Яблоки - глава xi - ликбез от сада до хоздвора

В пол-одиннадцатого в конце августа в саду уже зной. В воздухе, если стоишь подальше от шума тракторов или людского гомона, слышен какой-то особый очень высокий звук, про­ис­хож­дение которого невозможно даже объяснить. Это может быть и жужжание мухи, и рой мошкары и просто какое-то непостижимое гудение воздуха, словно протянуты невидимые струны.

Сама работа рождает дискомфорт — ведь недреманное око Кузьмича может заметить любую ошибку, а Егорка из пальца мо­жет высосать нарушение и гнусно утверждать, что трясли. Обиднее всего, что гуцулы по-настоящему трясут, но выглядит это так естественно и по-деловому, что не сердит страшного Кузьмича.

Высоченная трава уже совершенно сухая и в начале один­надцатого приходится освобождаться от резиновых сапог и наде­вать сменную обувь. Кое-кто готов и в плавках работать, но сад — скверное место. Например, всегда есть опасность вскочить в кра­пиву, она подстерегает нередко среди обильно растущих лопухов, сурепки, лободы, будяка. Сорные эти безмерно разросшиеся травы скрывают иногда и большие неровности рельефа, а ходить при­ходится не всегда налегке. Вон гуцулы несут по соседней аллее сразу по шесть ящиков столбом. А стоило Лехе-музыканту после­довать их примеру, как тут же подвернул он ногу и уронил все сооружение, частью и на самого себя, заслужив для бригады новое презрение Кузьмича, как назло появившегося в самом конце аллеи.

Технология на сборе каждый раз иная, вполне можно считать ее гибкой в духе новейших терминов. Сегодня сбор идет в ящики, которые должны быть выставлены штабелями и не меньше двадцати в штабеле. Гуцулы и некоторые донецкие плюют на это, у них и по три-четыре ящика стоят в аллеях. К вечеру всегда у них машина с хорошими бортами, берущая 180 ящиков. Привезли, сдали Катерине и забыли, а не поместилось — можно за бутылку водки еще раз съездить, на ночь редко кто оставлял. Как-то случилось гуцулам пятьсот ящиков сдать!

А вот у Бобби машины далеко не всегда — при всей его дело­витости и бодрости, которые, впрочем, все чаще ему изменяют. Много раз ночевали ящики, и не было сил поднять кого-то и послать к шести утра, чтобы упредить кражу. Конечно, мог бы таким дозором быть и Витя Гребенщиков, и Коля-служащий, и Леха-музыкант, но не видно было моральных оснований посылать их, раз Саша, Алик, Миша на подобный подвиг не способны. Миша, несмотря на выносливость, уже описанную нами, утром был особенно тяжел на подъем. И не однажды не досчитались ящиков — целые штабели исчезали.

Бобби три дня назад, плохо уяснив, что произошло ­и запутавшись в аллеях и в штабелях, заявил претензии на 50 ящиков адыгейцам. Пошел спор на очень высоких тонах вплоть до страшных угроз. Бобби сперва хорохорился, но вид его мускулатуры был для адыгейцев не больше, чем юмор. Подошел сзади один из молодых адыгейцев по имени Роман и подергал его за ремень, приглашая повернуться. Бобби увидел перед собой одни лишь мускулы без капли жира и обветренное молодое лицо. Говорил парень, кстати, по-русски очень легко, в отличие от своих пожилых и молодых собратьев.

— Кого пугаешь, чучело? Пойдем со мной, покажешь, что ты можешь.

Бобби стушевался перед такой спокойной уверенностью. Ря­дом, как водится, топтался Миша, но едва ли он помог бы. Роман этот на другой день подружился и с Бобби, и с Сашей, и стало ясно, что адыгейцы чужого не возьмут. Честность их была, так сказать, изначальной; какой-нибудь суровый родовой закон, по мнению Алика, не велел им красть и поступать худо. Все они были родом из одной деревни, что не помешало Роману узнать городскую жизнь, сделаться боксером и выучиться хорошо говорить по-русски. А вот теперь пристал к своим сельчанам.

Роман и сегодня был неподалеку. Из листвы совсем рядом окликнул он Сашу:

— Здоров, Саша! Гляди, не зазевайся на тонкой ветке, ты ведь молодой еще.

