театрами или газетами. Однако, Вы стремились наслаждаться и триумфом пьесы, и всеобщим вниманием к скандалу. Вы первый вообразили себя библейским персонажем - но на сей раз не Саломеей, не Иродом, не Самуилом, а Давидом, могущим поразить Голиафа, которым, без сомнения, в любой момент могла стать против Вас вся Британия. И более того, Вы не просто хотели полного триумфа, Вы жаждали ни с кем не делить его! Могу напомнить Вам Ваше письмо февраля 1895 года - в котором Вы сообщали мне о сцене на премьере. Не Вы ли писали мне, что не желали сообщать мне об этом? Конечно, Вы объяснили это нежеланием волновать и тревожить меня, но истинные причины Вашего молчания были явны для всех: Вы желали выйти на скандал с маркизом один на один, самостоятельно с ним расправиться, чтобы потом в любых наших с Вами разногласиях или ссорах иметь возможность заявить мне, что Вы и только Вы избавили нашу семью от маркиза Куинсберри и я должен быть Вам благодарен. Вам не пришло в голову не только написать мне немедленно - Вам даже не пришло в голову посоветоваться с лордом Персивалем или герцогиней Монтгомери! Вы, влекомый Вашей непомерной ирландской гордыней, решили действовать в одиночку, наивно полагая, что в случае непредсказуемо плохого исхода моя семья придет к Вам на помощь.
Что мне оставалось делать, скажите на милость? Я немедленно выехал в Британию, лишь получив от Перси телеграмму. Я приехал в Лондон и застал Вас в самом невозможном расположении духа. Вы упивались ожиданием - Вы словно переживали одну из Ваших пьес. Это ожидание было невыносимым, но Вам так не хотелось, чтобы оно заканчивалось. И оно закончилось. Вы посетили Ваш клуб и получили карточку моего отца. Правда, до сих пор ни Вы, ни мой отец, - никто вообще - не может мне объяснить, почему Вы, бывающий в клубе едва ли не по два раза в день, получили этукарточку спустя десять дней после того, как мой отец оставил ее Вам? Я думаю, что у Вас был совершенно определенный резон получить ее ни раньше, ни позже.
И снова я совершенно не могу понять Вас. Карточку мой отец оставил в середине февраля, а получили Вы ее - в самом конце. Возбуждая против моего отца процесс, Вы говорили, что эта публичная выходка его разрушила Вашу жизнь - но так ли это? В том ли дело, что карточку видел привратник клуба или кто-то из его членов? Дорогой Оскар, мой отец и раньше досаждал Вам и словами, и письмами - и никогда Вы не были настолько возбуждены, чтобы возбуждать против него каких-либо уголовных преследований. Я говорил Вам, что перед визитом на Боу-стрит, я общался с Уиндхэмом и уточнял у него, что с Вами будет, если процесс Вы проиграете. Джордж недвусмысленно сказал, что ас будет ждать, как минимум, ответный процесс по обвинению в клевете - который Вы, без сомнения, проиграете. Все это я сказал Вам. Вы не приняли моих слов в расчет. Для Вас куда важнее было проводить те дни в "Кафе-Рояль" и общаться с теми Вашими друзьями, которые убеждали Вас в том, что я - чудовище, планомерно разрушающее Вашу жизнь. Странно, что после этого Вы всегда возвращались к этому чудовищу и проводили время со мной, а не с Вашей семьей - не это ли Вам советовали Ваши друзья, а не поклонники?
Оскар, мне приходится сейчас сказать Вам довольно неприятную вещь. Вы так долго жили в окружении поклонников, что стали путать их с друзьями. Однако, Ваши поклонники были в восторге от Ваших пьес и им была совершенно безразлична Ваша жизнь. С тем же успехом, с которым Вы проводили время в беседах в "Кафе-Рояль", Вы могли бы разговаривать с любым из публики на Вашей премьере. Неужели Вам сложно было обратиться к Перси тогда? Вы умели так соблюдать условности и приличия современного мира, что становились их заложником - в отличие от меня или от Вашего же возлюбленного Робби. И эти условности Вас погубили. Не я и не мой отец - Ваша жажда сыграть пьесу в любой ситуации Вас погубила.
