Глава 23.... И сердце твоё я зову в небеса

Глава 23

…И сердце твоё я зову в небеса.

Чем ближе становился «День икс», тем больше и больше хотелось Ярославу надеть себе на голову непроницаемый шлем. События нарастали, наслаивались и становились похожими на неуправляемый броневик, несущийся с горы во весь опер. Город готов был лопнуть, как переполненный водой пузырь, и запах этой воды обещал быть не из приятных. Враги бесились, они скакали по клетке в бессильной ярости, и крики их становились всё визгливей, всё более их голоса срывались на истеричные вопли, и обвинения их всё мельчали, становясь всё глупее и глупее, абсурдней и абсурдней. На фоне великого Праздника Победы подобные горошинки смотрелись ещё более нелепо и безвкусно.
Девятого мая Ярослав с самого утра болтался в городе – сначала  посмотрел парад, потом сходил аж на Васильевский и перекусил в «Макдональдсе», благо, что делать всё равно было нечего. Он сидел за столиком на улице и кормил картошкой-фри попрошаек-воробьёв, садящихся на пластиковые спинки стульев. Воробьи выхватывали кусочки прямо из рук своими смешными желтоватыми клювиками и уносили куда-то далеко-далеко. Глядя на их щупленькие, худенькие тельца и местами пощипанные пёрышки, Ярослав удивлялся, сколько в этих тщедушных крошечных птичках жажды жизни и сил к борьбе. Так же и люди – не смотря ни на что воюют они за место под солнцем, но в отличие от воробьёв, не гнушаются ничем. Нет среди птиц нечестных и подлецов, но есть они среди людей. Люди, люди… Разве для этого дал вам Господь бессмертную душу?
Ярослав думал об этом, бредя потихоньку по Университетской набережной. По прибытии его на Дворцовую, кто-то услужливо вручил ему газету «Совершенно Секретно», обычно распространяемую за деньги и стоящую не меньше пяти рублей. Более озадаченный, чем обрадованный, Ярослав сел на лавочку в Александровском саду и погрузился в чтение. Столько «чудных» открытий о родном губернаторе он не делал уже давно. Замечательная статья про петербургского Хоккошу должна была стать, судя по всему, подарком ко дню Победы. Ярослав долго и упорно пытался разобраться в том бреде, что автор статьи нагородил в своём творении, но только больше запутался, разозлился и из состояния душевного равновесия пришёл в нервное раздражение. Это же надо было – скупить целый тираж газеты, чтобы торжественно распространить в праздничный день. История с хоккейным чемпионатом давно уже переросла из комедии в трагифарс. Российская сборная изволила бессовестно продуть, и теперь некоторые особо злобные товарищи вместо того, чтобы переживать за «наших», с ума сходили от восторга, обвиняя в проигрыше и новый дворец, и многострадального Яковлева, и несчастного лосёнка-талисман. Эти зловещие господа радовались тому, что теперь проиграет  и Яковлев. Как будто это он тренировал хоккеистов. Как будто между чемпионатом и выборами существовала какая-то закономерность. Ярослав взял и выкинул противную газету в урну. Провалились бы все эти «эксперты».
Проболтавшись в центре города почти до шести, Ярослав решил ещё немного задержаться и посмотреть праздничный концерт. К тому времени на Дворцовую площадь стали стекаться ветераны. До того, как они заполнили собой всё пространство, Ярослав сумел протолкаться к старинным машинам, стоявшим на площади, и которых он доселе не замечал. Скоренько изучив их, он переместился поближе к сцене. Праздничное мероприятие обещало продлиться до позднего вечера. Толпа не вдохновляла Ярослава, тем более не вдохновляло его слушать натужное пение Розенбаума. Ярослав развернулся по направлению к метро, как только сей бард появился на сцене. Ему повезло, – покинув Дворцовую раньше, он не увидел обращение к народу с этой сцены Игоря Артемьева, а узнал об этом только из выпусков новостей.
-Счастливчик, - сказал Ярослав, обращаясь к «могучему» сопернику Яковлева, - Встреть я тебя, показал бы, где раки зимуют.