Сам-то он великолепно чувствовал себя в гораздо более труд­ном положении, был в плавках с ремешком, бронзовая кожа его, казалось, была дубленая и не боялась густых ветвей. А вообще любителей загорать на сборе травмировала не одна лишь крапива. Деревья в те годы были очень густые, запутанные, с множеством удаленных плодов на самых оконечностях кроны. Самое простое — трясти, но это запрещенный способ. Пригибали ветки палками с крючками, но ходить от дерева к дереву с сумкой и длиннейшей палкой тоже было тяжело, палки забывались, путались, терялись. Не было такой яблони, чтобы ее всю можно было обработать сни­зу. Приходилось, бросив палку, лезть в середину. Случалось, что исцарапавшись и порвав рубаху, сборщик обнаруживал, что надо забираться еще глубже, в почти недоступные дебри. Соблазн потрясти был огромный, но Бобби, страшась Кузьмича, не прощал этого. Оставлять же яблоки тоже считалось вредительством.

Говорят, спустя несколько лет, нашлись умные люди, которые заставили ветви расти вниз, к земле, похоронив тем самым и романтику, и заработки, и суровость...

Работали и с лестниц, но было их крайне мало и они часто ломались. У нашей бригады было две лестницы, а в этот день не удосужились принести ни одной. Ремонт лестниц не был любимым занятием членов бригады, насколько мы их успели узнать, да и сам ремонт был неубедительный. Главное же, не было желающих носить за три-четыре ­километра.

Через три аллеи от них велась контейнерная уборка, которая тоже разделяется на несколько технологий. Иногда контейнеры столи прямо в машине, иногда были расставлены в аллее, а часто посреди аллеи стоял контейнеровоз. Дмитрий, еще когда только прибыл на хоздвор, видел этого дракона и подивился остроумной его конструкции, а потом пару дней не мог взять в толк, почему его вечно сопровождают два человека. Идея состояла в том, что опустив хвост всей рамы, можно было придать ей слегка наклонное положение. А потом трактор вытягивал контейнеровоз из-под контейнеров, которые скользили при этом по бесконечной роликовой ленте. Этим и объяснялось, почему в гигантском сарае стояло несколько восьмерок, протянувшихся под разными углами, но внутри восьмерок были равные интервалы и сами восьмерки были вытянуты в линию.

Встречались часто и нарушения этой правильности. Это и было делом рук человеческих, когда отказывала техника. Сколько раз впоследствии с перекошенными от напряжения лицами пытались они ломами направить контейнер, который заклинило. Поэтому далеко не каждый соблазнялся ехать сопровождающим на хоздвор вместе с контейнеровозом. А случалось, измучившись на сборе, некоторые сами просились сопровождающими, не думая о последствиях. Хорошо, если гладко сползали контейнеры или с малыми заминками.

Вчера, например, Саша, поехавши с Аликом и столкнувшись с досадными затруднениями на застрявшем контейнере, бросил все с большой легкостью. Сколько Алик его ни увещевал, сколько ни матерился тракторист, Саша отправился в барак, лег спокойно в чужую кровать, минуту просматривал подвернувшийся журнал и безмятежно уснул. Само собой разумеется, никто из находившихся в сарае, хоть были там и могучие мужики, даже не подумал спихивать неизвестно чей контейнер. Тракторист отправился к себе в деревню, так и не вернув в сад новые пустые контейнеры. Получив от Кузьмича убийственный немногословный выговор, Бобби объяснился с Сашей впервые в том смысле, что придется рас­статься с ним после первой же выходки.

Сейчас Бобби распорядился следующим образом. Поскольку за ящиками идти примерно с километр, то с ведома Кузьмича или по его собственной на чем-то основанной уверенности, есть у них право оккупировать три контейнера на контейнеровозе через три аллеи. Требовалось мелом их пометить очень броско и начинать сыпать сразу в три. А пять человек отряжались за ящиками. Каждый должен был принести по четыре, и двадцати ящиков с тремя контейнерами хватило бы им до половины второго. Спотыкаясь, поплелись Кепка, Леха-музыкант, Валек-сантехник, Миша Плевакин и сам Бобби.

Дмитрий пошел пометить контейнеры, а пока еще сыпали в имевшиеся ящики. Витя Гребенщиков, зная, что сумки его гораздо полнее, а количество их уж во всяком случае не меньше, чем у Алика и Саши, привалился отдыхать к дереву. Алик и Саша тотчас составили компанию, полагая, что шабашка все-таки устроена по третьему типу в классификации Алика.

— Вы курить не пристраивайтесь, был недавно перекур, — заметил Юра Кацман резонно и пока корректно, но заранее с вызовом.

Он не ошибся. Вот каков был ответ:

— Заткни хлебало, Юра, есть у нас бригадир. Ты что, разбогатеть хочешь?

— Поаккуратней, дурак! Мало того, что Сашу-зверька терпим...

— А ты не терпи, Юра, оставь доверенность и катись домой. Все равно отс...ешь ты у Кузьмича.

