Яблоки - глава x - простенькие ловушки

По утрам это стало повторяться с завидной регулярностью. Уже третий раз не могли подняться они к завтраку, а раз так — то и торопиться уже некуда. И Алик, Саша и Миша начинали готовить “шмаль”. Чаще всего делал это Алик трясущимися руками, но с пониманием, сноровкой и даже изящно. Но особенно было скверно то, что сегодня к ним охотно присоединился Бобби.

— Здорово, тезка, здорово, — Митрий Кузьмич долго и дру­жески, но без пережима, как тогда, тряс руку ­Савельева.

“Как же велики его лукавство и безнаказанность, если за весь наш труд он составил нам наряд на сто сорок рублей. За сто условных наших человекодней сто сорок ­рублей”.

У Дмитрия были уже записаны колоссальные объемы, скорее всего, лишь для самоуспокоения. Там были и погрузка машин, и проклятые бассейны, и чуть не пятьсот упакованных ящиков, и множество собранных контейнеров и ящиков, и всякие другие операции, пусть вспомогательные, но очень изнуряющие, — все фиксировал он для очистки совести, но еще больше для того, чтобы не исчез труд, не испарился, не превратился в полнейшее ничто. А об этом промежуточном наряде узнал он от Катерины, причем мимоходом и случайно, и тем беспощаднее была убийственная его достоверность.

“А ведь мы уже без сил почти. Когда нет ночной работы или столовой у женщин, это праздник. Но на игру всем сил хватает. Пьянство как-то отошло немного, зато “шмаль” его с лихвой перекрывает. И как с ним сейчас заговоришь о наряде, если обкуренный Бобби глубоко убежден, что это принесет вред?”

— Такой золотой и чуднóй бригады еще не было у меня, Егор Иванович. Как ты говоришь, тезка, вечернее Монте-Карло?

— А то, Митрий Кузьмич, я еще слышал, в Америке место такое есть, куда все игроки собираются. Там и убьють на раз, и ограбят, и обчистят до нитки.

— Лас-Вегас называется, — сказал Дмитрий, — а зарезать, пожалуй, где угодно могут, хотя бы...

Он и сам не мог понять, отчего не договорил: из-за того ли, что подошел к ним плотного телосложения человек от сто­явшего поодаль “москвича”, или померещилось ему что-то недоб­рое в глазах Кузьмича.

Подошедший открыл уже рот, но Кузьмич и Егорка, чувствуя, что это никакое не начальство, а скорее наоборот: сейчас на работу начнет проситься, — не торопились его замечать, а совсем отвер­ну­лись, и Егорка все нагнетал:

— А видал ты, Кузьмич, какое собрание у их было в посадке? Кишки порвешь. Голосовали, матюкались, заразы! Во дають! А я ж Михайлу искал, подошел тихо и ­слушаю.

— Это золотые хлопцы. Ты, Егор, не приставай до их. Вишь все уже в саду, а они дожидають — кофе им подадут. И смех, и грех. А Юра, Лева и Витя, и Коля-служащий, и Валек-сантехник — те на садах уже. И Леха-музыкант.

— Во кино, Кузьмич! Коля-слу-жа-щий, понял? Валек-сан-тех-ник — видал, Кузьмич? — он весело захихикал, потом погла­дил бороду и продолжал: — А Бобби их говорит: табель будем писать... как Митя? — скору...

— Скрупулезно, Егор, то есть точно до мелочей.

Дмитрий при этих своих словах отвернулся и окончательно расстроился. Как мог он на фамильярное “Митя” подарить ему уважительное “Егор”? Он ведь старше лет на восемь. Конечно, Егорка — слишком уж уничижительно, а Егор — слишком уж почетно. А среднего не дано. “Бог с ним, не убыло меня, что назвал я его Егором. И без того каждый вечер пытка в сарае, но это ведь все бесполезные маленькие жертвы, потому что эти че­тверо курят себе шмаль... А ведь сегодня ставить еще на доволь­ствие жуткую четверку, вернее тройку — Валек пока исправно хо­дит на работу... А такие ли они жуткие? Права Любаша — пусть все идет своим чередом. А оно и так идет, и результат имеется — сто сорок рублей за сто двадцать человекодней. А ведь условный наш день — десять часов. Остроумно довольно, чтобы прямо на часы считать... Но зачем все это при таком стремительном развале? Правильно Любаша советует — не дергаться. А что же тогда делать?.. Но и мараться об Егорку проклятого нельзя больше — надо хоть здесь постараться”.

Так и не решившись заговорить о нарядах со страшным Кузьмичом, Дмитрий двинулся в барак, где застал Виолетту, самовольно покинувшую кухню и разучивающую приемы тасовки карт под руководством Бобби. Четверо курили шмаль, а Арнольд просто курил, лежа на своем месте на верхнем ярусе.

— Митя, — улыбнулся подкуривший Бобби, — пойми меня правильно, как говорят у нас на собраниях.

— Где у нас?

— В Советском Союзе. Да, так вот пойми меня правильно... Кузьмич...

— Знаю, презирает...

— Вот именно, следовательно...

— Необходимо ему заслать...

— Правильно, но...

— Я пытался с ним наладить отношения, да и наладил, если на то пошло, в первый же день и с Егоркой, и с Кузьмичом. Теперь дело за вами, друзья, — заявил Миша.

— Мы видим, Миша, что Егорка и Кузьмич тебя уважают очень сильно, — сказал Саша.

— Саша, ты ведешь себя, как самая последняя скотина. Кого я прикрывал? Для кого старался? Для бригады, конечно, но больше всего для тебя... Ведь не все еще знают твою тайну...

— При всем уважении, Миша, к твоему благородству, не один я ведь насрал тогда в вагоне.

— А кто же? Я, что ли?

— Да, Миша, ты... ты даже больше меня, потому что мне бы в голову не пришло с ними вязаться, а уж когда он закудахтал...