Что же дальше? Начался процесс... Ах, нет, нужно сказать еще кое-что. Оскар, я тоже не буду щадить Вас и тоже скажу Вам все начистоту. Вы писали мне в своем письме, что не смогли покинуть отель "Эвондейл" из-за неоплаченных счетов. Полноте! Когда Вас останавливали неоплаченные счета? В Горинге, в Париже, в Норфоле, в Риме - везде Вы или жили за чужой счет, или оставляли неоплаченные счета! Это так, как бы грубо это ни звучало между двумя дежнтльменами. И ведь полиция Вас задержала не в отеле "Эвондейл" - Вас задержали на Кэдоган-стрит, в отеле "Кэдоган", оттуда я ушел от Вас, чтобы снова встретиться с Джорджем, чтобы попытаться понять, какие будут последствия суда над Вами и нельзя ли убедить судью продолжить рассмотрение дела моего отца, чтобы все же мне выступить свидетелем, несмотря на Ваши возражения. Вы пишете в письме, что не могли выйти из отеля "Эвондейл" и поэтому не могли покинуть Англию, хотя уже готовы были и хотели. Но если Вы сумели в тот вечер и зайти на Тайт-стрит, и побывать еще в двух отелях - что мешало Вам отправиться напрямую в Кале? Дорогой Оскар, в стремлении сыграть пьесу, Вы доходите до того, что опускаете авторские ремарки...
Теперь же можно сказать и о процессе над Вами. Помните ли Вы разбирательство в апреле? Разумеется, помните - все, что связано с судом и тюрьмой, теперь для Вас незабываемо, довлеет над Вами и определяет всю Вашу жизнь, все Ваши отношения с людьми, что бы Вы ни говорили. В апреле разбирательство было объединенным, Тэйлора судили вместе с Вами, и это совершенно скомкало суд. Присяжные не пришли к единому мнению. Неужели это не была определенная победа? Совершенно однозначно говорили мне и Вам поверенные, что повторное объединенное разбирательство почти наверняка избавило бы Вас и в мае от какого-либо приговора. В конце концов, английское правосудие еще более утомляется от бесконечных процессов - общество их забывает вовсе или, как минимум, считает вульгарными. Не далее как в июне все это прекратилось бы. Вы бы смогли спокойно уехать из Англии на несколько месяцев - да и не из Англии, в конце концов, а просто подобно Суинберну уединиться в деревне, писать новые пьесы или рассказы, и не позднее декабря вернуться в лондонское общество тем же триумфатором, которым Вы всегда возвращались с новым произведением. Вас смущает, что за Вами остались бы слухи о процессе, который закончился ничем? Но позволю Вам напомнить, что сэр Уайлд однажды проиграл подобный процесс, построенный и вовсе на вздорных, лживых обвинениях. Его принудили заплатить компенсацию в один пенни - скорее, унижение для так называемой пострадавшей, нежели торжество справделивости. Если бы Ваша мать, леди Джейн, не выгнала Вашего отца из дома, он и не лишился бы практики, и не запустил бы свои дела настолько. Вы же были в безопасности в этом смысле - миссис Уайлд едва ли стала бы выгонять Вас, да и Ваши друзья не оставили бы Вас. Не нужно были ни бежать никуда, ни непременно ожидать оправдательного приговора. Все, что нужно было, - терпеливо выжидать, когда Лондон утомится от скандала и оставит всех нас в покое.
Неужели Вы полагаете, что выходки моего отца возбуждали общество настолько, чтобы оно стало непременно требовать Вашего заключения? Вовсе нет. Обществу куда забавнее было рассуждать о том глупом выстреле в отеле "Беркли", нежели о записке моего отца. Обществу было интереснее судачить о том, что происходило в ресторанах и театрах, нежели за закрытыми дверями дома Тэйлора в Вестминстерском аббатстве. Возбужденное, невменяемое поведение моего отца утомило общество раньше, чем это заметил мой отец - и уж тем более раньше, чем это заметили Вы.
Но Вы и Ваши адвокаты настояли на том, чтобы в мае дела рассматривались раздельно. Что же оставалось для этого суда? Вы уже не могли кивать на Тэйлора, чтобы тот кивал на Вас. Вас уже не спрашивали о моем стихотворении. Вам уже не было возможности переводить внимание суда на разные мелочи. Вам пришлось отвечать на последовательно задаваемые вопросы.