— За твою бороду мы расплачиваемся, — ехидно и нарочито обидно и несправедливо сказал Саша, а потом не удержался и добавил еще хуже, — и за фамилию твою, хоть, видит Бог, нет в мире человека, более далекого от юдофобства, чем я... Так что садись, борода...

Усталость делала свое дело, и когда Дмитрий вернулся, “клуб интеллектуалов” уже работал. Девять человек сидели, лежали, кури­­ли... Опасаясь, что контейнеры займут другие, он сам бросился хотя бы по одной сумке засыпать в каждый, но с учетом дальности задача тоже была тяжелой.

Пять остальных контейнеров были заполнены на треть, и полублатные донецкие — где только взялись у них силы? — резво делали свое дело. Обязательно надо было поднять всех, иначе и маркировка контейнеров была ни к чему, ­только показала бы их в очередной раз в смешном ­положении.

Откликнулась одна Любаша, они стали торопливо рвать на своем ряду по низам и засыпать кое-как шесть сумок — по две в контейнер. Не желая выглядеть и дальше белой вороной и томясь жаждой, побрел он к вещам, достал бутылку воды, сел, вернувшись с питьем, на угол ящика да так и остался.

Языки, меж тем, работали исправно при всей усталости, клуб действовал. Слово Саше:

— Не вижу великого греха в том, что давленые яблоки будут внизу контейнера. Мало того, что сволочь эта нам чужие контейнеры подсовывает, а потом на упаковке третирует нас и не вспоминает, проститутка, чьи контейнеры это были на сборе, а от нас требует, чтобы мы филигранно снимали. Мало всего этого — так он еще и не дописывает нам. А Бобби не способен нас защитить.

Все были поражены, от Саши ждали чего угодно, только не ортодоксальных жалоб.

— Это, Саша, не твой стиль. Если бы ты просто сказал, что надо обращать яблоки в зловонное пюре, мог бы ты рассчитывать встретить оппонента, — сказал Дмитрий, вспомнив свою еще харьковскую шутку, так рассмешившую Аркадия.

— А я разве это отрицаю? Конечно, пусть везут гниль в Москву, все равно будут брать, жрать и еще спасибо скажут. Разве они, быдло бессловесное, лучшего заслуживают?

— Нет, Саша, я лично сознательно ни одного яблока не испорчу. Не должно зло идти в мир от меня, — серьезно возразил Алик.

— Слушай, Алик... — начал было Лев Калугин.

— Если ты опять гнилую свою п...ту заводишь, то лучше бы тебе сразу заткнуть поганую свою пасть, — последовал ответ кроткого Алика.

— Да нет, Алик, я только хотел узнать, как ты тогда в сарае, в первый выход наш, так ловко философов ­раскидал.

— Не для твоих мозгов это, ты слишком много в шашки играл.

— Что ты говоришь?! Ай-яй-яй! Да один игрок в шашки стоит сотни таких мыслителей, как ты. Одна комбинация на стокле­точной доске выше Гегеля, а ты пока еще не Гегель — ты просто Алик, обыкновенный Алик.

— Лева, ты хотел узнать, как он философов раскидал? Я скажу тебе, — вмешался Савельев, стараясь положить конец тяжелым оскорблениям. — Он материалистов не ­любит.

— Вот видишь, Алик, как шашист может далеко проникнуть!

— Но ведь не тебе чета шашист, — сказал Саша. — Не даром ты кандидатом в мастера остался до гробовой ­доски.

— Неправда, — сказал Виктор, — он хорошо играет. А мастером обязательно станет. Это недорого стоит. Даже при самом неблагоприятном исходе этой шабашки хватит ему.

— Самый неблагоприятный исход — в минусе окажемся. Замерзнут яблоки и все. А есть и пострашней ­варианты...

— Типун тебе на язык, Митя. Привез нас в это дерьмо и каркаешь.

— Витя прав, — заметил Лева, закуривая новую сигарету. — За мрачные пророчества тебя ни Ленинград, ни Харьков не похвалят. Ты скажи лучше, как там насчет философов. Помнится, у него там и нейтралы были...

— Да, были. Это объективные идеалисты. А Алику по душе субъективные.

— Да, Митя гораздо умнее Левы, Юры и Вити, — кон­ста­тировал Саша и закрыл глаза, потом продолжал, ни к кому не обращаясь: — Но главные пристрастия Алика — даже не субъек­тивный идеализм.

— А что же дальше идет? Мистика? Черная магия? Чер­тов­щина?

— Мистика, конечно, по вкусу, но...

— Я, Алик, в философии мало искушен, но мне материализм тоже не нравится. Омерзительная вещь.

