Яблоки - глава ix - боевое крещение

“Теперь у Арнольда пятьдесят рублей. И сколько же будет длиться эта пытка? Ну что стоит провидению послать ему туза козырного с бэллой раза два. И до чего же мешает фора, когда противник сильный. И разве мало испытаний последней партии, чтобы завоевать наконец благосклонность судьбы и чтобы пошла наконец карта? Образовалось бы у него сейчас 75 рублей — прочней был бы тыл. Должно же счастье повернуться к нему лицом. Сколько же можно по самому краю ходить?”

Когда вошли они с Юрой в опостылевший уже сарай, Алик витийствовал:

— Что вы вообще можете знать о милосердии? Кто вы вообще такие? Ха-ха-ха. Харьковские интеллектуалы.

— Слушай, ты не туда заехал, — сказал Лева. — Мы из тебя полчаса уже тянем, где Саша в третий раз ­отличился.

— Он сам тебе расскажет. Мы с Сашей в одном классе учились, мы грузчиками в магазине работали. Могли же гробовщики быть философами. Отчего же грузчики не ­могут?

— Вернее, отчего философы не могут быть грузчиками? — ухмыльнулся Лева. — Я вот никогда не мог понять, как можно из множества философских систем выбрать для себя подходящую.

— А вы знакомы были раньше? — спросил Дмитрий сразу у Алика и Коли-служащего.

— А как же иначе? — воскликнул Лева.

— Нет, — ответил Коля, удивив Леву, считавшего самый вопрос праздным. — Сашу я видел однажды, кажется, с Бобби в пивбаре в некрасовских банях. А Алика знаю не больше, чем тебя, даже меньше гораздо. А как ты узнал?

— Угадал случайно, — улыбнулся Дмитрий и хотел еще что-то прибавить, но Лева ему помешал.

— Стало быть ты, Алик, философ? — приставал он. — Сократ?

— Сократ интересный мыслитель, — отвечал Алик, очаровательный в своей простоте.

— А Спинозу ты жалуешь? — спросил Лева.

— Терпеть не могу.

— А Платона? — спросил Коля-служащий.

— Очень уважаю.

— Какие же еще есть огромные имена? — смеялся Дмитрий. — Кант?

— Хорошо отношусь, но без особых восторгов.

— Аристотель? — вспомнил Лева.

— Примерно так же.

— Фейербах с Гегелем? Из их скрещивания, кажется, марксизм вырос, а точнее, диалектический... как же его?.. материализм, вот-вот, — уточнил Лева, который вообще был большой любитель шутки.

— Не выношу Фейербаха. К Гегелю равнодушен.

— Да, Алик, ты действительно сверхфилософ. Бухалово тебе с Сашей на пользу идет. А Бобби, он с вами бухает? Он тоже философ? Ты должен знать, Коля. Ты ведь говоришь, что знаешь Бобби. Хорошо, Бобби — это еще полбеды, а как нам Сашу, мыслителя, прокормить?

— Ты, Лева, не старайся казаться умнее, чем ты есть. Шабашка, — глубокомысленно продолжал Алик, — бывает трех типов.

Он держал в одной руке яблоко, а другой жестикулировал, одним словом, напоминал профессора на кафедре.

— Первая — это вроде ваших советских бригад. Все, что зара­ботали, делят по табелю и КТУ. С той только разницей, что КТУ устанавливают полюбовно, а не с помощью мертвой инструкции. Вот, например, у Юры единица, у меня ноль пять от него, а у Са­ши и того меньше — ноль целых две десятых. Юра делает кладку фигурную, я простую, а Саша только раствор замешивает и под­носит камни. Разумеется, Юра может делать и мою работу, и Сашину...

— Это Саша-то будет раствор замешивать? Нет, уж лучше отдайте ему фигурную кладку.

— Отстань, не цепляйся за мелочи. Итак, второй тип шабашки.

