Озеро цепы

 

Вспоминая молодые годы, то – есть те, что даются каждому в жизни в виде семи – восьми лет, я пришел вновь к странному ощущению – нам памятны годы, предшествовавшие нашему падению. Падению в бездну вечности, как нам кажется перед падением, падению на самом деле в нравственном смысле. Много лет назад, я бы не смог считать вечность, тем, чем она является для меня сейчас, представляя ее в виде огромного космического пространства, заполненного райской дымкой, пространства , чем – то напоминающего ярко освещённую солнцем Арктику, только без тверди.
В. Маяковский точно так видел вечность, предрекая её пьянице Есенину, Сергей Есенин самый гениальный алкоголик на свете. Пил и сочинял, пил и сочинял…, жалостливые стихи деревенского капризника. И я, в подражании ему сочинил сегодня:
В те годы долгая метель,
Чуть было не запорошила.
Едва очнувшись от потерь,
Я понял – есть лишь то, что было,
А было: долгое моё
Незатуманенное детство,
Когда не знаешь, где вранье,
Где безобидное кокетство.
И было сладко засыпать,
Как чудо утро ожидая,
И было от кого бежать,
Хотя никто не догоняет.
Когда прошли многие годы бесполезных путешествий, я стал отчетливо понимать всю пользу старости и дряхлости. Стало очевидно, что состарившийся человек – это значительно меньший урод, чем молодой человек. Старик во всем знает меру, и всегда готов найти компромисс между развратом и раскаянием. Он никогда не клянется именем Бога или именем матери, как правило, почти не клянется именем хлеба. Чем старее человек, тем легче поверить в его мудрость. Когда мне исполнилось 12 лет, я смело взял на вооружение пословицу из казахских сказок – уважай молодого, как старого, если он умен. Мне тогда эта глупость засветила ярче солнца. Я по сей день не могу понять – отчего казахам пришла в голову подобная версия.
Я всю свою жизнь был человеком наивным и чувствительным до глупости, вызывая иногда недоумение сверстников. Мечтал обнимать всю жизнь одну только женщину, мать моих детей. Наказание суровое для чувствительного человека. Всю юность бредить этим, усиленно маскируясь под дурака. Ну, это понятно – трусость! Естественное состояние деревенского дурня. Каждый раз я любил, то одну, то другую, но любил я их подолгу, годами, практически, мог любить девушку, с которой даже не целовался ни разу. Однако, любил ее порой годами, мечтая о встрече при каких – то особенно счастливых, солнечных обстоятельствах. И всю долгую свою юность, глядя исподтишка на влюбленные пары, я задыхался от слез душивших меня. Ни один воспитатель не смог бы помочь мне. В девятом классе я смертельно влюбился в девочку из восьмого. Прошла вечность уже, а я иногда, нет, нет, да вспомню те школьные коридоры, где наши столкновения, длившиеся секунды, пока мы шли навстречу друг другу. Она и не догадывалась насколько священны были для меня эти мгновения. Обжигающие меня с головы до ног. Ее абсолютно синие, васильковые глаза скользили по моему лицу, и разве могла она догадываться, что отпечаток ее глаз, еще полдня, словно отпечаток молнии, будет висеть в пространстве моего мозга.
В этом нездоровом идиотизме я признался лишь много лет спустя одному деревенскому приятелю. Тайну этого своего сумасшествия я берег так тщательно, что кажется по сей день некоторые тонкости и нюансы моего тогдашнего поведения, кажутся мне непонятными по сей день. Я, например, видел в очертаниях ветвей совершенно отчетливо ее профиль. Часто я пытался изобразить ее выражение лица на своем лице. Тот особый, понурый взгляд, скрывающийся за широкой волной падающих волос. Все, о чем бы я ни взялся писать, будет выглядеть неестественно, потому что я попал в какую-то круговерть, сомкнувшуюся вокруг меня, словно клетка, откуда нет выхода. Вновь, я готов ждать годами. Как я ждал в Чертаново, как я ждал в Орехово-Борисово, работая, как раб на самых тяжелых работах. И везде меня цепко держала одна и та же губительная сеть мелочей, людей, событий, собравшихся вокруг меня, словно надежные друзья. Мне все меньше и меньше остается того моего вечного состояния радости, которое освободило бы целые полки, погрязших в дерьме идиотов, если бы однажды просыпалась сверху в их норы. Руки мои повисли, глаза глядят прямо, голос мой стал глухим. Петь бы и плясать. Петь – где? Плясать – за какой надобностью? А, есть ли рыба в озере? А, есть ли громы над озером? А, вода – не лед ли под дождем? А мы, дождемся ли весны и сокол ли, парить над нашими головами будет?