— Материализм, — подтвердил Алик, — дорога ­никуда...

— Дорога тебе, Алик, откроется, когда вечером шмали накуришься, — злопамятно перебил его Лева Калугин.

— Вставайте, — подвел итог Подриз. — Бобби идет.

Но никто и пальцем не пошевелил при виде процессии. Пер­вым шел Бобби с суровым выражением лица, с видом озабочен­ности и готовности поддержать морально слабых и дать выволочку нерадивым. Алик на это, с его точки зрения, позерство только улыбнулся. Миша не отставал от Бобби, рот его был перекошен от усталости и желания поскорее сесть. Третьим финишировал Валек-сантехник, обливаясь потом. У всех троих хватило сил поставить ящики более или менее аккуратно. Леха вообще сошел с дистанции, и никто теперь не знал, где он. Появился и Кепка, задыхаясь и чуть не падая. Ящики он бросил, и они с треском полетели на дру­гие ящики, что было самым настоящим безобразием, если учесть, что гвозди и молоток были забыты, а ящики дышали на ладан.

Общее равнодушие уже было таково, что Кепка не заслужил ни ругательств, ни сашиной улыбки, ни ворчания. И у Бобби не было сил ругаться. Он только поглядел на Кепкино художество: ящики, к счастью уцелели. Скоро Бобби обрел новое дыхание.

— Алик и Саша! Завязывайте бредить, — заявил он, хоть все молчали. — On n’ira dîner, dès que nous n’aurons pas rempli tout le matériel d’emballage[22]. О проклятье, опять забыли очередь занять!

— Пошли Кепку-придурка, от него пользы здесь мало, — был ответ Саши.

Кепка, в принципе, был согласен, так что откомандировать его было нетрудно и Бобби не пришлось его долго уговаривать.

— Сделаем, Бобби, в лучшем виде, перец у братков возьму. Сало брать до супа? — уточнял Кепка, основательно усаживаясь курить.

— Ты что садишься, образина? — спросил Саша. — Вот уж где справедлива пословица Арнольдова: ложка дорога к обеду.

— Бобби, ты скажи ему, что ему башку отвинтят, если он гавкать будет. Чего он взъелся, сукно? Кто вчера за водкой ходил? Он что, барин большой? Я, Бобби, все могу сделать, если по-человечески. Я на тюрьме многие вещи проносил путевые. Та и потом... шо там балакаты. Я — понял, Бобби? — возле шмоток любил крутиться. Это если рассказать...

— Ладно, Кепка, потом расскажешь. Гони скорее. Это ведь отдых — прошвырнуться налегке. Все, все, парни, больше ни одной секунды... Митя прав. Come on! Hurry up![23] Подъем, залет­ные!

Зной уже был нестерпимый, не было сил дотянуться ногой даже до развилки, которая у яблонь находилась очень низко. Бобби всех, кроме женщин, загнал на деревья, оставив Виолетте и Люба­ше страшную работу носильщиц. ­В сумке бывает до 15 кг. Отнести две на сто пятьдесят метров при жаре и усталости — такое и для мужчины изнурительная операция. Носить по одной, меняя руку каждые двадцать шагов, — тоже подозрительная технология. Тем не менее каждая сделала по две ходки с двумя сумками. Перенести сумку через борт одной рукой и поставить на дно контейнера может только рослый мужик, а нашим изнеженным женщинам надо было сперва взобраться на подножку. Но как это сделать, когда руки заняты, и так далее...

Третью ходку женщины уже делали налегке, потому что для разборов были вызваны Дмитрий и Бобби. Выяснилось, что в один из контейнеров, хоть и был он надписан и ссыпаны были в него две сумки, полублатные из Жданова, то есть те же донецкие, не ведая стыда, начали сыпать.

— Разве не видно, что начаты контейнеры? Я уж не говорю, что свои вы далеко не кончили.

— А ты Егору Ивановичу пожалуйся, он любит вашу бригаду при...ную, — ответил маленький глумливый ­паханчик.

Взбешенный Бобби рванул сумку из рук засыпавшего — еле успел Дмитрий ее удержать. Господи, что было бы, если бы яблоки рассыпались? Ax, какая была бы провокация! Наглость полу­блатных и без того была как кость поперек горла, много было у наших интеллектуалов на счету всяких мелких оскорблений. Их не боялись. И в столовой, и на умывальниках много выражалось им различных мелких знаков презрения. И дело даже было не столько в их непохожести — в конце концов, кто только не перебывал на этих ­шабашках? Недобрый мстительный Егорка — вот кто разрушал до основания их авторитет.