— С тобой потрудишься, Алик, сразу умным станешь, — мешал Калугин, не давая Алику закончить мысль.

— Не зубоскаль, Лева — вмешался Дмитрий, почувствовав почему-то болезненное любопытство к доморощенным Алика рассуждениям.

— Второй тип — все сильные, дележка поровну. Все упираются с шести утра до десяти вечера. Никто не отлучается, на каждого положиться можно. Одним словом, здоровая артель полноценных работников.

— Никого не заносит, — вспомнил Дмитрий разговор в кафе.

— Вот-вот, хорошо ты сказал. Но самая интересная — это третья. Шабашка милосердия. Тут уже почти всех заносит, как ты выразился. Если кто больной, немощный, перегружен комплек­сами, то он получает наравне со всеми. Мы-то ехали по третьему типу, а вы... похоже, по второму, или вам так кажется.

— Нет, Алик, ты не переживай, нам до второго не дотянуть. К нам еще приедут очень странные люди. А вот насчет вас я не понимаю: выходит, что Коля-служащий один вас всех обра­ба­ты­вает? Ну еще Валек-сантехник с грехом пополам, — говорил Дми­трий с обычным мрачным юмором, но без издевки и зубо­скальства.

— Это уже как получится. Бобби сам в порядке. Еще кто-то подъедет, да и вообще работать никто не отказывается. Ты слишком буквально понимаешь.

“Больное воображение у него, — думал Савельев. — Бобби и не подозревает, по какому типу ехали”.

— Все правильно, Алик, у нас та же картина. Странные приедут, будет пополам странных и нормальных. Даже ненормальных больше, чем нормальных.

— Уж не себя ли ты имеешь в виду?

— Все возможно, — смешался Дмитрий, испугавшись прозорливости Алика. — Но пока есть и более наглядные примеры. Вот сейчас, например, игра идет, а ведь это только цветочки. Так что, Алик, запустим шабашку по третьему типу. Хорошее название было бы для статьи в журнале: “Шабашка милосердия”.

— Надо сегодняшний урок выполнить, — заметил серьезно Коля-служащий.

— Я, честно говоря, не понимаю, о чем идет речь? — осведомился Юра. — Тут присутствуют, я имею в виду в бригаде, больные, философы, сверхфилософы, игроки, пьяницы и, возможно, даже наркоманы. А от меня что требуется? Чтобы я всех обработал?

Демарш был настолько мощный, что Юра первый же и рассмеялся, и все его поддержали.

— Прав Коля-служащий, — сказал Алик. — Давайте урок выполним, и без ошибок давайте укладывать. Я, пожалуй, еще два ящика возьму, чтобы сразу по калибрам разбрасывать.

Теперь они все взглянули на работу и обнаружили, что все вместе исполнили двенадцать ящиков, из восьми кон­тейнеров шесть было нетронутых, а два опорожнены были чуть больше, чем наполовину. От силы одна седьмая часть работы была выполнена.

— Если Кузьмич послал нас вчетвером, то здесь одно из двух: или у них гигантские непосильные нормы, или Кузьмич заранее над нами куражится, раскусивши нас с первого взгляда, — сказал Лева.

— Весь ужас, — ответил Дмитрий, — что и то, и другое, а уже, между прочим, без четверти одиннадцать.

— Надо гнать, как можно быстрее, кидать без разбору, — предложил Юра и добавил, перейдя на шепот: — Ты погляди, Митя, что блатные творят.

— Опасно в первый день, — возразил Дмитрий.

— Глупости, — сказал Лев, поняв о чем речь. — Терять нам не­чего, окромя цепей, а приобрести мы можем хоть что-нибудь.

Через минут тридцать штабель их с этикетками уже составлял двадцать три ящика и начали разбирать третий контейнер, а первые два были почти пустые. Рывок дался им за счет качества: лежали рядом и целые, и сильно прижатые яблоки, слои были неровные, укладка корявая, одни ряды слишком свободные, другие, наоборот, втиснутые.