Ваши письма стали аргументами обвинения. Если Вы не сумели объяснить суду их литературные достоинства - в этом лишь Ваша вина. Впрочем, не вина - а Ваша беда. И мне жаль, что Вы попали в эту беду. Мне жаль, мне невыносимо тяжело, что я не смог побороть Ваши же сомнения и не смог отвести от Вас эту беду. Но случилось то, что случилось. Вы заставили меня молчать - и мое молчание стало виной Вашему заключению. Это я признаю. Это моя боль и вина, и я многое бы готов отдать за то, чтобы искупить эту вину, загладить эту боль.
Ваш процесс о банкротстве - Вы снова излагаете факты только так, как угодно Вам. Разве Вы не слышали от меня, от моих поверенных, от герцогины Монтгомери, что мы готовы оплатить все Ваши судебные издержки, как бы ни было это тяжело для нас? Мы подтвердили эту готовность даже и тогда, когда процесс закончился совершенно не так, как было нам необходимо.  С точки зрения джентльменского соглашения, я мог бы заявить, что, раз мой отец остался на свободе, я мог бы объявить наши устные договоренности недействительными. Однако, мы все подтвердили, что готовы оплачивать издержки. И что же? Вы куда больше были заняты вопросом Вашего денежного содержания после освобождения. Вопросом судебных издержек Вы не задавались до тех самых пор, пока не стало поздно. Все, что было нужно, чтобы избежать унизительного судебного процесса о банкротстве, - уплатить издержки любым способом, чтобы моя семья впоеследствии возместила Вам эти расходы. Вы же решили, что это - куда менее важный вопрос, нежели развод или раздельное проживание с женой. Вы, как всегда, советовались с адвокатами, которым было все равно, что с Вами случится, и с друзьями, которым Вы были интересны только в ресторанах и клубах. Никто - ни Шерард, ни Эйди, ни Росс - ни один из них не напомнил Вам о необходимости сделать хоть что-то для решения этого дела. Почему не напоминал я? Но я - и вся моя семья - уже сказали Вам, что готовы оплатить издержки. Навязывать свою помощь - не менее вульгарно, нежели требовать ее.
Могу ли я винить кого-то за произошедшее? Могу ли я принять вину на себя? В обоих вопроса ответ отрицательный. Случилось то, что случилось - и только Вы могли изменить что-то. Вы говорите мне, что я не выступил ни в Вашу защиту, ни в защиту Вашего гения? Да, я промолчал. Странно же Вы полагаете мое поведение! Когда процесс над Вами еще был незаконченным, я, по-Вашему, должен был кричать на каждом углу о несправедливости. Когда я решил высказаться о свершившейся несправедливости - Вы сами потребовали от меня молчания. Как по-Вашему, в котором из двух случаев мне следовало бы прислушаться к Вам? И что мешало Вам попросить меня выступить в Вашу защиту на процессе? Нет, Вы же сами просили меня молчать! А когда свершилось то, что свершилось - предъявили мне претензии за это молчание!
Но полно об этом. Ни суд, ни кто-либо из Ваших друзей не считали и не считают меня виновными в том, что случилось с Вами. Всем очевидно, что виною - нрав моего отца, и если бы тогда, в марте 95 года, у нас - и у Вас в первую очередь - хватило бы сил заверишь процесс над моим сумасшедшим отцом, то никакого заключения не было бы. Но Вы и сами называли процесс и заключение лишь частью того, что было нашей дружбой и нашей жизнью. Однако, Ваши обвинения в мой адрес в этой связи еще более горькие и несправделивые, чем можно себе представить. Наверное, даже король Лир не был так поражен несправедливостью своих дочерей, как был поражен Вашей несправделивостью я. Обильно и многократно цитируя Ваши любимые произведения, Вы последовательно унижаете все мое существо, стараетесь выставить меня в моих же глазах в самом вульгарном свете.