При полном покровительстве ласкового Кузьмича Егорка наносил им очень чувствительные уколы то в сарае, то в саду. Ни пение Бобби и Саши под гитару, ни импровизации Лехи на гитаре, ни виртуозность под аккомпанемент бешено щелкающих часов, ни богатый матерный жаргон — ничто не могло возместить урон, а даже, наоборот, ухудшало положение, и без того непрочное.

А вечером, часов эдак с девяти Кузьмича неудержимо тянуло смотреть на игру. Меньше он проявлял интереса к умным разговорам и богоискательству, но и этого не чурался. Он уже стал очень свой в бригаде, знал всех по именам и характер каждого, а лютость Егорки в саду и сарае не уменьшалась и устраивала Кузьмича как нельзя больше. И сам он не думал отказываться от тяжелейших своих добродушных и лаконичных головомоек. Скажи ему кто-нибудь, что надо расстаться с бригадой, он бы наотрез отказался. Ну чем не пасынки? Очень сильно сплелись интерес и презрение. Он скоро и охоту забросил, а стал проводить досуг только в этом клубе...

Вернемся, однако, к конфликту. К счастью, сумка не рас­сыпалась. Теперь можно было и объясниться. Настолько очевидной была правота Бобби и Дмитрия, что полублатным оставалось только ухмыляться. Поменяйся они с полублатными ролями в этих обстоятельствах, последние вообще оприходовали бы незаконно засыпанные яблоки. А им пришлось вернуть то, что засыпали в их контейнеры. Единственное, что утешило Дмитрия, это невоз­мож­ность доказать, сколько сумок было там лишку.

— Сколько тут сумок сейчас? — насмешливо спрашивал все тот же тощий небольшой паханчик.

— Восемь от силы, — сказал Дмитрий.

— А ху-уже тебе не будет? За двенадцать отвечаю!

Бобби снова был на пределе.

— Так что, пересчитывать будем? Долго, сволочь, будешь куражиться?

— Смотри, чтоб язык не отрезали, если здорово засволочишь.

— Гляди, чтоб тебе не отрезали, ублюдок.

— Г...н ты штопаный. Посадят еще тебя на жопу. Ладно, сыпь пока семь, одна там ваша была.

— Три, — сказал Дмитрий, хоть знал, что истина посредине.

Паханчик отошел, стал что-то говорить своему бригадиру, дальше уже торговаться было бы чересчур унизительно для обеих сторон. Бобби собственноручно ссыпал им пять сумок. Дмитрий был очень рад и найденным одной-двум сумкам и моральной победе. Носить стали теперь Бобби с Дмитрием и, ободренные, переходили даже на бег. Женщинам был предоставлен легкий труд — рвать с земли по низам, это очень успокаивало и могло считаться отдыхом, если бы не переплетались так ужасно ветки, да не тяжесть сумки. Было здесь и нарушение принципа: каждый сам должен обработать свое дерево во избежание недоразумений. “Каждый баран должен висеть за свою ногу”, — была у них на этот счет восточная мудрость, но истинная причина была во все той же лютости Егорки, не прощающего и одного оставленного яблока. Поэтому женщины, когда были не на кухне, работали носильщицами, но не по две, разумеется, сумки и на короткие расстояния. При каких угодно разбирательствах и взаимных упреках никому пока не пришло в голову гнать их на деревья.

Как бы там ни было, а к половине второго вся имеющаяся тара была засыпана. Можно было отправляться на обед. Саша, доро­живший отдыхом, вообще отказался от обеда и тут же лег спать, устроившись с возможным комфортом и оставляя Алика без ком­пании. Оставить вещи на спящего Сашу тоже было опасно — сум­ки были самым дорогим достоянием, потому что за потерю этих спецсумок кладовщица и Фомич могли растерзать, да и работать чем-то надо.

Попутчики у всех были излюбленные. Виолетта, например, часто ходила с Бобби, сложив на него в качестве официальной любовницы поклажу. Виолетта и к Саше относилась с большой теплотой. Есть такие женщины, для которых легкость нравов очень привлекательна. Им чем оригинальней, тем лучше, но это еще не значит, что им подходит все что угодно. Скорее наоборот, заслужить любовь Виолетты было трудной задачей. Был на днях такой случай. Саша сидел на койке, изучая карты Виолетты и обняв ее за талию. А встретившись с тяжелым взглядом Егор ки, сказал как ни в чем не бывало: “Бодливой корове Бог рогов не дал”.

Бобби к этому всему относился очень легко, вполне готов был делить Виолетту с Сашей — все тот же богемный стиль. Сам же Бобби уже замахивался на такое, что просто немыслимо. На “холодильнике” немало было женщин, но богинь-то было всего три: скромная Любаша, распущенная Виолетта и козырная, неприступная заведующая столовой Людка. Последняя тоже не могла не быть предметом вожделения похотливого Егорки.