— Мне стыдно за вас, ребята, — сказал Алик.

— Бобби, этому бреду не будет конца, — сказал Дмитрий, не пытаясь даже вникать, как он любил, в смысл препирательства. — Нам необходимо: первое — улучшить наряд, второе — поставить твоих друзей на довольствие, третье — отрегулировать общак.

Бобби решительно поднялся.

— Митя, все сделаем и весьма скоро. Главное, я полагаю, преодолеть твой пессимизм и негативизм. Отвечаю на твои пункты, но только с конца. Итак, третье: наши друзья имеют из своих двухсот только девяносто — остальные они пробухали.

— Но и на бригаду потрачено тридцать рублей.

— Да ты что, Миша, с ума сошел? Где же твои хваленые “отношения”?

— Митя, я тебя опять прошу, не доказывай ты, что белое это белое, и так ясно, — успокоил его Бобби.

— Бобби, не забывайся, — сказал Миша, укладываясь на свою койку.

— Оставим это, — пришла в голову Дмитрию хорошая и спасительная мысль. — Я тогда в общаке все фиксировать буду. Вот лежит у нас сейчас 480 рублей, а должно лежать семьсот. Разу­меется, записано, кто сколько сдал. Теперь, предположим, ты считаешь, что нашу экзальтированность, богемность, непохожесть и т.д. надо оплачивать, — он не шептал, потому что видел ясно, что барак до конца пуст. — Я придерживаюсь той точки зрения, что Лева, Витя, Юра не нуждаются...

— А я считаю, — сказал Бобби, — что и их Кузьмич должен облагать данью.

— За что?

— А вот за то! В конце концов, он всех доит.

Тогда они еще не знали, что тема эта станет у них центральной. Они еще и представить не могли, сколько будет блестящих импровизаций, истерик, смертельных обид...

— И адыгейцев, и гуцулов?

— Не знаю. Но ты пока не адыгеец и не гуцул.

— Я вообще подозреваю, — заметил Алик, — что ты на четверть еврей, если не на половину.

— Так мы ни к чему не придем, но признайтесь, по крайней мере, что Сашины художества, известные и до сих пор неизвест­ные, равно как и ваше пребывание здесь в настоящую минуту, — вот что надо оплачивать, а не Витину вспыльчивость, Юры фамилию, Левины остроты... Лехину немощь, наконец.

— Все должно обстоять совсем наоборот, если ты себя считаешь знатоком жизни, — улыбнулся загадочно Саша, — но я о другом хочу сказать: мы красоту наших женщин оплачиваем.

Саша дуновением разделил волосы, лежащие на спине у Виолетты, которая слушала, подперев рукой голову и опираясь на плечо Бобби.

— Поэтому, Митя, с тебя по-хорошему больше всех причитается.

На эту чудовищную мысль Дмитрий стал отвечать, чувствуя, что втягивается в обычные их беседы с оригинальной тематикой и сам уже доволен, что не идет на работу, словно дело происходит во время длиннейшего перекура в саду.

— Я, друзья, устал от бреда. Можно, конечно, засчитать и стоимость воздуха, которым Кузьмич позволяет дышать. Итак, Бобби, если ты считаешь, что надо заносить, то заносим наличными или из того же общака, но лучше наличными, а я запишу, что ты внес в общак. А при расчете все это проще пареной репы.

— Я слабый очень в расчетах, — сказал Алик.

— Ну пострадали мы, скажем, на две тысячи, включая все засылки, вагоны, ящики и т.д. Я для примера говорю. Уже сейчас видно, что будет много больше. Итак, две тысячи. Делим на 14. Двенадцать плюс двадцать восемь плюс тысяча девятьсот шестьдесят. 142 рубля 86 копеек.

— Красиво, — сказал Арнольд. — Леха оценил бы приемы уст­ного счета, да жаль что он в саду теперь.

— Итак, с каждого 142 рубля 86 копеек. Но ты, Алик, не вносишь ничего. Значит, внесешь на продаже. А Бобби внес, пред­положим, пятьсот. Ему причитается на той же продаже 357 рублей 14 копеек.

— Прекрасно, я согласен. Но из моей штуки 400 наличными отъехали уже к Арнольду. Пусть и он поможет общаку на этих же принципах, — сказал Бобби.

— А что, мой внешний вид или манеры тоже нужно оплачивать? Или я плохо работаю?

— И то, и другое, — ответил меланхолически Саша. — Зачем ты, например, сейчас здесь торчишь?

— Ты, мальчик, всем уже въелся в печенки. Если Егорка с тобой не разделался...

— То не тебе, друг, это по плечу.

Саша перестал играть Виолеттиными волосами и вытянулся на своей кровати. Бобби встал на пути Арнольда, который соскочил на пол. Дмитрий вообще впервые слышал, чтобы Арнольд говорил на таких тонах.

— Успокойся, старик, прошу тебя, — говорил Бобби прими­рительно. — Он извинится перед тобой, я тебе обещаю. Но согла­сись, старик, что твой стиль, если только мы все не в бреду, тоже, мягко говоря, не соответствует... ­Оставим имена и фамилии... это, как бы поточнее выра­зиться?.. область беспочвенных опасений и подозрительности. Конечно, если бы десять из четырнадцати были Эпштейны и Абрамовичи, то бригада вообще бы не смогла существовать, будь даже у всех руки в мозолях, трещинах и машинном масле. Но наши особенности совершенно в другом... И вот это нечто позволяет не принимать нас всерьез. Мы неправильно выглядим, трудно встаем, сложно материмся. И тебе, Арнольд, тоже тяжеловато вставать в шесть утра, хоть ты и был не раз на шабашке. Одним словом, внесем на этих принципах рублей по 150–200.

— О чем речь? Я одолжу общаку. Не такие суммы одалживал.