Был ли я подвержен Вашему интеллектуальному влиянию? Разумеется, нет. И Ваш возлюбленный Робби - также никак не был подвержен Вашему влиянию. И дело не в том, что окружавшие Вас молодые люди были такими уж ничтожествами - вовсе нет, наоборот. Каждый из них - и я не исключение - имели собственную точку зрения. Когда Вы и Робби, то ли в шутку, то ли под воздействием алкоголя, хотели основать свое Шекспировское общество, я возмутился - неужели Вы полагаете, что лишь из чувства противоречия? Вовсе нет. Шекспир - это лучшее, что давала миру английская литература всех времен, все Ваши произведения не стоят и строки Шекспира. Эту истину не сможете отрицать даже Вы. В суде Вы великолепно отзывались о моих стихах - пусть Вы говорили это только из чувства противоречия суду, пусть Вы на самом деле считали в тот момент мои стихи пустыми студенческими попытками, но не цитировали ли Вы раньше ту самую строку, за которую Вас пытались судить? "Любовь, что не в силах по имени себя назвать" - Вы всегда говорили мне, что эта строка украсит собой историю английской поэзии. Сейчас Вы говорите, что это и другое мое стихотворение - любое мое стихотворение - просто мелочь и ничтожество. Скажите же откровенно, когда Вы играете свою пьесу, когда Вы говорите пошлые комплименты, чтобы добиться расположения очередного юноши, а когда Вы искренни?
Вы говорите, что мой характер - то, что я унаследовал от моего отца. Однако, Ваш собственный характер также был далек от совершенства. Вы могли неделями молчать, а потом вдруг требовали к себе такого внимания, что с Вами общасться становилось просто невозможно. Взять хотя бы ту же историю с моей - а затем и Вашей - болезнью. Вы говорили, что, едва я излечусь, мне же будет полезно оставить Вас в одиночестве, чтобы Вы могли обдумать новую пьесу. Вы повторили это и тогда, когда сами заболели - несмотря на то, что я предложил Вам пригласить слуг, сиделок - словом, кого угодно, лишь бы Вы не были в одиночестве. Вы повторили, что даже болезнь не удержать Вас от единственного желания: разобрать сюжет новой пьесы - Вы, как обычно, сорвали все графики, которые Вам предлагали Ваши издатели и постановщики. Но стоило мне отойти хоть немного в сторону, как у Вас стали возникать мелкие просьбы и поручения, которые Вы считали нужным давать именно мне. Вы по-прежнему не желали пригласить слуг. Еще можно было понять, почему во время моей болезни не было слуг - мы были в гостинице. Но ко времени Вашей болезни такое положение вещей становилось просто смешным! Дом английского дворянина - да и дом английского драматурга, - начисто лишенный прислуги... что может быть более нелепым? Вас же такое положение вещей устраивало, Вы усмотрели в этом возможность "проверить" мои к Вам чувства. Что за нелепица!
Но и этого мало! Вы умудрялись писать самые грубые, отвратительные письма, в которых отзывались о моем поведении в те дни такими словами, от которых пришел бы в возмущение любой из молодых людей, подобранных Тэйлором на задворках Вест-Энда. И кому же Вы писали эти письма? Конечно же, Робби! Можно было предположить, что Вы попросите Вашего возлюбленного Робби приехать в Брайтон и устроить Ваши дела, раз уж я так ужасен! Но нет, Вы продолжаете ему жаловаться на меня, но помощи требуете от меня! Неужели Вам нужно было объяснить тогда, что требовать помощи - вульгарно и недостойно джентльмена!
Однако, говорить Вам, актеру, о вульгарности - просто бессмысленно. Вы готовы на любой, самый глупый и низкий фарс для того лишь, чтобы вызвать у зрителей слезу умиления или жалости. Однако, Вы постоянно забываете, что зрителями этой Вашей пьесы стали лишь Ваши самые близкие люди, Ваша семья и Ваши друзья. Ожидать, что они - все мы - будем Вам аплодировать - просто бессмысленно. Мы знаем не только Ваши страдания, но и то, как они Вам достались - и нередко то, как Вы к ним стремились. Вы, ставший всемирно известным писателем, стремились теперь к тому, чтобы сравниться славою с Христом? Не исключаю и такого.