Но она ведь была женщиной самого Пырсова. Куда там! Лучше и не соваться. А тут выясняется, что она одаривает Бобби такими улыбками. Зная уже достаточно Егора Ивановича, легко читателю догадаться, что творилось в его душе. Представьте только! Бобби отдает Виолетту Саше — не кому-нибудь, а Саше! — так, между прочим, а берет сексапильную потрясающую Людмилу. Пырсов-то куда глядит?! И кто он такой, Бобби этот, сволочь, американец?.. Так зреет ненависть.

Иногда ходили домой и иначе: Бобби с Дмитрием, совещаясь на ходу, а Виолетта тогда шла с Любашей. Егорка уже и не пытался предлагать свои услуги, проносясь в клубах пыли. Зачем ему новый отказ и новая обида?

На этот раз, как почти всегда, Люба шла с Дмитрием, а осиротевший Алик примкнул уже к ним случайно. Любаша улыбнулась:

— Скучный клуб сегодня был на перекуре, Алик.

— Да уж Митя твой его не украсил своими догадками.

— Разве не украсил? А почему же другие не догадались?

— Это все память и сообразительность, а душа не ­трудится.

— А тебе не кажется, Алик, что в душу вообще трудно заглянуть? — возразил Дмитрий. — А хоть и заглянешь, так ведь не поймешь, — непроницаемые бывают почти всегда перегородки.

— Это для тебе они непроницаемые.

— Пусть так. Но какой бы ни был ты сверхфилософ, разве сообразительность, точность в расчете, игра ума — все должно быть окутано мистическим туманом? Я уж не говорю о том, что шабашка у нас по твоей системе первого типа.

— Вот почему тебя и поставили казначеем и учетчиком. Слу­шай, хорошо уже то, что ты это понимаешь. Не ты ли развивал теорию об этажах нравственности? Вот ты и застрял на третьем этаже.

— И я могу сказать тебе, Алик, хорошо уже то, что ты не перепутал в твоем тумане вечном твой третий тип шабашки и мой третий этаж нравственности.

— Не волнуйся, не глупее тебя, хоть ты и силен в цифрах, компьютер. Это большое свинство с твоей стороны считать меня слабоумным. Изволь, обрисую тебе твой третий этаж нрав­ственности.

— Алик, ты не сердись, Митя иногда язвительный бывает. Он к тебе очень хорошо относится и ценит доброту твою.

— Да, так вот что такое третий этаж. Там царит закон: это твое — это мое. Этаж этот весьма обширен и населен самыми разными людьми. Там может быть и захребетник, который чужой копейки не возьмет, но способен жрать сало, когда рядом ребенок плачет от голода. Там же и вся юриспруденция со всеми своими аксиомами. Там же и мой первый тип шабашки, а третий — на твоем на пятом этаже нравственности, где чужая боль — все равно, что своя.

— Да, Алик, в этих вопросах ты силен. А зачем же ты вчера скандал затеял?

— Ты этого не поймешь, Митя.

— А зачем понимать? Раз есть перегородки и люди часто не в силах понять друг друга, то только и можно на третьем этаже строить отношения. Деловые, я имею в виду.

— А чем же они отличаются от ненавистных порядков, которые совы установили и частицей которых является табель, КТУ[24] и прочее?

— Табель и КТУ — прекрасная вещь. К совам у тебя совсем другие претензии, они в душу к тебе лезут, атеизм насильно преподают. А с помощью КТУ делят то, что остается, когда они и их холуи нажрутся. Вообще под их руководством очень мало производят такого, что потреблять можно. У них извращенная система хозяйства, имя которой — план!

— Ты мне ликбез не читай. Сам-то ты рвешься на пятый этаж, да только не по плечу, слаб ты для этого.

— Вот что могу тебе возразить. Зачем тебе в это входить? Я сам любил людей препарировать, а это скверно. Того и гляди, что-нибудь перепутаешь. А вообще на пятом этаже, Алик, без ума опасно находиться: свалиться можно на второй, даже на первый.

— А что у вас на втором, ребята? — спросила Любаша.

— Там у него мерзавцы обитают, которые могут ради выгоды переступать через людей, то есть убивать, грабить и тому по­добное.

— А что же тогда на первом? — интересовалась дальше Любаша вполне чистосердечно.

Отвечал снова Алик, небрежно и между прочим, словно пока­зывая, что знает предмет много лучше учителя, который тщится его экзаменовать, и к самому предмету относится снисходительно.