— А мне это странно, Бобби, — сказал Дмитрий. — Я не давал ни малейшего повода. Не ссорился, не вылазил из кожи казаться образованным, не дразнил никого, учет веду бесплатно...

— Но ведь у тебя есть деньги? Так почему не помочь?

— Это трудно объяснить. Не будем входить в тонкости, а посмотрим просто на наши шансы. И если все рухнет, то с кого, простите...

— Не убедил, — перебил его Бобби. — За дело, парни.

Арнольд отсчитал двести рублей и протянул их Дмитрию:

— Одалживаю общаку. Но надеюсь, что не дарю, а одалживаю.

Алик, Саша и Миша достали из-под кровати садовые сумки.

— Возьми, Митя, их паспорта. Я уверен, что ты не потеряешь.

Арнольд тоже взял сумку из-под матраца и пошел догонять Мишу, Сашу, Алика. В дверях он оглянулся и почему-то чуть-чуть насмешливо поглядел на Дмитрия и Бобби. В этот момент и налетел на него тот самый толстяк, что пытался что-то узнать еще на улице.

— А где здесь Савельев будет?

— Вот он, — кивнул Подриз и вышел.

— Я от Валеры Василенко.

От неожиданности Дмитрий сел на кровать.

— Яша, — представился толстяк.

— Савельев... Дмитрий...

— Николай Леонтьев, — Бобби сжал энергичную руку неожи­данного гостя.

Рука была пухлая, но и грубая при этом, а все-таки не рука рабочего. Возраста он был неопределенного, впрочем в том же диапазоне, что и большинство шабашки. У него были усики, чуть наметившиеся залысины, красные щеки, покрытые густейшей щетинкой. На толстей груди и под мышками обильно проступил пот. Одним словом, внешность такого грубого городского жителя, дельца или что-то вроде этого. А заговорив, он обнаружил, что относится к другому немножко типу людей: он оказался живым, компанейским и даже болтливым.

— Что это у вас за черти рогатые? Местные? Начальство местное? Ты стоишь возле них, а я подхожу. А вы свое травите, перебивать вроде неудобняк. А ты ушел, эти повернулись и пошли к сараю. А один обернулся и говорит мне: “Вы, товарищ, машину уберите, а то контейнеровоз скоро подойдет и может помять”. А потом уже они мне сказали, и то не сразу, а повыпендривались, и бородатый говорит: “А зачем он тебе нужен?” А когда узнал, заржал, как конь, показал на эту дверь и пошел в сарай. А вообще уже жалею, что связался. Валера говорит: нормальные ребята, а сам пока не едет. Посылает меня к этому, как его?... да, Арнольд Подриз. Я того Арнольда искал-искал, а я ж уволился... Понимаешь, какая заваруха? Тогда я позвонил другому — был у меня телефон, Виталику Колотько. Мы встретились, он говорит: “Поехали сегодня, только Пашу Шевцова возьмем, а Кепка как хочет, он мне здесь уже надоел. А Арнольда я давно не вижу, он не звонит”. А Валера дал мне адрес этого совхоза, и у Виталика был...

Дмитрий перестал его слушать, а стал думать, что надо как-то избавиться от такой напасти и что сделать это никак невозможно. Яша же оказался настолько словоохотливым, что поведал уже и о плохих дорогах, и о все том же Фомиче, и о непролазной грязи, и даже о нравах шабашки он был уже наслышан.

— И что, они все здесь, Сироп, Метла, Кепка? — ­очнулся Дмитрий.

— Я ж и говорю, что в гостинице остались. Я ж из гостиницы в контору поехал, а никто Савельева не знает. Хорошо, что Хомич в коридоре в конторе встретился, — я уже уезжать домой хотел. “С Харькова, говорите, хлопцы? Это, наверное, те, что соединились с ленинградскими”. Я Хомича в гостиницу привез, и он мне по дороге рассказывал, что и как. Я теперь вижу, что он прав был, и он мне фамилию Леонтьев тоже называл, а Савельева не помнит, и я решил, что это все понты[18] его и глупости. А в гостиницу приезжаем — я ж не знал, что эти ребята такие дурные, — они забухали и в карты играют. И Хомич мне мозги компостирует, что это где-то на холодильнике... Мне показалось, дело прошлое, что я с ума схожу. Но все-таки решил заехать — он объяснил мне, что и как. И я уже ничего не хотел, а только мечтал домой отъехать. И вот приехал, надежды никакой, и вот... представляете? Да, четыре дня потратил... А что с теми придурками делать?..

В чем была прелесть общения с Бобби и вместе легкость и большое удобство — так это в его невозмутимости супермена. Дмитрий очень рад был, когда Бобби заговорил. Сам он вообще едва ли не утратил мыслительную способность. Болезнь сразу обрушилась, и он мог теперь только думать об одном: в безумную и бессильную бригаду вливаются новые персонажи на потеху Егорке и Кузьмичу. И при этом, должно быть, пустые...

— Поехали, — сказал Бобби по-деловому и жестковато. — Времени в обрез.

Виолетта еще раньше поплелась на кухню, и теперь наблюдала, как они пересекли двор, сели в машину. Их вообще уже все знали на холодильнике, популярностью они уже затмили многих. И вот новое: садятся в автомобиль с пузатым дядькой. В принципе пустяк, машины были и у других, среди обитателей бараков было немало богатых людей. Пырсов, говорят, ездил на машине с личным шофером, который стоял у блатных в иерархии рядом со своим могущественным хозяином.

“Еще больше станут презирать, когда проклятый Егорка выпишет на доску наши показатели за неделю. А он уже грозился. А после расширения бригады вообще начнется грандиозная клоунада. Надо поскорее заслать Кузьмичу, чтобы он нам писал хоть то, что мы делаем. Хоть девяносто процентов на худой конец. Сегодня же надо и заслать, довериться Бобби и плюнуть на все...”