— Давайте по одному красивому ящику сделаем, — предложил Савельев.

— А что это даст? — прямолинейно спросил Юра Кацман. — Что толку причесывать?

— Митя прав, — сказал Алик. — Вот есть какая-то интуиция, она мне тоже велит хороший ящик исполнить.

— В конце концов, и в бреду может открыться истина, — зевнул Лева, которому очень захотелось спать.

Некоторые уже покидали сарай, но далеко не все еще выполнили задание. Их же дело было вообще безнадежным, но решили исполнить по одному красивому ящику.

— Что-то одно, — говорит печально Юра, — или количество, или качество. Такая укладка втрое медленнее идет...

Он не закончил, потому что в сарай ворвался мотоцикл со страшным шумом. Пьяный Егорка лихо затормозил возле них, а пьяный Миша Плевакин крикнул шутливо своим:

— Здорово, урки!

Блатные взглянули на Мишу неприязненно, а Егорка тут же завел:

— Поглядим, как хлопцы укладывают. Завтра секция придет, яблоки в столицу идут. Директор казал чисто укладывать и по пер­вому сорту. У каждый ящик, хлопцы, бланк ложьте с фамилией упаковщика. Катерина! — закричал он хозяйским голосом.

Скоро появилась хмурая Катерина, которая явно собиралась домой.

— В каждый ящик талон пусть положут.

— Это не для Москвы ящики. Можно без талонов, Егор.

“Интересно, что его задевает больше: его ошибка или то, что Катерина не величает его Егором Ивановичем?”

— Директор казал: кругом этикетки ложить.

— Какие этикетки?

— Талоны, Катерина. Чего придираешься? — сердился пьяный Егорка.

— Ну пусть ложат. Вот вам талоны, хлопцы, пишите бригадира вашего.

— Так себя или бригадира? — уточнил Алик.

— Непонятливые у тебя хлопцы, Михайло. Я ж сказал брига­дира пишите. Директор спросит: “А кто у тебя эти ящики уклады­вал, Егор Иванович?” Что мне ответить ему? Ты, Михайло, дойди до Кузьмича, скажи нехай он даст распоряжение в столовую картошки нажарить. А я пока хлопцам покажу, как укладывать надо.

— А может, ты сам, Егор? А то неловко мне. Да ­и ­потом...

— Чудной ты, Михайло. Сам казал, что хочешь угостить Кузьмича. Я ж тебя звал к отцу заехать, к Ивану Егоровичу. А ты ж отказался. А потом у магазине вдруг исчез. Тафик Байрамович говорит мне: “Ты куда едешь, Егор Иванович?” Я ему говорю: “Со мной товарищ тут, Тафик Байрамович. Вы извините”. Оборачи­ва­юсь, а твой уже ­и след простыл. А потом искал-искал тебя. А где я тебя нашел? Аж на дороге, ты бутылку 0,8 с горла пил.

— Михаил Плевакин, ты запомни это, Егор Иванович, человек чести. Мы с тобой выпили за дружбу, за знакомство. Я Митрия Кузьмича угостить хочу, я и не отказываюсь, но я ведь тоже не мальчик на посылках. Однако, если ты занят сейчас, я могу пойти...

— А сколько у нас бутылок по 0,8, Михайло? Три еще есть? Две с половиной? Ты скажи ему, чтоб он сказал в столовой... пусть большую сковородку возьмут и на сале нажарят.

Где Егорка успел так крепко надраться, оставалось загадкой. И уж, конечно, любая проницательность не могла объяснить странные их маневры никому, кроме Алика. Как бы там ни было, одна скверная дружба уже завязалась.

Миша с видом озабоченного человека, который ради бригады налаживает полезные “отношения”, направился к выходу, но так и не успел покинуть сарай.