…Река, серебрясь, убегала в залив, прячась в гранитные берега; город сизой дымкой виднелся за лохматыми макушками деревьев, и пронзала синеву ажурно-полосатая телебашня. Вода обтекала, ласково обнимала острова своей дельты, и ветер баюкал на прозрачных упругих руках умиротворённое сознание. Пушки Ушаковской развязки смотрели на юг; Марьяна стояла, обняв пальцами зелёный поручень ограды, и глаза её были устремлены на город-мираж вдали. Собирался народ, откуда-то привалили весёлой гурьбой школьники, вооружённые огромным российским флагом – с минуты на минуту должно было произойти событие, которого ожидали все: и враги, и друзья. Торжественное открытие великого объекта – мост в небеса, мост в облака, радуга, пройдя по которой можно дотянуться до звёзд. Марьяна стояла на этой радуге чуть поодаль от основной толпы, а на сцене уже кто-то плясал, а на сцене уже кто-то пел, и нежное утро перерастало в жгучий, испепеляющий полдень. А потом, под звуки оркестра, по радуге в облака поднялся Князь. Ведь это была его радуга, его дорога в небо. Он говорил о чём-то, потом говорили другие, а он стоял, ветер развевал его волосы, и город издалека смотрел на него, а он смотрел на город. И воспарил в улыбающееся небо солнечно-жёлтый воздушный шарик, унося с собой разрезанную ленточку, и нарисовались на синем фоне розовые зигзаги фейерверка, а на сердце стало отчего-то так легко-легко, как будто это не шарик унёсся в небеса, а сердце вырвалось из клетки груди – высоко-высоко, свободно-свободно…
Марьяна шла к метро сквозь масляно-плотное тепло, и чувствовала радость, и только где-то в тенистом уголке её души было немножко сыро, сумрачно и тоскливо, – что будет завтра???…
…Вечерело. До сумерек было ещё далеко, но солнце уже светило как-то по вечернему устало и напряжённо, и в воздухе носился аромат тепла и молодой зелени. Ярославу не сиделось дома в такую погоду, и он решил пройтись в Удельный парк, благо, что тот шумел совсем рядом. Он спустился с Коломяжской горы на улицу Шарова с её редкими, немного печальными домиками; улица плавно перетекала в парковую дорожку, скрывающуюся под тенью крон. Ярослав шёл по этой дорожке и смотрел по сторонам – деревья, деревья, деревья и совсем нет людей. Как хорошо, тихо, дивно! Он свернул на развилке в право, отыскал лужайку меж кустов и деревьев, постелил куртку и прилёг на траву так, что голова его очутилась в своеобразном солнечном пятне, образованном промежутком в качающейся на лёгком ветерке кроне. В эту дыру Ярославу были видны облака – эти тонко очерченные серовато-белые пушистые хлопья аккуратными грядами плыли на него над макушками деревьев. Тёплый выдался денёк в прохладной и пасмурной неделе. Ярослав вспомнил. Как он ходил сегодня на открытие Ушаковской развязки, и как Яковлев вместо перерезания ленточки отпустил в небо шарик. Шарик взмыл в небо гордо, с чувством собственного достоинства, на зависть всем земным. До «дня икс» оставалось совсем немного, «четыре шага», как поётся в песне. Уже три. Ещё совсем немного, и всё закончится. Ярослав тяжело вздохнул. Поскорей бы. По большому счёту, всё нормально, и если за эти несколько дней Артемьев сам себя не изобьёт и не подожжёт, а потом не свалит всё это на Яковлева, то войну можно считать выигранной. Ярослав закрыл глаза и засмеялся. Он вспомнил, как пару дней назад отважился на противоправное действие. Ему так надоела артемьевская физиономия на каждом углу, что как-то раз вечерком он взял с собой какую-то протухшую краску, которую нашёл дома под кроватью, и изукрасил один из плакатов так, что ставший сине-зелёным лик главного питерского яблочника приобрёл несвойственный ему жалостливо-несчастный вид. Про себя Ярослав, конечно, попросил прощения у Господа, но потом подумал, что будь у Господа земные руки, он бы сделал то же самое.
Ничего, скоро всему этому конец. В груди Ярослава заструился какой-то холодок, когда он подумал, что вдруг не всё утрясётся и не всему придёт конец, ведь когда во что-то вкладывается столько денег, как в эти выборы, сложно смириться с поражением. Не подстроили бы гадости какой… И Ярослав, притихший и призадумавшийся, побрёл домой, думая о том, что хорошо бы ещё разок сходить на поклон к заступнику петербургскому Александру Невскому.