Эти лихорадочные и путаные мысли прервал вопрос, заданный Бобби:

— А ты знаешь, Яша, с кем ты в дверях столкнулся?

— С кем?

— Не догадываешься? Ну и не надо. Вот Митя, например, сразу бы прощелкал. Это, приятель, тот самый Арнольд Подриз, которого ты искал.

— Что ж это он, зараза, ребят бросил?

— Никто, Яша, никого не бросал. Они вообще не собирались все вместе. У таких людей всякое дело обречено заранее, — сказал Дмитрий. — А мы, Яша, все здесь такие.

— Между прочим, у Арнольда свой договор есть, — со смехом разъяснил Бобби. — Правда, в другом совхозе, в другой области, в другой республике. Так что дело еще можно поправить, особенно имея свой транспорт.

— И вы тоже лапшу вешаете? Мне же твердо обещано.

— Кем обещано, приятель? Валерой Василенко? Да я его сроду не видел, никогда так и не увижу и впервые только что о нем услышал.

— Нет, Бобби, о нем говорили.

— Я не помню. Но я, Яша, не возражаю всю компанию принять. За Митю, правда, не поручусь.

Иногда достаточно малейшего толчка, какого-нибудь юмора, пустяка, чтобы в голову зашла красивая мысль. Услышав о договоре Арнольда, Дмитрий вспомнил теперь о своем договоре, который был у него с собой, все в том же целлофане, рядом с двумя сберкнижками, своей и общаковой. Нет, пустая это мысль, потому что вновь приехавшие пустые. Мало утешил его этот каламбур...

Вечером этого же дня в бараке было необыкновенно интересно, но сперва требуется описать сцену в столовой, чтобы не запутывать все повествование, потому что головоломки у нас и без того встретятся.

Когда были съедены макароны по-флотски, Арнольду вдруг показалось, что у него галлюцинации и рассудок мутится. Через три стола увидел он Сиропа и Метлу, ­бодро общавшихся с незнакомыми ему людьми. Подобная мистификация была, конечно, тяжела даже и для него, привыкшего к превратностям и ударам судьбы. Он тут же стал искать глазами Савельева и вскоре действительно увидел его, входящего в столовую и напра­вляющегося к их столу, где ожидали его макароны. Но не успел он дождаться друга или махнуть ему рукой, как был сражен новым видением: ­Кепка, лавируя с приемами официанта, приблизился к их столу и элегантно опустил на подносе четырнадцать кружек ­молока. Справедливости ради отметим, что это последнее событие очень скоро успокоило Подриза, — Кепка был вполне живым, из плоти, и усомниться было невозможно.

— Сколько контейнеров сделали? — спросил Дмитрий Арнольда как ни в чем не бывало.

— Мало, десять.

— О, солидно, — сказал Дмитрий.

Затем он прошел с Кепкой на кухню и скоро они вернулись, причем Кепка нес полную миску макарон по-флотски и кружку молока.

— Понял, Юра, как бывает? — без предисловий начал Кепка, набивая рот лапшей с мясом. — Понял, Арнольд?

— Я пока еще ничего не понял, — Арнольд нетерпеливо приподнялся, рассматривая Сиропа и Метлу. Они приветливо помахали ему. Встреча была не за горами, и все становилось на свои места.

— Та это ж, Арнольд, три часа надо рассказывать. Мы ж с Метлой в буру целый вечер катали. Он залез на меня на двадцать рублей. А он же знал, пидарюга, шо у меня есть пятьдесят, и говорит, курка гамбургская: “Скажи в шмен за расчет”. И пока­зывает два кулака. А я ж парень простой, я говорю: “Могу сказать в одной руке” и показываю на левую руку. “Вот в этой, говорю, сказать?” Понял, Арнольд? Он говорит: “Ладно, черт с тобой, гово­ри”. Он же, наверно, поганку какую-то зарядил, а я этого всего не знаю и не люблю на две руки играть. А его жаба давит, он и согласился. Понял, Арнольд? Ему не повезло и он засадил, и полу­чился ноль опять. А утром он думает: зачем же целый вечер ката­ли? Он не мог никак с такой несправедливостью согласиться. И полез сегодня опять играть. Вот комедия! Фенита ля комедия! Засадил такой профессионал любителю! Полтинник я с него полу­чил, а последнюю десятку не захотел он отдавать. Я говорю: “Да­вай, давай, не е... клопа”. А он мнется, а потом говорит: “Играй, не обманут тебя, не в церкви...” Ну я и бросил играть. А тут дверь открывается и Яша заходит. “Поехали!” — говорит.

— А кто такой Яша?

— Да ты его знаешь, Арнольд! — обронил Дмитрий как бы невзначай и улыбнулся.

— Что-то не припоминаю. Вообще-то, каждый какого-нибудь Яшу, и не одного, знает.

— Могу примазать, что ты с ним говорил не далее, чем сутки назад.

— Лично я, — сказал Леха, допивая молоко, — не стал бы заключать подобное пари.

— Ты уже мне много чего советовал: и на книжку складывать, и по зернышку клевать, и в Лас-Вегас податься — в настоящий.

— Я и тогда, и сейчас с полной искренностью советовал, — говорил Леха задумчиво, но и с юмором. — Митя, надо полагать, предлагает беспроигрышное пари.

— Состоялось, Митя, — Арнольд уже спорил не с тем, кто предложил пари, а с оппонентом Лехой, демонстрируя именно пренебрежение советом.

— Я пошутил, Арнольд.

— Нет, Митя, голубчик, я уже сказал “состоялось”.

— Как тебе больше нравиться, Арнольд. Но я ни на что не претендую.

— Не, Арнольд, ты не знаешь Яшу, — вступил Кепка. — О чем ты говоришь? Он за прилавком сильно смотреться будет на продаже. А вообще он мясником будет работать. Ему только занести сейчас трудно, и он здесь решил ­подняться.