Навстречу двигались ни много, ни мало Митрий Кузьмич и Саша Рубашевский. Больше всего теперь пугала в Кузьмиче не его сила, которую еще предстояло оценить в полной мере, а его ласковость.

— Хорошие хлопцы, вижу, что хорошие. Бобби с Арнольдом в беседку пошли доигрывать, а то на их обижаются бригады. А кто с вас Митрий Савельев будет? Бобби казал, заместитель его. Вижу, вижу, мил человек. Тоже ­питерский?

— Нет, Кузьмич, он не питерский, — сказал Миша.

— Он обыкновенный, — сказал Саша, — харьковский.

— Хороший город, тезка, — говорил Кузьмич, — сжимая Дми­трию руку. — Я туда часто до сестры езжу. Она в институте учится, механизации сельского хозяйства. Вот запамятовал... площадь...

— Фейербаха, — сказал Юра Кацман.

— Фейербаха уже обсуждали сегодня, — сказал не к месту Лева Калугин.

— А кто ж это такой будет? — Кузьмич все давил ­и давил руку. — Партизан или герой гражданской?

— Это философ, это вот Алик знает, он тоже философ.

— Ты заткнись, Лева, пока, — сказал Алик спокойно.

— Лева, говоришь? — Кузьмич отпустил руку Дмитрия, кото­рый тут же стал незаметно растирать ее и массировать. — Вот ви­дишь, Егор Иванович, образованные ребята, мне нравятся такие. А Бобби их книжку перелистывал, пока Арнольд тасовал, на англий­ском языке.

— Нет, Кузьмич, это не на английском, это на французском была книга, — вмешался Саша.

— А ты что, тоже по-французски читать можешь? — поинтере­совался Кузьмич.

— Нет, я даже по-английски с трудом читаю, да и то русскую газету.

— Да, — вздохнул Кузьмич, — а в нашей школе не научишься английскому языку.

— Этому ни в какой школе не научишься, — сказал Алик Заславский. — Бобби в университете изучал.

— А ты тоже изучал?

— Нет, меня отчислили из университета, с филфака.

— Тут у нас студенты с Белгорода кажен год работают. Все простые хлопцы, необразованные. А вы, я вижу, не простые. Хоро­ших ты, Егор, хлопцев привез.

Дмитрий только подивился недюжинному пониманию Кузь­мича, а Кузьмич все так же ласково, баском, не спеша, словно был не двенадцатый час, а более подходящее время, беседовал, дальше.

— Не приезжали до нас хлопцы на сбор с Ленинграда.

— А тут с Харькова больше половины, Кузьмич. И девочки у их с Харькова, — говорил пьяный Егорка. — Вот Михайло угостить нас хочет, ты скажи на кухне, чтоб картошки нажарили.

— С Харькова — это мне понятно. Тут много с Харькова шпаны перебывало.

Саше суждено было и в четвертый раз отличиться. Он сказал Кузьмичу как ни в чем не бывало:

— У нас, Кузьмич, есть образованные из Харькова, простые из Ленинграда — на любой вкус. Я, например, очень простой из Ленинграда.

“Это наваждение. И Саша, и Кузьмич очень остроумные, этого не отнимешь, но зловещие шутки... И вот-вот все рухнет. Безумный Саша, страшный Кузьмич, дрянной Егорка, фальшивый Миша, философ Алик, заигранный Арнольд, блестящий легкомысленный Бобби. Ничего у нас не получится”.

— Вижу, голубь, вижу, что ты простой. Егора Ивановича напужал сегодня, очень было смешно. Надо помириться, хлопцы.

Егорка с Мишей тем временем прошли к сейфу за загородкой, Егорка достал два стакана и они выпили по полному стакану. Теперь они подошли, и Егорка заплетающимся языком сообщил, что на первый раз прощает Сашу, а Миша, сам чуть не падая, усиленно делал Саше знаки не искать новой ссоры.

