Женщина во сне

 
Сообразно "Теории мореплавания...".

Валяющуюся под луной во ржи видел ее я в одну из ночей. Мне было досадно до невозможности. Валяющуюся, смеющуюся, целующуюся с девочкой Таней, которой так страшно было однажды, оттого что я присев на краешек ее постели наклонился к ее уху и разбудил ее совершенно немыслимыми словами. Я разбудил ее теми же словами, с какими приходится иметь дело,распрашивая горы. Эхо безумия, срывавшееся с моих губ застыло в ее оледеневших глазах, не вернувшись ко мне. То есть, я не услышал эхо, прошептав ей всего лишь признание о том, что видел ее голую однажды ночью. То ли во сне, то ли на яву, этого я уже не успел ей объяснить - эхо больше не существовало. Ни для меня, ни для кого.

Антонина шла по лугам приминая - но так осторожно, перепрыгивая через - но так плавно, задевая платьем за - но так и не порвав его в клочья - чтобы.
Как я долго ждал этого часа, что снился мне. Как я ни разу не поверил самому прекрасному из снов, так и не назвав его явью. Значило ли это, что во сне я не страдал, долго ожидая и наблюдая самого себя?
Ракиты - долги же ваши руки! Дороги вы, когда среди вас обнаженная!
Я АНТОНИНУ...ЛЮБ...ЛЮ! Так что ли? Мне скоро двадцать два, а ей все равно сколько лет. Быть может она старше? Но, тогда я смогу понять почему, не исполнив ни одного моего желания она так и не обернулась уходя в сторону моря, где совершенно растворилась в белой пене цветов.
В тот день была еще речушка где переходившая ее вброд девушка приподняла платье, обнажив мельком нечто обдавшее меня холодом ясности. Ясности ее ягодиц и едва мелькнувшей чуть ниже тени там, где сходятся в равновесии сил все трижды проклятые земные желания. Там ясность и покой обещаны каждому, кто так надеялся раствориться в этой жизни.
Вышла на берег, стоит. Смотрит по сторонам. Рядом с водой ее ложе из мягкой травы, где внезапно возникнув в венке солнечных лучей, над ней я произнесу слова моего признания и приговора. Под небом - все это под небом! Я знал, что это возможно лишь под небом, лишь в море лучей полуденного солнца под которым слепнет лицо той, которая иссякнув окончательно так и не обнаружила и десятой доли благодарности тому, кто возносил ее до небес.
На излучине. Антонина остановилась не видя того, что ракиты совсем окружили ее, оставив лишь место для моего лица, в которое она глянет внезапно открыв глаза. И не будет вокруг ни одного просвета, и не блеснет речка, и ни что не шелохнется вокруг, когда сомкну, сомну, сломлю, раздавлю. Лицо и ракиты, лицо и ладони. Всюду мои ладони, расставленные, словно сети, сети разбухшие от боли и дрожи. Ладони не владеющего уже ими и не властного, вначале над ними, а затем и над всем, что есть плоть меня. Меня, так долго лгавшего своему телу, меня несчастного и уродливого.
Легла Антонина. Закрывшая глаза Антонина, не закрывшая грудь Антонина.
Как долго я шел вслед за гордой монашкой, мелькнувшей в полузабытом кинофильме, вросшем в детство. Устал.
Я не смогу к ней выйти. Как я понимал это всегда! Не смогу никогда!
Какая ясность в очертаниях полуобнаженной, полуненавистной мне женщины.
Вот она передо мной. В нескольких мгновениях осторожного шага, в одном прыжке ягуара, в полутора десятках кольчатых скольжений змеи, во всем том, что есть последний шаг, разделивший нас навечно.

Как я увидел ее и себя отсюда из ракит, там на лужайке у реки, так я и представлял себе все это. Она и не догадывалась в этот миг, что все это время была отдана в мою власть. Как долго было это, я так и не узнал, потому что ушел от самого себя, оставив недосмотренным все, что происходило среди ракит. Я уходил в лагерь, а другой Я, оставался все это время с ней под точно такими же лучами солнца, что сожгли меня дотла, идущего от самого себя прочь.

Я спросил ЕГО однажды об этом. Мы были на дискотеке, наблюдая ее с крыши старого ржавого вертолета, стоявшего неподалеку возле столовой. ОН ответил: "Никогда бы не подумал, что ты такой остряк!"