— А ведь есть уже мясник, Леха-музыкант — мясник, — сообщил Саша.

— Я скажу Бобби, чтобы он оградил меня от гнусных выходок идиота Саши.

Кепка молниеносно вписывался в коллектив. Взглянув на Леху оценивающе, он заявил без улыбки:

— Скентуетесь[19], Яша — козырный мужик. Его если послушать, телки от него тащатся. Он рассказывал, что и в бассейне пилил, и в театре, и на кинофестивале. Вот понтовило[20]...

— Бассейны и здесь есть, — заметил Саша.

— Ага, значит, Яша говорит: “Поехали!” В контору приехали, а там братки питерские: Эдик, Вова, Володя, Гриша, Фима, Бобби и наш Митя.

— Кепка, ты потом в деталях расскажешь. Ребята, позвольте представить нового члена бригады. Вася Лыкин, он же Кепка.

— А Сироп, Метла? — изумился Подриз, но доискиваться не стал.

Поистине ужин состоял из загадок. Пока Подриз дошел до выхода, у двери вырос Бобби, который беседовал с приятным, слишком хорошо для этих условий одетым, интеллигентного вида человеком, начавшим отращивать симпатичную русую бородку.

— Так что, Эдик, ты не прогадал. Заходи вечером с ­ребятами.

В некоторых шабашках, артелях, вообще в коллективах бывает так, что всякая перестановка, администрирование становится источником опасений, подозрительности или обид. Арнольд был довольно равнодушен к составу бригады, безразличие его было почти философским и уступал он в этом разве только Саше. Но здесь была еще и загадка, а это уже интереснее с любой точки зре­ния. Пока он устроился курить в беседке, не ища сразу разгадок, а наслаждаясь безветренным теплым вечером.

Скоро в беседке оказался Кузьмич, потянулись блатные. А вот и Бобби в сомбреро, вокруг беседки и на территории становится очень многолюдно. Сарай зажег уже огни, и туда движется немало людей. Конечно, те, кому предстоит отправиться в сарай, очень должны завидовать тем, у кого впереди вольный вечер.

— Кузьмич, на два слова, — говорит великолепный Бобби, не смущаясь присутствием блатных.

Кузьмич отошел с Бобби на несколько шагов. Спустя минуту или две, он нарочито сердито и громко говорит:

— Пошли, голубь, проверим вашу укладку на том ­конце.

Подриз наблюдал за ними, пока они не миновали угол сарая, явно собираясь зайти через отдаленную боковую дверь и не вызывая малейших подозрений. Когда они скрылись из виду, Подриз пошел было к столовой, борясь мысленно с соблазном вообще не ходить в сарай. И тут появились Дмитрий, Кепка, Сироп и Метла, к которым он и двигался, устав их поджидать. Сироп и Метла обняли по очереди Арнольда.

— Жду объяснений, друзья.

— Ты ведь исчез, Арнольд.

— Ну и что?

— Как что? Ты молчишь, я молчу. Я решил — сломалась шабашка. Сегодня она есть, а завтра нет.

— У тебя же были Митины координаты.

— Были, — ответил Сироп, не вложив и малого смысла в эту вялую констатацию.

“Нет, не украсил бы он нашей бригады, не ходил бы к половине седьмого на завтрак, не заслужил бы нам любовь Кузьмича, не усилил бы наш тощий общак, не отличился бы на погрузке, не надорвался бы, сталкивая ломом застрявший контейнер...”

— Черт с ним, Сироп! В конце концов, обязательность не сильнейшая твоя сторона. Да и моя, пожалуй. А что же дальше было? — вот что любопытно, — заинтересовался Подриз, и интерес его был очень живой и неподдельный.

— А что было? Паша пришел, говорит: “Сматываться надо, а то могут сильно за вымя подергать. Мы пошли в бар, пошиковали, бабки были у меня. А назавтра этот Яша позвонил. Ну, дого­во­ри­лись, встретились с ним и решили сразу ехать. Я Паше позвонил, чтоб собирался. Семье я 400 рублей оставил, себе взял восемьдесят, а для Паши 60. А в четыре часа приходит он, а с ним Кепка. Паша зачем-то в сад заходил, а Кепка днем там тусовался и прилип к нему. Он же без вещей приехал — можешь представить? В обще­житии не сказал, на работе не уволился и не предупредил даже. Видел ты такое когда-нибудь?

— Такое не видел. Интереснее видел.

— Зубы я не вставил, а зубы обточены, — открыл рот Кепка. — Сам себя запарил. А что им сделается? Я Метле показал, что на кармане у меня 135 рублей...

— Начинаю понимать, — улыбнулся Арнольд. — Но главное, в какой же вы бригаде? Все все знают, а я самый темный и без смекалки.

— Они у Эдика, Арнольд. Митя меня одного взял.

Арнольд так и остался с открытым ртом.

— Я в общак 150 внес, — солидно, скромно и гордо сообщил Кепка. — А они такие козырные, суперигроки, а пустые. Во цирк!

— Так что, требуется внести за них по пятьдесят рублей? И за этим остановка?

— Мы, Арнольд, уже у Эдика. Он так нас взял.

Метла во все время этих пересказов, объяснений и откровений молчал, а теперь ограничился репликой:

— Он при бабках.

— Там, Арнольд, кино было, — немедленно включился Кепка, словно опасаясь, что Сироп перехватит инициативу и интересную часть рассказа. — Но я пока не хаваю эти дела. Мы ж с тобой в Боббиной бригаде. Я только видел, как Бобби у Мити паспорт взял и еще одну бумагу, пошли они с Эдиком до директора, мы пока на веранде курили. А потом надоело сидеть на веранде, я пошел, хотел заглянуть до директора, тут дверь открывается и он сам вылазит. Та там директор, Арнольд, — я молчу. Шо там балакаты, колы ничого казаты. Ты б увидел его, отъехал бы сразу.