Мне неловко и неприятно говорить с Вами о Ваших денежных делах. Когда история свершилась, не так уж и сложно предъявлять тем или иным людям претензии. Сложнее говорить об этом, пока история еще лишь свершается. Вы оказались неспособным сказать. Вы говорите в Вашем письме о том, что за время нашего знакомства потратили на меня более пяти тысяч фунтов стерлингов? Дорогой Оскар, Вы можете предъявлять претензии по этому поводу только самому себе. Ведь это Вы их тратили, а не я настаивал на таких тратах. То, что я предпочитал обильный обед или ужин скромному вечеру с чашкой кофе и бесконечными разговорами - так это было только потому, что все Ваши разговоры были полны игры, а я уставал от Вашей игры не меньше, чем Вы - от моих обедов. То, что я приглашал на эти обеды своих друзей и знакомых, - так это только потому, что моим знакомым нечасто приходило в голову внезапно посреди обеда вставать из-за стола и уходить в библиотеку, чтобы записать, а потом и развить какую-то мысль, случайно оброненное кем-то слово, чтобы потом превратить это в один из Ваших излюбленных парадоксов. Собственно, Вы не можете предъявлять мне претензии за то, что я два с половиной года нашей дружбы был всегда - или уж во всяком случае стремился быть - рядом с Вами. Этого не было. Вы считали возможным в любой момент уединиться настолько, насколько хотели - и не считались с моими чувствами. Свое собственное чувство вины - если только такое чувство знакомо Вам - Вы с легкостью перекладываете на меня, бесконечно рассказывая о своих денежных тратах и затруднениях. Но зачем мне это знать? Если Вы считали, что тратите на меня слишком много, Вы всегда легко уезжали в Париж, где тратили ровно столько же, но на обеды и ужины в компании Шерарда, Жида, Малларме, Бернар. Изредка Вы бывали в каком-то кафе, беседовали с возлюбленным Робби - вполне может быть, что Вы после таких обедов писали Ваши чудные диалоги. Но не лучше ли Вам было тогда остаться в Париже навсегда, общаться только с возлюбленным Робби и писать чудные диалоги? Нет, Вы всегда возвращались в Лондон, даровали мне возможность встретиться с Вами и упоенно слушали мои извинения.
То, что Вы называете "слишком частыми расставаниями", на деле походило на последовательное издевательство над моей дружбой - и напомню еще раз, что я не навязывал Вам эту дружбу, что не я был ее инициатором. Вы писали, что мне якобы доставляло удовольствие грубость моего характера по отношению к Вам - Вам же, видимо, доставляло удовольствие навязчивая игра. Но я никогда не уклонялся от Вашей игры. И сейчас я снова должен сказать Вам те слова, которые я всегда говорил Вам, какой бы суровой ни была наша размолвка: я предан Вам и Вашей дружбе настолько, насколько можно вообразить в этом мире.
Я не сумею найти таких слов, какие нашли Вы, когда писали мне о ненависти или о любви. Вы по праву называетесь Художником, и у меня нет возражений против того, чтобы признать сразу, что Ваши слова - еще один Ваш шедевр. Однако, даже шедевр может быть совершенно неверным по смыслу. Когда Вы писали, что мною во время наших отношений двигала только Ненависть к моему отцу, Вы допускали ошибку, которая больно ранила мое сердце. Я нередко бывал очень агрессивным по отношению к этому человеку, но, чтобы я ни делал, я делал это только лишь во имя дружбы с Вами. Мне хотелось раз и навсегда покончить с его глупыми и преступными посягательствами на наши отношения, мне хотелось, чтобы не Вы, не я, так суд признал бы его не вправе вмешиваться в мою жизнь - а моя жизнь всецело отдана Вам. Мне хотелось, чтобы Вы признали мою жизнь своей неотъемлимой частью - иначе бы я не стал сносить многих и многих совершенно неприличных выходок с Вашей стороны, не стал бы сносить от Вас тех бесконечных писем, которые вы писали Вашему истинному возлюбленному, Робби.