— На первом он поселил посланцев преисподней, которые творят зло ради зла и не могут жить без чужой боли. Там у него Сталин, Гиммлер, Берия, другие садисты и изуверы различных мастей.

— Красивая теория. Осталось четвертый и шестой этажи разобрать.

— А то он тебе не рассказывал?

— Представь, что не рассказывал. Да он и не расскажет так, как ты.

— Это ты брось, он лучше расскажет. Ну хорошо, изволь, доскажу тебе теорию твоего же Мити. На шестом этаже у него те, кто готов идти на Голгофу. Вот кем, казалось бы надо вос­хищаться. Люди в любой момент готовы принести себя в жертву, и даже пытки не убоятся ради счастья других. А на самом деле (и я с ним согласен) от шестого рукой подать до первого.

— Ax, Митенька, до чего ж ты умный, — смеялась Любаша, радуясь, что он в хорошем настроении и улыбается на их беседу.

Он действительно был доволен итогами первой половины дня: как ни как, шестьдесят ящиков и три контейнера.

— Будет сегодня, — сказал неожиданно Алик, — что в тетрадке зафиксировать.

“До чего же прозорлив, — испугался Дмитрий и думал дальше, сам стыдясь своих мыслей. — Ну прямо как юродивый. Странная какая фигура — еврей, похожий на юродивого. Да нет, чудак он просто.”

А Алик все нагнетал:

— Ты и этажи зафиксировал. И сам себя обрек вечно на третьем торчать. Как бы ни хотелось тебе на пятый, а ты через четвертый не перепрыгнешь.

— А что, Митя, на четвертом?

— Пусть Алик излагает, раз уж начал.

— А на четвертом у него царит благородство и великодушие. Там он разместил гусар, кавалергардов, мушкетеров, всяких прочих рыцарей без страха и упрека.

— Рыцарей? И Дон Кихота?

— Нет, Дон Кихот в Митину теорию не лезет. Ему бы пришлось сразу на трех этажах находиться: четвертом, пятом и шестом. Вообще говоря, на четвертом этаже больным и слабо­умным нет места. Там, вероятно, гусары живут. Там требуется широта. Там, если я его правильно понял, пробным камнем иногда могут деньги служить. Кто как с деньгами расстается. Вот Арнольд у нас прочно обосновался на четвертом этаже.

— А Бобби? — спросила Любаша.

— Типичнейший представитель четвертого этажа. А вообще это ты лучше у Мити спрашивай. Это его застывшие классификации, его метаэтика, — загнул Алик с видом скуки и превосходства.

— Алик, философствовать каждый волен. Я даже терминов твоих не понимаю и не слышал их. Я тебе простую вещь толковал: на третьем этаже все должны встречаться и вести дела, строя отношения на простых принципах. Ну, например, долг должен быть возвращен в срок с процентами, какими грабительскими они бы ни были. Кредитор вправе опротестовать вексель в любой момент, как бы ни стонал преследуемый. Это не значит, что я сам способен на такое. Вот в чем смысл третьего этажа. Каждый приходит на третий этаж и действует в соответствии со своей совестью. Но никто не вправе требовать от другого сострадания к кому-то. Ты, например, считаешь, что Витя должен Сашу обрабатывать...

— Кончай свой ликбез убогий. Скажи лучше, компьютер, сколько с меня причитается?

— В общак? По-моему, рублей 140. И засадил ты уже рублей двадцать. Этот второй счет я веду так просто, из любви к искусству и чтобы на продаже не было кровопролития. Но я здесь скоро сбиться должен — слишком много играющих.

— А откуда сто сорок? Могу я поинтересоваться?

— Конечно. Расходы бригады должны быть представлены.

— А кому я двадцать должен по игре?

— Это не имеет значения. Должен и все. Как пулю распи­сывают? Один в плюсе, другой в плюсе, третий в плюсе, а четвер­тый зато в большом минусе. Баланс всегда должен быть ноль. Я‑то пока пишу “кто-кому”, но это пустая затея, — улыбнулся Дмитрий. — Есть еще вопросы, ­философ?

— Сколько угодно. Вот кто, интересно, по общаку в плюсе стоит.

— Благородный Арнольд, ковбой Бобби и покорный слуга.

— А сколько бригада потратила?

— Штуку четыреста.

— За что же такие деньжища? Ну черт с ним. А сколько у меня яблок?

— По ушедшим нарядам килограммов 450 будет.

— А можно еще пару вопросов, компьютер?

— Пожалуйста, философ.

— Есть у кого-нибудь больше меня яблок?

— Немало таких. Вспомни свои уходы с Сашей. Хоть вчерашнюю выходку.

— Так ты что, произвольно штрафуешь?