— Я видел его, Кепка.

— А Бобби с Эдиком уже по комнатам пошли. Потом они с Яшей еще мотались, а мы кантовались с питерскими. Какого-то Тафика они шукали, потом Хомича, ну этого я знаю... Та обалдеть можно, Арнольд. Аж потом Эдик бабки Мите отсчитал в пали­сад­нике. А Сироп и Метла хотели с тобой в бригаду, и я тоже. Тогда Бобби пошел с Митей побазарил, не знаю, о чем они там квакали. А потом они говорят, что сильно большую бригаду им не надо. Пятнадцать, говорят, это потолок.

— Остановись, Кепка, ты уже сообщил все, — Арнольд насмешливо и даже с оттенком пренебрежительности глядел на Дмитрия. — Все та же синица в руке.

— А тебе не кажется, Арнольд, что все это не очень красиво с твоей стороны, — заговорил Дмитрий, волнуясь.

— Не кажется, — Подриз даже чуть отвернулся, насвистывая и показывая, что ему не интересно услышать объяснения.

— Тем более, не хорошо отказываться слушать. Только учти, что это не оправдания. Мало того, что ты мне обязан, а не я тебе, — Дмитрий чуть ли не с силой увлекал Арнольда, взяв его под руку, не надеясь, что Кепка и другие сами деликатно отойдут. — Я чист кругом, и устал уже от твоей иронии. Да, я продал договор, а что может быть честнее и выгоднее. Я внес сто пятьдесят в общак из этих трехсот пятидесяти. Да, я предпочел Кепку, каким бы чудом он ни был. Если хочешь, то ты прав — синица в руке дороже. Все очень удачно получилось. А что, надо было всех троих взять? А за ними и ленинградских? И довести бригаду до двадцати трех человек?

— А откуда вообще взялось слово “ленинградские”?

— Ты смеешься надо мной? Или серьезно утверждаешь, что я должен был до сегодняшнего дня ждать в гостинице Кепку и Метлу? И почему вообще я должен даже говорить на эту тему? Тебе нравится быть широким и беспечным? Тебе захотелось поиграть? Я одолжил тебе 75 рублей. Приехали твои пустые друзья? Я пристроил их... Да, я крою, как могу. А тебе надо, чтобы я был непременно широким и великодушным... Не твоего ума дело, какой я и почему. Я внутрь никого не пускаю, и тебя с твоими пренебрежительными улыбками... Мне и без них тяжело, — он не мог остановиться. — А что касается денег, то ты ведь сам пустой сюда приехал...

— Ты, Митя, не переживай так сильно. Ребята приехали, ну и взял бы их.

— А зачем мне новый ужас? Трое твоих забулдыг, неизвестно кто из Ленинграда. И Кузьмичу пришлось бы больше платить. Да если бы наша бригада так чудовищно разрослась, чего бы нам ждать пришлось от гадкого Егорки и страшного Кузьмича?

— А мне он не страшен. Я, Митя, вообще ничего не анализирую, и твои поступки тоже. Я по поверхности скольжу. Не сколотил бы ты новую бригаду — кому бы договор продал? Умница! Так отдал бы им и Кепку тоже.

— Как ты легко рассуждаешь? А чем Кузьмичу платить, — стал Дмитрий без нужды опровергать и эту ­шпильку.

— Уже ведь обсуждали чем платить. А зачем ему вообще платить?

— Так ты на шабашку не надеешься? Ты сюда играть приехал?

— Все возможно, Митя... а вообще, я просто приехал и все... А вон и Кузьмич идет, и Бобби. И сколько же он отнес?

— Шесть катеринок.

— Думаешь, меньше презирать станет?

— Но наряд-то надо хоть какой-то, хоть на 500 рублей сдать. Уже две с половиной тонны, уже легче.

— Ну крои дальше. Курочка по зернышку клюет.

— Не будем ссориться, Арнольд. Как знать? Может быть, ты еще очень порадуешься своей тонне или ­полутора...

Пришедший Бобби, к вящему удовольствию всех членов бри­гады, и прилежных, и манкирующих, объявил, что вечер свободен.

Кузьмич теперь был завсегдатаем в той части барачного поме­щения, где обосновалась бригада. Там он быстро расширял круго­зор, узнавая среди прочего, какие бывают игры, форы, пари, обо­гащался жаргонными выражениями, слушал разные истории из городской жизни, но главное — холил свое великое презрение.

Лева и Юра занялись уже шахматами, для чего возводилось сооружение из чемоданов и тумбочки, дающее устойчивость часам. Ставка была символическая — пятьдесят копеек, а с Юры как “профессионала” причиталась фора в целых три минуты, то есть Юра брал себе на партию две минуты, а Лева — пять. Эта игра, молниеносные шахматы, получила широчайшее распространение, многие тысячи инженеров коротают за ней свой перерыв. То, что в среде профессионалов требует большого искусства и виртуозности и вызывает колоссальный интерес, когда разыгрывается приз “Вечер­ней Москвы”, в широкой массе успело стать заурядным, даже пошлым и мещанским развлечением.

Так как силы были примерно равны после форы, то каждая партия велась до мата или падения флажка. Бóльшая часть партий заканчивалась тем, что Юра, сохранявший все-таки небольшое превосходство, ожесточенно матовал короля, привлекая зрителей оглушительным стуком ­и сверхъестественной быстротой движений. Среди его болельщиков был Егорка, готовый в этот момент простить Юре его происхождение. Неподдельный интерес прояв­ля­ли и блатные, и другая публика, и это говорило о том, что блиц-игра при всем огромном распространении многим еще в дико­винку.

