Такая длинаая ночь

Ю.Солоневич.
ТАКАЯ ДЛИННАЯ НОЧЬ.
—Там ведь они тоже разные,— говорил диспетчер.— Который хороший попадаемся, а который и наоборот. Живут по четверо человек: двое в одной комнате, и двое — в другой. Коридор и ванная — общие. Один мылся, часы забыл, а кто взял — неизвестно. Ну, а мой живет там, где трое. Правда, обманывать не буду, я зашел, а они все сидят и учат. Двое — за столом, а мой — на кровати. Поздоровались. Я так думаю, что они плохого делать не станут. Завтракают и обедают в столовой, а на ужин — на всех что-нибудь готовят: картошку жарят, колбасу там, или чай. Я яиц привез, так яичницу сделали с салом. Продукты у них  считаются общие. Сами за порядком следят, полы моют по очереди. Ну, мой-то и дома все делал. Так что я за это спокойный. Пить вроде не пьют. Везде посмотрел, а бутылок не видно. Говорить я им ничего не стал. Коменданта видел, в институт ходил — хвалят пока. А как дальше будет — посмотрим. Стараться надо. Я ему и сказал: «Ты нас не  жалей. Мы, слава Богу, голодные не сидим. Если что — пиши. Десятку какую мы всегда тебе найдем. Только чтоб старался». Я посмотрел, как они там занимаются — тяжело. На первом курсе — само тяжело. На втором и третьем — полегче. А там уже и совсем легко пойдет.
— Сперва само тяжело,— согласился Старик Слюсарь.— Потом, конечно, полегче будет, в любом деле так.
— Я ему говорю: «Сашок, ты уже потерпи, поусердствуй немного. Самое главное — экзамены сдай. Тройку получишь — ругать не стану. Не дадут стипендию — тоже не беда. Потянем как-нибудь. Выучишься — человеком будешь».
— Тянуть надо,— сказал Старик Слюсарь.— Выучится — человеком будет.
Он сидел на обшарпанном стуле, прислонясь боком к батарее центрального отопления, и держал в руках палку, на которую опирался при ходьбе. В комнате было тепло, и Старик Слюсарь расстегнул пуговицы бушлата. Диспетчер давно уже снял пальто и устроился за столом немного в стороне, поэтому и не было видно бельмо на его правом глазу, и казалось, что он совсем еще молодой.
«Совсем молодой,— так и подумал Старик Слюсарь.— Пускай поговорит. Молодые любят много говорить».
— Ночевать я поехал к Павлику. Помните, как я рассказывал вам про шофера, с которым мы на вокзале познакомились? Так это он и есть. Он мне письмо с приглашением присылал.
— Ну да?
— Да, под Новый год. Я по адресу его и нашел, Павлика. А там домов стоит — тьма. Еле я добился до толку. Поднимаюсь по лестнице, квартиру нашел, звоню. Выходит женщина и спрашивает: «Вы к кому, гражданин?» — «Такой-то здесь проживает?» — «Здесь». Смотрю: и он выходит. Сперва вроде не узнал. «Как же это? — говорю.— Сами приглашали, а теперь отказываетесь?»
— И не узнал?
— Сперва не узнал. А потом как закричит: «Это Николай, я про него тебе говорил». Ну, пригласили меня зайти. Я им колбасы домашней привез килограмма с два, сала кусок. Они на стол накрыли. Посидели немного. Я у них и заночевал. Хорошие люди. Еще приглашали.
Старик Слюсарь делал вид, что слушает, кивал головой, как бы соглашаясь, а сам думал о своем хозяйстве: брикет привезти надо, кролей кормить нечем — комбикорма на два дня осталось. Придется идти на станцию и разгружать зерно. Тогда выпишут. И старуха плохая: не встает совсем. Хорошо, хоть деньги есть на книжке: триста — ей, триста — себе. Скопил. Хоть за это спокоен.
— Часов до трех с Павликом сидели: я ему все про свою жизнь рассказывал. Потом легли — мне на диванчике постлали,— да я так и не спал. Не могу у чужих — и все. Уже пять часов, смотрю, шесть. Давай я вставать...
«Хороший хлопец — этот диспетчер. Переживает. Только молодой. А молодые, конечно, поговорить любят. А так — душевный. Погреться пустит. Куревом угостит».
Старика Слюсаря немного разморило от жары и потянуло в сон. Но он протер заскорузлыми пальцами глаза и стал слушать дальше.
— На майские пригласил их. Пусть приедут, посмотрят.
— Это правильно,— вставил Старик Слюсарь.