Кузьмич пошел за перегородку, включил радио, и все услышали заключительный аккорд гимна. Первый день шабашки был закончен. Слова Кузьмича звучали как подведение итогов.

— Так что поздно, Егор, картошку жарить. Укладка у вас, ребятки, покуда плохая. Вы ж заканчивайте, а то завтра на сады с утра. Завтрак в полседьмого. А то проспите, как ужин сегодня.

“Это плохой-то укладкой он называет показательные наши ящики? А ведь контейнеров-то еще пять”. Кузьмич словно прочел его мысли.

— Я до вас Бобби вашего пришлю счас. Я уходил — он шесть подряд проиграл. Во как!

Сообщение было, конечно, радостное, что и говорить, но вся повадка Кузьмича мало сулила хорошего.

Миша все крутился вокруг, твердо решив довести дело до конца, но сам Кузьмич избавил его от хлопот.

— Поздно пить сегодня, голубь. Давай в сейф запрем вино твое.

Втроем прошли они за загородку и оттуда долетали обрывки разговора. “От чистого сердца, Кузьмич...” “Не пропадет вино твое, голубь. Чай, не завтра расставаться...” “Вы, ребята, на Сашу не обижайтесь...”

Наконец взаимные уверения были исчерпаны, и насмешливый Митрий Кузьмич повел не стоящего на ногах Егорку, а Михаил Плевакин вернулся к бригаде и сел на ящик.

Лицо его было осунувшимся и темным от бесчисленных приключений дня. Это не помешало ему достать сигарету и приготовиться к новому словесному витку, когда в конце сарая появились Бобби и Подриз.

В холодном грязном гигантском сарае всегда неуютно и сыро, а ночью и подавно. И всегда отрадно встретить там своих, поэтому и прибывшие, и встречающие ­улыбались.

Оба блатных еще трудились. Тот, что был более устрашающего вида, надолго отлучался, но вернулся, сам или по принуждению, закончить тяжкий свой труд. Он все так же водил головой. Все так же невозможно было выдержать его мутный взгляд, если бы он на ком-нибудь задержался.

Хорошее прибыло подкрепление, да еще с приятной новостью, но и это было еще не все. Нежданно-негаданно объявились Витя Гребенщиков и Валек-сантехник.

— Поздравьте меня, друзья. Итог сегодняшнего дня всего лишь минус пятьдесят, а наличность моя уменьшилась, правда, на сто, — сообщил Бобби.

— И хорошо бы остановиться на этом, — заметил ­Дмитрий.

— Объявляется ударный труд, — провозгласил Бобби. — Витя, Валек, Миша, Саша! За дело! Вся бригада в сборе.

— Если бы вся, — резко заговорил Витя. — Это ведь черт знает какое свинство! Где Леха? Это первый вопрос. Давно ли ты сам заступил? Мы с Вальком уродуемся возле помойной ямы, исто­чающей зловоние, а тем временем: ­женщины отдыхают, двое игра­ют, двое вообще ни на что не похожи.

— Это ты обо мне, гнида? — спросил Миша, вставая и бросая окурок на пол.

— Ну, такой гниды, как ты, свет не видал.

— Тебя б зарезали уже, щенка, если бы Михаил Маркович не защитил тебя.

— Я никого не просил о защите. Ты Сашу защищай, его скорее зарежут.

— Миша, не надо его сегодня бить, — сказал Саша с обычной тонкой своей улыбкой.

— Кончайте базар, — отрезал Бобби. — Витя, ты свои претен­зии повесь кошке под хвост. Леха спит, ну и что? Идти будить его? Ты вообще не вписываешься в совхоз.

Алик стал личным примером склонять всех к работе, пытаясь быстро делать красивый и правильный ящик. Но психологический прием этот не действовал — Миша снова сел и достал новую сигарету.

— Парни, — осенило вдруг Сашу, — а зачем тратить деньги на вино, когда есть тут свой винзавод?

— А они вино не делают, — сказал Валек.