Впрочем, в любой момент можно было любому зрителю разнообразить впечатления. Леха теперь играл с Витей в шашки, получая фору одну шашку. Те, кто разбирается, поймет, какая это большая фора для русских шашек. Но и класс игры был очень разным. Ставка была сначала три рубля, потом три рубля Витиных за полтора Лехи-музыканта. Витя, тем не менее, взобрался уже на Леху рублей на пятнадцать, что стало тревожить последнего. Казалось бы, что значит пятнадцать рублей рядом с его долгом, но Леха играл с большим прилежанием. Сейчас он был близок к победе и весь без остатка отдался внимательному расчету до самого конца, выверяя снова и снова и все не делая хода.

Скоро пожаловала целая ватага: Сироп и Метла, Кепка с матрасом и постелью, тут же сделавшийся соседом Подриза по нарам. Сам Арнольд курил и смотрел то на шашки, то на более интересную пару: Виолетта, сидя по-турецки, играла в гусарика ни много, ни мало с Михаилом Плевакиным, превосходя его в классе. При этом Миша сидел на кровати бригадирши Тани, пользуясь ее отсутствием, портьера из одеяла была заброшена наверх, чтобы было больше света и воздуха. Саша без церемоний играл на гитаре того самого Сереги, что был любовником суровой Тани. Кузьмич уточнял у своего тезки правила игры в храпп, которую вчера видел между Арнольдом и Лехой. Происходили и другие события, создающие атмосферу клуба и чуть ли не праздничную обстановку.

Народу меньше не становилось, а наоборот прибывали новые, и скоро произошло одно событие, для многих незначительное, хоть и интересное, а для Дмитрия поистине трагическое, зачеркнувшее все хорошие итоги дня.

Вслед за Кепкой, Метлой и Сиропом пришли новые гости: упитанный разбитной Яша и два ленинградца, знакомые уже читателю, а именно, русобородый Эдик, новоиспеченный брига­дир, и с ним Фима. Фима этот был из тех, кто способен заболтать кого угодно и особенно хорошо себя чувствует при зрителях.

Когда Леха одержал свою трудную победу, Витя сказал: “Двенадцать” и тут же обратился к Дмитрию:

— Садись, побалуемся. Пять минут на пять партий[21], по целковому.

Леха, однако, имел свою идею:

— Давай так играть: фора шашка и ничья, а в ставке мне форы не надо. И по 4 рубля. Пошло?

Вот тут-то и вступил Фима:

— Во шпарят: шашка и ничья. Это же не для среднего ума! Слушай, а ты не земляк наш? Что-то Бобби говорил про тебя. Или ты пиво в Некрасовских банях пьешь? Я ведь тоже в шашки играл во дворце пионеров, но до третьего разряда не доехал и на шахматы перескочил. Стало еще хуже. Нет, парни, честно говорю: если задачу увижу где в календаре — два дня буду думать, а решу!

— В календарях слишком уж простые задачи, — сказал Савельев.

— Не скажи. Для меня они не всегда простые.

Юра в этот момент завершил матование одинокого короля, бешено колотя по часам.

— Ну-ка, мальчуганы, дайте расставить шараду, — подскочил Фима к играющим и схватился уже за шахматы.

— Отойди, гражданин, — Лева отстранил Фиму и отнял фигуры. — Откуда ты свалился? Ты не нужен.

— Да вот у ребят есть шахматы.

В одной из тумбочек почти полностью отсутствующей Таниной бригады проворный Фима быстро обнаружил древнейшую из игр.

— Нет, мальчики, не все простые задачи, — бормотал он, расставляя, переставляя, морща лоб. — Нет, парни, не могу вспомнить. Как же оно стояло?

На взгляд искушенных людей, поднаторевших в головоломках, Фима этот должен был казаться средним таким пройдохой, который хочет “запарить” простаков, сам разыгрывая простофилю и забалтывая.

Но где же здесь были простаки среди любителей пари?! А вот что получилось, поди разберись в этом. Арнольд смотрел в потолок, задумавшись; другие увлеклись своей игрой; человек семь, включая Егорку, Яшу, посторонних из другого конца ком­наты, были толпой, подзадоривающей солистов, но не способной принять вызов по шахматным проблемам. Дмитрий глядел не столько на доску, сколько на самого Фиму, типичного предста­вителя “полусвета”. Одет он был пока чистенько, все те же джин­сы, кроссовки, бобочка с короткими рукавами, сигареты в кармаш­ке, перстень присутствовал в обязательном порядке. Казалось бы, Фима этот виден насквозь.

— Пишут, дураки, мат в четыре хода, а я вижу только в пять.

Король черных стоял в углу и не имел ходов. Были у черных еще две фигуры: пешка и белопольный слон. Подобно бесплотному духу мог он носиться по белым диагоналям, никак не влияя на события. Не мог скиталец и исчезнуть, заставить убить себя. Но жил он все-таки в реальном мире — игра есть сумма абстракций. Единственным предназначением несчастного призрака было отсчитывать ходы, но это и придавало смысл всей наивной расстановке.

Пока черный белопольный слон носился по всей доске, белый в несколько ходов, обогнув нехитрые препятствия, по черным полям приближался и объявлял мат черному королю. И ходов этих было явно четыре. Настолько явно, что не надо было пере­счи­тывать, каждый поворот его был как на ладони. Ведь не пере­счи­тываем мы четыре ореха или четыре спички.

— Это даже для календаря простовато, — сказал Дмитрий невесело, так как болезнь была рядом и мешала наслаждаться вечерней свободой. Ну что ж, в четыре, так в ­четыре.

— Нет, старик, ты не понял. Это календарь пишет в четыре, а я говорю в шесть. Нет, подожди...Совсем чокнулся... в пять...

Что же это было? Отказался служить разум? Или, как пишут в отчетах о турнирах и в занимательных шахматных книгах, редкий случай шахматной слепоты? Да что там шахматы? Весь опыт жизни, вся наблюдательность — как все могло испариться, улету­читься? Вот где загадка!

