Валентина 1982 год

 

 Теория мореплавания на неудачно сбалансированном катамаране.

Он был Башлыков. Тот самый. Это я понял лишь вечер спустя после телефонного звонка, обожаемой мною девушки, по имени Тоня.
ОНА была, ОН был, МЫ были. Соперником ОН не был. Меня ОНА никогда не любила. Если не считать тех мелких поцелуев под дождем, ночью 17-го июля, поздно у киоска Союзпечати. Всему этому научил меня он - Башлыков.
Ша-а-ашлыков! - подумал я, и похохотал ему в лицо(не помню, что он говорил до этого). Таких, как ты девочки не любят(я подумал).
Девочки любили его в тот же вечер. Прошло около недели и я сам обожал его, хотел видеть его каждый день, скучал без него во время его поездок из лагеря домой на выходные. Я все время хотел врать ему о чем угодно, лишь бы постоянно видеть перед собой его смешное лицо(черепообразное - жуткие глаза глядят синей, осенней водой).
В то лето меня не любили девочки. Все они(и Тоня тоже) любили его, а мне лишь улыбались, потому что мы с ним стали просто неразлучны. Меня с НИМ любили. А ведь я был красивее его...

Тропинка ведущая к деревне рассекала надвое колхозное поле засеянное овсом(овсом до того времени пока его не заполняли сплошные сугробы ромашки), в это поле уходила в середине дня загорать Тоня.
"Вожатый Башлыков ушел из лагеря в полдень и отсутствовал около трех часов".
 
Она бредет, всматриваясь в кустистые стебли ромашки, иногда останавливается, глядя по сторонам, вскоре опускается на колени, чуть заметно поёживаясь, расстилает что-то(плед), тонет, выныривает, тонет, тонет навсегда...
Тоня!!!...

Так отрывается с едва слышным шелестом осенний лист с дерева. Звук этого падения вероятно наполнен ветром и свободой, едва различимый нашим слухом.

Ты знаешь, отчего бывают непонятными слова ребенка говорящего во сне? Это самые доступные, а потому неведомые нам желания, человека еще не успевшего содеять зло.
Отчего я шел за ней в то утро, в спешке забыв даже закрыть за собой дверь на ключ? Такой длинный и старомодный, что висевшая на его ремешке медаль трехсотлетия дома Романовых долго еще раскачивалась напоминая маятник, освещенный столь пригожими утренними лучиками солнышка, что уже поставило локотки на бетонную стену забора рядом с нашими финскими домиками. Двое совершенно незнакомых друг другу людей на бронзовом кружке были словно утренние повешенные, отбрасывая овальную, колеблещуюся тень на лиловую фанерную дверь. Бетонная стена забора, через которую я стремительно перескочил, так и осталась в сознании окаменелым щербетом, не вобравшим еще солнечных лучей и потому бывшем на ощупь влажным и холодным. В то утро я покинул лагерь, а двое со стертыми носами неприязненно жались друг к другу, словно не были маятником на ключе, а были лодкой, причалившей к двери. Двери, куда я уже больше не вернусь, потому что оказался сорван ветром и брошен в море. Море из которого мне стало возможно вернуться только уже другим к этой двери.

Как мне превозмочь эту преграду, эту последнюю неприступную скалу, перед которой я стою сегодня с разбитым лицом и разбитым сердцем. Я часто жаловался на боль. Она вырастала передо мной столько раз, что трудно угадать когда она была больней, вчера или сегодня. Она была горой, которая уж точно не шла к Магомету, но я шел к ней, очень уверенный в том, что она мираж.
Зачем ты шел за мной, осенний лист кленовый?

 
 .