Обиженный Витя не стал объяснять, что производят только сок, а потом куда-то везут его в огромных бидонах. Все в нем восставало против несправедливости. Три с лишним часа возле зловонной ямы с грязными скользкими подходами, именуемой бассейном! Подумать только! И теперь ночью уродоваться возле контейнера в страшном сарае, чтобы завтра утром отправиться в сад, который наверняка не сулил ничего хорошего.

Может ли общая усталость ускорить работу? Оказалось, что может. У Алика было мало сил уже витийствовать, у Льва — зубоскалить, у Дмитрия — отчаиваться. Махнуть на все рукой и уйти в барак мешал взбодрившийся Бобби.

— Восемьдесят ящиков, это минимум, должны стоять в штабеле. А имеется тридцать пять. Психологически важно перева­лить за середину. Попробуем систему рывка. Через пятнадцать минут... нет, не получится, через двадцать — у каждого должен быть готов красивый ящик! С этикеткой и забитый, работа должна быть чистая!

“Вот она, долгожданная минута. Неужели получится шабашка? Даже Витя после всех обид пристраивается с ящиком. Да что там Витя, Миша с Сашей трудятся!” Но обида не отпускала Витю, успевшего поговорить с Юрой.

— Школить меня будет, этику преподавать. Один в карты играет пять часов, а другой в это время зловонную яму с лопатой обхаживает, да еще при плохом освещении.

Подриз, не проронивший ни слова после прихода в сарай, гнал уже третий слой. Все были в работе, потому что в этих условиях невозможно было от нее уклониться. Алик, хоть и укладывал резво, не упустил возможности порезонерствовать:

— Сейчас, в данную минуту, не принципиально, кто спал, кто играл, кто работал. Это, пожалуй, при любом типе шабашки обязательно: если требуется что-то сделать немедленно, то...

— В данную минуту не важно, — взвился Витя. — А когда же важно? Когда очки игрок считает — этот процесс прервать нельзя. Когда Леха спит — это тоже святое, нельзя потревожить сон. Когда Егорка куражится — тоже нельзя его прервать. Значит, хороший ты только тогда, когда безропотно...

Дмитрий чувствовал, что Витя сорвется сейчас на истерику, особенно если кто-нибудь начнет вразумлять его или объяснять, что нехорошо вот так прямолинейно искать справедливость. “И возразить ему нечего, как и всякому пребывающему на третьем этаже”, — печально вернулся Дмитрий к своей доморощенной, но прочнейшей теории.

— Давайте учет выходов вести, — неуверенно предложил он, не надеясь встретить даже понимание, не то что поддержку.

Бобби совсем неожиданно пришел на помощь:

— Завтра собрание. По пятьдесят рублей в общак внесем, табель введем, общак — на книжку. Мишу, Алика, Сашу и Валька зарегистрировать у Хомича, на довольствие поставить официально. Дальше все пойдет как по маслу. Вопросы есть?

Не успел Дмитрий возликовать от такой прекрасной программы, как она тут же и разрушилась.

— А кто на довольствие ставит?

— По-моему, Тафик, — ответил Бобби.

— Ты, Миша, не переживай! — улыбнулся Саша. — Это заочно, надо полагать, делается. Я вот только не помню, когда ты представился им, в какой момент. Вообще, Миша, манера твоя ради красного словца засвечиваться...

Уставший мозг не хотел уже составлять кусочки информации. “Да, эти, пожалуй, Кепку смогут перещеголять”, — думал Дми­трий, не в состоянии уже разбираться: отчаяние это или столь желанное равнодушие.

Вдруг Подриз, только что заколотивший свой ящик и не проронивший еще в сарае ни слова, сказал с усмешкой:

— Не расстраивайся, Витя, вон Леха-музыкант идет, так что не один ты такой совестливый. Леха приблизился:

— Там Егорка бесцеремонно женщин наших растолкал и кричит, что их очередь в столовую заступать, чистить картошку на завтра.