Фима сказал с жалким и комичным видом, но как-то искренне — не лишен был человек актерских способностей:

— Проиграю тебе пару десяток. Я вижу в пять ходов, хоть режь меня.

Остается еще раз подивиться, как может провалиться в бездну человек, и пожалеть бедного Дмитрия. В конце концов, иные утверждают, что видели и явления сверхъестественные, и нет оснований не верить им. Ошибки людей тоже описаны пора­зительные и необъяснимые. Но ошибки эти, кроме всего прочего, очень неодинаково травмируют тех, кто их совершает. Зная Митю, легко представить, что он пережил, если даже другим это покажется совершеннейшим пустяком. А пока не изменила ему только проклятая привычка к осторожности.

— По десять, если желаешь.

И черт дернул его еще добавить:

— На наличные, разумеется.

— Получишь немедленно — гляди, сколько свидетелей. Ладно уж, поехали по десять.

— Состоялось, — тихо сказал Дмитрий и тут же пожалел почему-то о сказанном.

— Ходи, — сухо и уже без балагана сказал Фима.

Дмитрий сделал первый ход слоном, подивившись, что всту­пительный ход не единственный, Фима тут же схватился за своего белопольного слона, а из уст Мити вырвался стон, иначе не назовешь:

— Господи! Что ж я наделал? Какая убогая ловушка, какой стыд? Где были мои глаза?

Поглядев беспомощно вокруг, он увидел, что зрителями были теперь все. Арнольд, свесившись, глядел с улыбкой на прозрачную шутку, одну из великого множества возможных на черно-белой доске. Юра, Лева, Витя и Леха, побросавшие свои занятия, пришедший Бобби, Кузьмич с Егоркой, блатные из “комнаты паханов”, как называл пугливый Леха соседний, примкнувший к бараку домик, — все откуда-то взялись.

С состраданием глядел на него Алик, не собирался шутить и комментировать Саша, молчал даже Миша, вечный третейский самозванный судья и комментатор. Глядела и Виолетта на драму, но страшнее всего было ему встретиться с взглядом Любаши, готовой вот-вот заплакать.

“И что самое ужасное, — неслось в голове, — что мне не только от своего позора и от страха умереть хочется, но и десяти рублей проклятых жалко. Не надо было бы платить, полегчало бы...”

Недаром один из величайших игроков сказал, что на шахматной доске нет места лжи и лицемерию. Действительность была неумолимой и страшной.

— Смотри, Яша, что я теперь делаю, — говорил веселый Фима, перебрасывая слона в противоположный угол по большой дороге, с a8 на h1.

Теперь пока белый слон завершает свой простейший маршрут, черная пешка пойдет на g2, запирая прочно своего слона, а сама будет подпертой белым королем. Все, на доске пат! Двигаться дальше по облюбованному теперь пути не позволяют правила, сперва требуется освободить дорогу черней пешке, чтобы она размуровала своего слона. Потом еще убить эту пешку на поле g1, где она на краткий миг сделается королевой. И тогда только этот слон станет поистине вечным и одиноким скитальцем. Выходит, шесть ходов, а не пять и Фима не прав?.. Увы, не потребовалось Дмитрию на сей раз и секунды, чтобы увидеть беспощадную правду. Вторым ходом следовало убить проклятую пешку, чтобы она не смогла замуровать слона. Вот на что тратил по пути один ход белый чернопольный слон. Именно пять ходов — не больше и не меньше!

Как помешанный, глядел Дмитрий па доску. Вспомнил тут же, что оставил в наружном кармане на расходы и мельчайшую игру две трешки и рубль, а остальное было в бронированном вну­треннем, да у Любаши еще было неразменянных двадцать пять. Так что даже скрасить свой конфуз красивым жестом было трудно, Любаша прекрасна догадалась в чем загвоздка, уже готова была передать, но слишком много было зрителей, и это тоже чревато было новым уроном для ее Митеньки... Толпа и не думала расходиться.

Спасение и финал всей истории были весьма неожиданными. Арнольд вдруг обратился к Яше:

— Вас, почтеннейший, Яшей величают?

— Яша я, а что?

— Получите, юноша, — это уже предназначалось Фиме, и красная ассигнация спланировала на доску.

— С меня пятнашка, Митя, — сказал Арнольд, закуривая. — Красивую ты ловушку поставил, куда там Фиминой... А Фима сам еще приплывет, — улыбнулся Арнольд.

— Ради бога, Арнольд. Ничего с тебя не причитается, то ведь шутка была.

Непереборчивый Фима десятку уже спрятал. А благодарный безмерно Дмитрий, полностью реабилитированный в глазах публики королем игр Арнольдом, продолжал тихо:

— Я сейчас все верну, Арнольд.

И говоря это Дмитрий знал, что Арнольд откажется, и знал, о чем думает Арнольд: что, дескать он, Дмитрий, радуется, зная, что Арнольду вернуть невозможно.

— О чем речь, Митя? Пари есть пари. Все очень чисто, красиво, строго, и возразить нечего. Проигравший платит.

Дмитрий клялся мысленно, что под дулом пистолета не возь­мет оставшихся пятнадцати рублей. Все устроилось вполне прилич­но. “Может, вовсе и не болезнь виновата ­в моем промахе?” Он видел, что и Любаша успокоилась, и народ вот-вот начнет расхо­диться. И слава Богу еще, что так закончилось. “Поменьше бы пока приключений, хоть и странно это с моей стороны, если я от обыденной жизни бегу”.

А приключения-то только начинались. Он услышал за спиной грубый незнакомый голос:

— Хорошие у тебя, Кузьмичок, зямы собрались. Пари, пятнашка, ловушка — красиво вякают. А колод сколько! С кем бы мне пошпилехать?

Сомнений не могло быть. Единственный человек мог соединить столь развязный тон к Кузьмичу с подобными словами. За спиной стоял Пырсов — собственной персоной.