Что ж, Оскар, как ни прискорбно для меня, но я вынужден признать, что Вы были совершенно правы в Вашем письме - Вы могли бы обратить внимание на любого студента, посвятившего Вам стихи. Вы могли бы помочь любому молодому человеку, обратившемуся к Вам в запутанной ситуации. Вы могли бы сделать то, что сделали для меня, любому юноше Британии - только лишь потому, что на самом деле в Вашем сердце, в Вашей душе жили не Любовь, как Вы выразились, а полнейшее равнодушие и стремление удовлетворять лишь свои собственные прихоти. Впрочем, нет, я не могу быть так несправедлив к Вам. Не прихоти владели Вами, но желание во что бы то ни стало превратить собственную жизнь в пьесу - драму ли, трагедию, фарс, комедию - неважно, лишь бы это была пьеса, лишь бы все общество взирало на Вас и рукоплескало Вам. Когда Гилберт и Салливан поставили свой фарс - к счастью, я был слишком молод, чтобы видеть эту пошлость, - Вы не остановились перед тем, чтобы на год оторваться от литературы и колесить по самым захудалым городкам другой страны, лишь бы Ваше имя не сходило со страниц газет. Причем, Вас ни капли не волновало, будут ли это серьезные газеты, чьи корреспонденты способны анализировать увиденное и услышанное, или это будут филистерские листки, способные лишь испускать зловоние. Покуда на Вас и Ваши лекции обращали внимание, Вы были полны планов - вплоть до поезди в Японию, бог мой! Но как только на Вас перестали обращать внимание - Америка перестала для Вас существовать, Вы даже на премьеру собственной первой пьесы приехали как по принуждению. Да и верно - зачем Вам было переживать из-за неудачной пьесы, если в то время Вы уже наслаждались тем, что те же филистеры бурно обсуждали Ваши другие книги и стихи? Ваши сказки - без сомнения, шедевр современной английской литературы, но Вы-то стремились создавать не шедевры, а нечто, что могло бы лишь эпатировать публику! Вы написали "Портрет Дориана Грея" - книгу, которая произвела неизгладимое впечатление на все мое поколение, но и тут Вы не удержались от того, чтобы не дать обществу пищу для слухов, назвав героя книги именем Вашего тогдашнего друга! У меня спрашивали, действительно ли Вы написали Вашего Дориана с Вашего же Джона. И я был вынужден отвечать - какое там! Если бы Джона звали Джонсон, то мы бы получили портрет какого-нибудь Джонсона - лишь потому, что Вам нужен был повод для милой сплетни в салоне, чтобы стареющие дамы прикладывали вееры к лицам, шептались при упоминании Вашего имени, а джентльмены двусмысленно ухмылялись. Но ведь и эта слава быстро проходит! А вспомните, с какой страстью Вы бросились в газетную дискуссию, как Вы пытались доказать что-то авторам "Скотч обсервер" - покуда тот же Грей не объяснил Вам, что авторов там и не было, что с Вами дискутировал редактор этого листка. Но Вы наслаждались тем, что вызвали скандал и на страницах газеты, Вы наслаждались тем, что скандал продолжался и после того, как Вы покинули страницы газеты, хлопнув напоследок дверью. Скажите, чье же поведение больше исполнено прагматизмом?.. И скажите еще, Вам не приходило в голову, как себя должен был чувствовать мистер Дойл, не пожелавший привлекать к своему рассказу такого, прямо скажем, непонятного внимания общества?
Дорогой Оскар, Вы стремились всю свою жизнь вести публично, но так, чтобы Вас нельзя было ни в чем упрекнуть. Вы говорили, что основными свидетелями на Вашем процессе были мои слуги, которых Вы пригласили в Горинг? Но разве отель "Савой" - в Горинге? Разве я просил Вас менять прислугу отеля? Не на их ли показаниях сэр Гилл построил свои обвинения в Ваш адрес? О да, Вы можете сказать, что как бы там ни было, речь все равно шла о наших ссорах. Но Вы совершенно верно сказали, отвечая на один из его вопросов: иногда жестокие вещи говорил я Вам, иногда - Вы мне. Вам было совершенно однозначно приятно, когда о Вас говорили - неважно, кто: прислуга, поэты, филистеры из газет, полусумасшедшие маркизы или государственные обвинители. Вы говорите, что мое поведение в "Беркли" было отвратительным? В тот момент Вам так не казалось. Если отбросить всторону то, что Вы действительно испугались звука выстрела, Вам очень понравилась сама атмосфера таинственности скандала! Еще бы! Ваш более молодой друг стреляет в Вашем присутствии - как это было похоже на историю вечно пьяного Верлена, чьим творчеством Вы так восхищались, но, как я понимаю, лишь потому, что он целых два года прожил в атмосфере непрерывного публичного скандала!