— Еще больше месяца,— диспетчер посмотрел на календарь под стеклом.— Тридцать шесть дней. Как раз буду кабанчика на продажу бить. Ну, а по такому случаю и себе оставим немного. Встретим как надо. Подготовимся.
Старику Слюсарю хорошо было сидеть в диспетчерской. И от внезапно нахлынувшей на него радости он даже улыбнулся. Но Николай-диспетчер этого не заметил. Он смотрел единственным здоровым глазом в потолок и в который уже раз вспоминал, как комендант обещал поселить его сына в двухместную комнату.
«Тише вдвоем,— думал он.— И мне будет спокойнее. А попадется толковый хлопец, не балованный, так и учеба легче пойдет».
И пока они сидели тихо, было слышно, как завывал и посвистывал восточный ветер. Март стоял холодный, еще подмораживало, особенно по ночам, и снег иногда кружил метелью, как в разгар зимы.
Дверь в диспетчерскую открылась, и в клубах ворвавшегося воздуха вошла Мария — сторожиха с бурячной.
— Здравствуйте,— поздоровалась    она.— Погреться пустите?
— Заходи,— сказал диспетчер.— Садись, вот, на стул возле дедушки.
Мария села у батареи напротив Старика Слюсаря, и тот увидел, что под обоими глазами у нее расплывались синяки.
— А я на ваш пост ходила,— сказала она Старику Слюсарю.— У вас там все в порядке.
— Вот спасибо тебе,— ответил тот.— Пожалела меня.
А ты как поживаешь? *   — Все по-старому.
— Детки не болеют?
— Нет.
— Все по-старому, говоришь?
— Да. Новостей никаких.
— А вы не слышали, что на водохранилище два рыбака утонуло? — спросил диспетчер.— Под лед пошли. Теперь неизвестно, когда и найдут. Разве что весной...
Ему, наверное, хотелось еще о чем-нибудь поговорить, но остальные молчали. И он тоже замолчал, полез в карман за сигаретами.
Мария, как только согрелась, сразу же уснула, прислонясь головой к стенке. Во сне она изредка дергалась и всхлипывала. Старик Слюсарь смотрел на нее долго и ласково своими старческими слезящимися глазами и почему-то вдруг подумал, что это не Мария, а его дочка Верка, которая в войну пропала. И как он, старый дурак, раньше об этом не догадался? Он же ее помнит. Помнит, как бегала по двору, босая и нечесаная, и таскала на руках кошку. Серую такую кошку, а ушки и лапы — белые. А что потом стало с кошкой? Тоже пропала, видать. А Верка—это Мария.
«Вот все как хитро сделано,— подумал он, засыпая.— Нарочно так, чтобы я не сразу догадался...»
Он погрузился в приятную полудрему и все продолжал вспоминать. Вспоминать про то, как уходил  на фронт, как плакала и причитала жена, а Верка просила: «Гостинец привези». И вокруг сразу начало гореть, и земля дрожала от взрывов, и он шел с ножом в руке. Только в теле была такая тяжесть, что он еле передвигал ноги. А потом все как-то пошло быстрее и быстрее, и горло у того, в мышиной шинели, оказалось мягкое и податливое, совсем не такое, какое было у свиней, что он раньше резал. И кровь была не такая: горячая и липкая. И он долго хватал снег и вытирал руки, а пальцы снова липли и липли друг к другу так, что голова пошла кругом. И странные дома слева и справа горели и горели, и дымом застилало глаза. И там он опять увидел Верку. Она стояла чумазая, в копоти и саже, в рваном платьице и протягивала к нему маленькую ручонку. Он тогда дал ей хлеба, а она сказала «Данке  шен». И поклонилась...
Старик Слюсарь вздрогнул, проснулся и попросил диспетчера:
— Дай, Николай, закурить.
Тот подал сигарету и зажег спичку. Старик Слюсарь глубоко затянулся, прокашлялся, и сон совсем прошел.
Мария открыла глаза, но после снова закрыла и задышала ровно и глубоко.
— Я ему сказал, чтобы как только экзамен сдаст, позвонил тетке. А тетка уже мне скажет. И денег оставил три рубля. Один раз позвонить—сорок пять копеек. Четыре экзамена — рубль восемьдесят. Ему еще останется. Мороженого купит, или лимонада, когда пить захочет.
— Еще не курит?
— Нет. Говорит, что нет. Лучше бы и совсем не начинал.