Тут уж все обезумели от неслыханной гнусности, от наглости сволочного Егорки. И все думали теперь, а не один Дмитрий, как скверно будет здесь жить. Дмитрий же решил, бросив немедленно дурацкую укладку, бежать в барак, раз и навсегда объясниться, путь даже пришлось бы драться с Егоркой. Все побросали работу. Наладившаяся было шабашка опять висела на волоске. Саша демонстративно сел, курил и улыбался, ничего не говоря, но давая понять, что дело не в его выходках, а в более глубоких причинах. Миша тоже заявил уму непостижимое:

— Нам, ребята, не следует с ними ссориться, у меня есть на этот счет веские соображения. Доверьтесь Михаилу Плевакину. Здесь, понимаете, вопрос отношений...

Дмитрий сразу вспомнил свои слова Любаше об отношениях. Но недосуг было удивляться пьяному бреду. Он побежал к бараку. В беседке он различил, несмотря на темноту, — редкие фонари на огромном хоздворе уже кто-то выключил, тогда как полагалось бы им гореть всю ночь, — две фигуры.

— Не дури, Егор, иди спать, — увещевал Митрий Кузьмич. — Вот видишь, тезка прибежал. Хорошие, образованные ребята с Ленинграда, с Харькова приехали. Не бойся, тезка, это он пошутил, перепутал Егор Иванович, не надо вашим женщинам в столовую заступать.

— Боб-би, — цедил сквозь зубы пьяный Егорка. — Амери­кан­цем заделался. Понял, Митрий Кузьмич? Есть обра-зован-ные, а есть про-сты-е. Понял?

Похоже было, что Егорка еще добавил в служебной комнате у Митрия Кузьмича.

— Все, тезка, — говорил с незлобивой ухмылкой Кузьмич, поднимая Егорку легко. — Все в порядке.

Он потащил Егорку в свое помещение, оставляя Дмитрия в полной растерянности. В барак было идти тягостно, оставалось вернуться в сарай. Как это не удивительно, а работа в сарае возобновилась, даже Саша и Миша были при деле. Маячивший уже невдалеке финиш всех без исключения воодушевил.

Блатные, добив третий свой контейнер, причем заметно улучшив качество, сели надолго курить, не торопясь прибирать свою территорию. Трудно было вообразить, что утром они отпра­вятся в сад. Вот уже ударная работа закончена. Штабель не только выглядит хорошо и ласкает взор, показывая, что дела у них не хуже, чем у других, но и дает большую надежду, что плохие ящики растворятся среди хороших. Талонов, разумеется, не было и в помине, и секция завтра поглотит все и без разбору.

Блатные медленно пошли к выходу, было уже два часа. Бобби подметал пол собственноручно, ему с энтузиазмом помогали. Все живо расставили по местам, клей, этикетки, молоток и гвозди надежно спрятали. Дмитрий с Лехой, видя, что уборщиков достаточно, пошли и, уже миновав беседку, приблизились к блатным и отчетливо слышали их тихий разговор.

— Понятно, Филимон? Интеллигентные, тех, у кого мозги контуженные, обрабатывают. Вот бы мне к ним ­в бригаду.

— Ты помечтай, Повар, помечтай. Гляди, чтоб совсем плохо у тебя не вышло. Хорошо еще, что Митька не пьяный, падла, и не пришел твою укладку проверять. Завтра ящики отъедут. А не дай Бог, Егорка, пидар этот мокрожопый, подрулил бы...

— Недаром, Васек его, Митьку, сукно это поганое, выносить не мог. Помнишь, как он, бывало, кричал по ночам во сне... Пропал Васек без вести, может, сгнил уже где... или на зоне опять... Тогда он не выйдет уже. А кто ж ­Петренко...

— Заткни рот ты, прип...к, сколько ж тебе говорить, дураку?..