Вы обвиняете меня в том, что я слишком искал Реализма. А Вы, в свою очередь, слишком пытались скрыться за завесой Вымысла. Вы полагали, что наш секрет, наша дружба, должна быть спрятана от окружающих ровно настолько, чтобы давать пищу для сплетен. Скажите, если бы не Ваши частые отъезды в Хомбург, в Горинг, в Норфолк - словом, подальше от Лондона, от Вашей и моей семей, от общества - если бы не эти поездки, было бы у моего отца столько же шансов развязать его скандал? Нет, и Вы должны это признать. Поводы для скандала у моего отца всегда нашлись бы, но если бы мы больше времени проводили в Лондоне - или неважно где, но на виду общества - то общество недоуменно пожало бы плечами и сказало: "Да маркиз попросту окончательно выжил из ума!" Нет, Вам нужно было непременно окутать все пеленой полупрозрачности, чтобы дать повод для слухов, сплетен, толков. Чего Вы этим добивались? Только неимоверной скуки для нас - и все более шумных сплетен для общества.
Я охотно верю, что Вам была необходима определенная атмосфера для создания Ваших пьес. Однако, это не пьеса интеллектуального и физического уединения - Вам нужна была атмосфера бесконечной смены гостей, молодых людей, которые бы благоговейно молчали в Вашем присутствии. У Вас неизменно нужно было спрашивать разрешения закурить сигарету, взять сэндвич с подноса или отлучиться их комнаты, где Вы работали. Вы неизменно стремились все устроить так, чтобы в Вашем присутствии все Вам подчинялись. Вы привыкли говорить - но не слушать.
Все наши споры и размолвки происходили оттого, что Вы лишь говорили.
Тогда, в Горинге, я высказал Вам, что с отъездом моих друзей я снова останусь в одиночестве. Вы сказали, что Вы приехали сюда писать, а мне было бы лучше уехать с моими друзьями и продолжить увеселения.  спросил у Вас, почему я не могу принимать моих друзей тут же, в Горинге, чтобы всегда быть рядом с Вами, но не вмешиваться в Ваше творчество? И в ответ я услышал длинный монолог о том, что Вы считаете дружбой и влиянием друг на друга. Я услышал, что Вы как-то влияете на меня, я как-то влияю на вас. Я услышал много обидного, что могло бы вывести из терпения и более уравновешенного человека. Зная о моем неумении выслушивать такие вещи от Вас, Вы, тем не менее, повторяли их несколько минут - мне казалось, целую вечность. Что мне оставалось делать? Я и сказал Вам, что немедленно уезжаю, что Вы ведете себя законченным эгоистом, что с Вами может уживаться только Ваш беспрекословный Робби, который вечно или пьян, или употребил каких-то снадобий, и которому все равно, обращаете ли Вы на него внимание или нет, - он-то готов часами ждать, когда же Вы снизойдете до него с высоты Вашего Парнаса! Но я не такой, сказал я Вам, я человек и рассчитываю на внимание с Вашей стороны, если Вы называете меня своим другом. Вы назвали сцену ужасной. Позвольте, Оскар! Если я и был груб, то только оттого, что Вы совершенно не желали никого слушать, кроме самого себя!
А тот ужин в "Беркли"! Вы не меньше четверти часа твердили мне о Ваших опасениях относительно моего отца. Вы говорили, что хотите уехать из Англии и поселиться в Париже, но не знаете, как к этому отнесется Ваша семья. Когда я спросил у Вас, интересует ли Вас мое мнение об этом, Вы улыбнулись как о чем-то само собой разумеющемся - мол, дорогой Бози, ты-то всегда сможешь приехать ко мне, в этом нет и не может быть никаких сомнений... И тогда я вспылил - я заявил Вам, что устал бесконечно расставаться с Вами, что по мне лучше расстаться раз и навсегда, нежели терпеть эти бессмысленные интриги. Вы продолжали улыбаться, словно говоря мне, что дверь открыта и Вы готовы оплатить счет за обед даже в мое отсутствие - и даже предпочли бы это! Я вынул пистолет и сказал, что скорее убью отца, нежели расстанусь с Вами - неужели и это было для Вас только словами, неужели и тогда Вы не понимали, что для меня значит наша дружба? А в том, что пистолет был заряжен, моей вины на самом деле нет. Скорее всего, в этом виноват оружейник. Впрочем, Вы посчитали это "глупейшей выходкой" - значит ли это, Оскар, что все самые сильные чувства на земле для Вас являются лишь следствием глупейших выходок?
И еще одно очень важное, что влияло на наши отношения и в итоге привело нас с Вами туда, где мы находимся. Это - Ваши сношения с моей матерью.