— От этого, конечно, пользы никакой,— сказал Старик Слюсарь.— А мой батька, бывало, с поля возвращался. И я тоже: голодным три дня буду ходить, а без курева не могу. Привык уже — столько лет курю! Как пошел коров пасти, так и по сей день. Семьдесят пять мне. Скоро в могилу. Здоровья совсем нет.
— Сколько вы пенсии получаете?
— Пятьдесят семь рублей.
— Так зачем вам работать? Сидели бы дома.
— Бабку кормить надо: она ничего не получает. Дрова купить надо. В город поедешь — и то надо, и это. Да и привык я: не так скучно.
— Пятьдесят семь, конечно, мало.
— Я, помню, больше хотел. Я тогда кочегаром на пекарне работал. Хлопцы меня на завод сманили. Уже и уволился был, да по глазам не прошел. Походил, походил—и назад. Пришел к директору, он спрашивает: «Ну, Семенович, как дела?» — «Не берут нигде»,— говорю. «Не выдумывай,— говорит,— Семенович, а выходи завтра на работу». Я, конечно, обрадовался. Только виду не подал.
Диспетчер потихоньку рассмеялся.
— Мужик он хороший был: людей понимал. «Иди, — говорит,— Семенович, и работай. Ты у меня самый лучший работник. У тебя за пятнадцать лет ни разу булочки не пригорали, не то, что хлеб. И хлеб всегда выпекается хорошо». Ну, я попрощался и пошел.
— Значит, уважал он вас.
— Мне за пятнадцать лет ни одного взыскания не было.
Мария проснулась, зевнула, прикрывая ладонью рот, и спросила:
— Который час?
— Половина третьего,— ответил диспетчер.
— Надо идти,— сказала Мария.
— Посиди еще,— Старик Слюсарь снова ласково смотрел на нее.— Подремай. Дома много работы?
— Много,— ответила Мария и снова закрыла глаза.
А восточный ветер завывал, бился в окно, и на стекле причудливо переплетались белые узоры.
«Март месяц, а скажи ты, как холодно,— подумал себя Старик Слюсарь.— И кролей кормить нечем. Хоть бы до весны дотянуть. Травка будет. Тепло весной.
И он стал думать о том, как будет косить траву возле леса и возить ее домой на небольшой тележке, которую сделал из старых велосипедных колес. А когда устанет, будет сидеть в тени между корнями старой сосны, прислонясь спиной к шершавому стволу, и смотреть вверх, где  между ветвями видно небо, такое прозрачное и голубое. А раньше, бывало, по лугу ходили аисты. Белые, на длинных красных ногах. И смотреть на них было тоже хорошо.
И опять Старик Слюсарь улыбнулся, но диспетчер заметил этого, потому что смотрел в потолок.
В коридоре послышался шум, дверь открылась, и вошел Захарыч, стуча по полу деревяшкой протеза. Шапка-ушанка у него была завязана под подбородком, а из кармана старой латаной шинели виднелась свернутая газета.
Мария проснулась от шума и спросонья недоуменно оглядывалась по сторонам.
— Здрасьте вам в хату,— сказал Захарыч.
— Заходи, заходи, садись,— диспетчер встал со стула и примостился на краешке стола.— А шинель-то английская?
— Английская,— Захарыч сел на стул и вытянул деревяшку на середину комнаты.— В сорок четвертом приобрел, когда из госпиталя домой отправляли. Износу нет.
— Я сразу узнал,— сказал диспетчер и засмеялся.
— Ты бы лучше чайник поставил. Видишь: я заварки принес. Угостили.
Захарыч вытащил газету и развернул ее на столе.
— Где ж это так угощают? — спросил диспетчер.
— Шофер приехал из рейса. Я его в душевую пустил. Он потом пошел чаек в котельную пить. Себе отсыпал сколько надо, а остальное мне отдал. А я, вот, с вами поделюсь. Слышь, как пахнет?
— У меня и сахарок найдется,— диспетчер достал тумбочки чайник, налил в него воды из ведра и включил штепсель в розетку.
— Я поэтому и пришел,— сказал Захарыч, потом смотрел на Марию и спросил: —Мужик попивает?
Мария вдруг как-то сразу заплакала и выбежала улицу, оставив дверь открытой. Старик Слюсарь встал, осторожно закрыл дверь и снова сел на место.
— А я вашего брата видел,— сказал Захарычу диспетчер.—Вы и похожи. Я его сразу признал.
— Похожи,— согласился Захарыч.