Дорогой Оскар, в своем письме Вы говорите, что я должен был однажды, один ли на один, в присутствии ли лорда Драмланрига, в присутствии ли лорда Персиваля, но должен был поговорить с моей матерью откровенно. Вполне вероятно. Покуда лорд Драмланриг был жив, такой совет не был лишен смысла - хотя бы для того, чтобы Вы убедились, какая бездна филистерского скрывалась за этой candissima anima. После его гибели такой совет потерял всякий смысл - зачем моей матушке было бы беседовать со мной, если она нашла прекрасного собеседника в Вашем лице? Вы и сами признаете, что она бесконечно посылала Вам письма на мой счет, умоляя Вас не говорить об этих письмах. Вы и не говорили. Будьте уверены, если бы мне было известно об этой переписке, я бы сумел прекратить ее раз и навсегда. Ни она не отвлекала бы Вас, ни Вы не могли бы сейчас перекладывать часть вины за произошедшее на нее. Но почему Вы не говорили мне об этом? Только лишь из-за того, что леди просила Вас, джентльмена, не делать этого? Когда Вам было нужно, Вы пренебрегали взятыми на себя обязательствами и находили самые благонравные для этого предлоги. Когда Вам это было не нужно, Вы так свято придерживались навязанных Вам обязательств, что даже Папа Римский мог бы позавидовать Вашей упорности. Но в этом случае Вы добивались прямо противоположного результата: за моей спиной велись бесконечные пересуды обо мне и моей жизни, а я не только не был в курсе происходящего, но и тщательно оберегался от любой правдивой информации! И всегда, что бы ни происходило, Вы готовы были списывать слухи и сплетни исключительно на мой дурной характер! Однако, вспоминаю Вашу встречу в Оксфорде с одним преподавателем из Итона - увы, я запамятовал сейчас его фамилию. Не Вы ли положили начало сплетням той поистине вызывающей беседой?
Но я отклонился.
Почему у Вас никогда не возникало мысли посоветовать моей матушке - да нет, не посоветовать, а откровенно просить ее в письме или лично - не сноситься с Вами из-за моих дел? Почему Вы прямо не написали ей, как Вы писали моему отцу через поверенных, чтобы дела моей семьи решались моей семьей? Помнится, Вы сказали как-то в Монте-Карло, что предпочли бы, чтобы я был Монтгомери, а не Дугласом. Свидетели этой фразы, как всегда, все посчитали не то Вашим парадоксом, не то Вашей двусмысленной шуткой. Только я прекрасно понимал, о чем Вы говорите - Вы хотели бы не иметь дел с моим отцом вовсе, но готовы были обмениваться письмами с моей матушкой. Полно! Даже если бы мы прекратили наши дружбу, Вы бы продолжили переписываться с ней - не потому, что Вам нужно злословие за спиной отвергнутого друга, а просто потому, что это была еще одна милая беделица, привычка Вашей жизни. Написать герцогине Монтгомери, чтобы она решала свои дела со мной самостоятельно означало бы для Вас, в первую очередь, потерять возможность переписываться с ней - а именно этой безделицы Вы и не хотелись решать.
И в довершение всего, я хочу сказать Вам одну вещь. То, что произошло в Вашей и моей жизни, должно было случиться. Вы никогда не были достаточно последовательны для того, чтобы сделать однозначный поступок. Неизвестность и двусмысленность всегда привлекала Вас, как привлекает мотылька открытый огонь. Вот Вы и поплатились за эти двусмысленности. И я тоже поплатился. Да, я писал Вам письма из Руана и просил о встрече. Да, мы отправились в Италию. Но Вы, как всегда, заскучали в отсутствие Ваших милых Робби или Реджи, или Эйди. Вы, как всегда, стали искать во мне только те черты, которые могли вызвать нас на скандал. Вы, как всегда, хотели бы высказывать претензии всему миру, созерцая красоты часовен и храмов и ожидая, когда на Вас снизойдет вдохновение. Вы писали в Вашем письме, что тюрьма изменила Вас. Теперь я вижу, что это - не так. И мне жаль, что мы расстаемся, совершенно разочаровавшись друг в друге.

С бесконечной любовью,
Ваш преданный друг, Fleur de Lys, Bosie