— В прошлом году, когда лес горел,— продолжал диспетчер,— я себе кое-чего на дрова привез. А ваш  же брат ходит к моей соседке. Ну, про него я ничего сказать не могу. Один раз он, правда, подходил, когда она канаву прокопала и вся вода мне на огород пошла. Ну, я засыпал. А он подходит. Правда, ругаться мы не ругались. А это дрова ему надо. Попросил. «Я,— говорит,— заплачу». Но я денег не взял. Раз человеку надо — пожалуйста. Когда стропила на пристройку буду ставить, он обещал помочь. Денька два поработает, да и в расчете.
— Да,— согласился Захарыч.
— Я как что подвезу машиной,— она тут как тут. Все в кузов заглядывает. Ну, чего тебе, спрашивается, заглядывать? Нет, лезет. Вот еще недавно котят дохлых ко мне во двор покидала. Ну, подохли. Взяла бы и закопала. Так ведь нет! Все во вред делает.
— Да,— опять согласился Захарыч.— Я ее знаю.
— А сама гонит, только ночью и бегают. И куда ей деньги? Так я же ничего. Другой бы давно заявил. А мне от этого радости нет, когда у другого что не так. А ей же наоборот.
— Ты когда бушлат получал?—спросил Захарыч.
— В том году,—ответил Старик Слюсарь. Он все так же сидел у батареи и держал в руках палку, на которую опирался при ходьбе. Только на душе у него было пусто, и он больше не улыбался.
— А мне не дают: на складе не получили. Три раза ходил — все нет и нет.
«Пойти, что ли, к себе?» — подумал Старик Слюсарь, а вслух спросил:
— Который теперь час, Николай?
— Без двадцати четыре. До утра еще ночь длинная.
— В шинели, конечно, холодно,— согласился Старик Слюсарь.— Бушлат хороший дают, теплый.
— Я за два года еще не брал,— сказал Захарыч.— А давнишний бабка носит.
Он так и сидел, не развязывая шапки. А между шапкой и воротником шинели виднелась морщинистая шея.
— Сашка говорит, что летом в стройотряд поедет. На заработки. За месяц по пятьсот рублей,— сказал диспетчер.
— Это где так?—спросил Захарыч.
— В Сибири.
— В Сибири холодно.
— Так они же летом поедут. На два месяца. Тысяча рублей. Мне целый год работать надо.
— Да, летом теплее...
Старик Слюсарь хотел задремать, но сон не шел. А в голову лезла всякая ерунда: как батько порол его в детстве за порох. И чего тут такого? Отпорол — да и все. А тогда было обидно. Он вдруг ясно все вспомнил: батько был пьяный и сек ремнем со всего плеча. Ревел: «Убью!» И мать плакала.
— Пойду я, наверное,— Старик Слюсарь встал и принялся застегивать бушлат на пуговицы.
— Посиди еще, Семенович,— сказал диспетчер.— Вот уже чайник кипит.
— Пойду, боксы проверю.
— Да кому нужны эти боксы! И погода вон какая: метет. Сейчас чайку попьем. Оставайтесь, Семенович.
Но тот ничего не ответил и вышел.
«Холодно ему в шинели-то,— подумал Старик Слюсарь про Захарыча.— И в вагончике сейчас холодно. Зайду в котельную, попрошу девчат, пусть побольше пар откроют. А может, и Мария там...»
Он зашел в котельную, и девчата, поворчав, что больше не положено, что трубы аварийные и начальство заругает, все же приоткрыли еще вентиль. Марии у них не было, и Старик Слюсарь поплелся к себе. Он хотел сначала зайти к ней на бурячную, но передумал.
«После, в другой раз. Яблок наберу моченых. Пускай деткам отнесет».
А восточный ветер пронизывал до самых костей. И полная луна светилась ледяным светом.
Потом он сидел в вагончике и смотрел в окно. Долго-долго смотрел, как луч прожектора, установленного на крыше бокса, выхватывал из темноты сменяющие друг друга хороводы снежной пыли. Изредка со стороны железной дороги доносился стук колес, гудок локомотива, и было видно бегущую цепочку огней. В вагонах ехали люди. Он тоже сидел в своем вагоне. И иногда ему казалось, что и его вагон едет. Только от этого не становилось легче.
«Завтра пойду на станцию. Март месяц, а снег держится. Замерзнет Захарыч... А потом будет тепло, солнышко будет пригревать. Выведу бабку во двор, пусть на лавочке посидит».
Старик Слюсарь прикрыл ладонью глаза, и ему на мгновенье показалось, что он снова увидел Верку.
«Все война наделала,— подумал он.— Лучше бы я не вернулся...»
1982г.