— Если бы штрафовать за нанесенный ущерб, совсем было бы плохо у вас с Сашей. А так есть еще кое-что. Да и остальные не далеко от вас разбежались. Я только механически табель веду и все. Утешься тем, что вот-вот наряд уйдет и будет у тебя примерно 600. У Саши меньше, но ни в коем случае не потому, что он ленится в сарае или в саду, а потому что не ходит в сарай. У Арнольда меньше — он ведь в сарай не ходит.

— А почему не ходит? Видно, он теперь высоко по игре стоит?

— Нет, скромно. Плюс четыреста.

— А с Пырсовым он каждый день катает. И все в ноль идет?

— С Пырсовым вообще за пределы бригады выходит, это совсем из другой области. Я уж не говорю о том, что они только на наличные играют.

— И много наиграл Арнольд?

— Алименты оплатил обеим женам до октября 1979 года.

— Так это же баснословные деньги. А как он оплатил?

— По почте отправил. Не держать же ему здесь деньги, — говорил Дмитрий, машинально прикасаясь к сберкнижкам в спецкармане.

— Да паханы его зарежут. Уж не из-за него ли мы дань платим Кузьмичу?

— Лишь отчасти. Но не тебе об этом говорить, святой человек.

— Сколько раз уже это обсуждали. Что же мы оплачиваем, черт возьми? Юрину бороду, Боббино сомбреро или Витину интел­ли­гентность смехотворную? Или Сашины закидоны дороже стоят, чем Юрина фамилия. А наши женщины? — развивал он старую уже теорию, не стесняясь присутствия Любаши.

— Тут, видишь ли, в чем дело? Конечно, больше всех делает нас белыми воронами Саша. Это оттого, что сохраняются элементы шабашки третьего типа. Выше моих сил этому помешать, да и не стал бы я, если б даже мог. Так давайте же делить эти тяготы поровну.

— И здесь все по полкам разложил, компьютер. И еще на пятый этаж лезет! Нет, какова наглость! И с такой легкостью обо всем говорит. Вот, дескать завелось у нас зло такое: доброта и милосердие. Придется всем поровну его оплатить. Да не Сашины странности мы оплачиваем, а гнусную похоть Егорки отвратительного. Стало быть, — бесцеремонно возвращался Алик к пикантной теме, — кто с женой приехал, тот, по твоей теории, и должен был бы львиную долю платить. Но мы тоже ничего не требуем.

— Нет, Алик, видно, мало быть философом, чтобы верно положение увидеть, — сказал Савельев, стараясь побольнее достать Алика за то, что он вогнал их в краску. — Видно, мало, чтобы душа трудилась, а должны мозги когда-то потрудиться. Вот ты говоришь про Юру, Витю, про женщин, а дело-то не в них.

— А в чем же?

— А вот догадайся,

— Ну в Саше, разумеется.

— В Саше-то в Саше. Но ведь он ничего такого страшного еще не сделал. В момент прибытия Егорка его больше обидел. Отказался контейнер спихивать? Над Кузьмичом пытался смеяться? Озорничал? Бездельничал?

— Ну пасуем мы перед этим Кузьмичом чудовищным, а Саша унижаться не хочет... Что-то я понимать перестал, о чем мы говорим.

— Вот она немощь интеллектуальная. А Тафика ты видел здесь когда-нибудь?

— Видел однажды, — широко открыл глаза Алик. — Так вот оно что!! Но он нас не видел — это точно. Миша узнавал, он редко приезжает, а все дела по столовой в конторе ведет. Миша следит за этим. Даст Бог, проскочим. Конечно, Саша еще встретить Тафика может... И вообще, ты убедил меня, мы все, — он улыбнулся, — заложники у Саши.

— Нет, все хуже обстоит. Мы у Егорки заложники и у кого угодно. Дело в том, что агроном Иван Егорович бухал дома со своим сыном — обычный воскресный завтрак — и рассказал про чудную компанию в поезде. А Егорка вас идентифицировал. И представь себе, какой бальзам это для его мстительности...

— Но ведь Иван Егорович сам о Тафике такое говорил... И Петр Григорьевич тоже... Я считал, что, они, то есть мы с ними как бы квиты... Я их видел даже тут в ­совхозе.

— Это все мне неизвестно. Я знаю, что Кузьмич подошел ко мне в сарае, когда вы вчетвером курили в бараке, и говорит: “Видишь, тезка, какие хлопцы хорошие с Ленинграда приехали. Тафика Байрамовича назвали обезьяной нерусской”. Он очень смеялся этой шутке и даже не стал мне указывать на “ошибки” в укладке. Он сказал еще: “Бобби, Саша, Алик и Михайло — это ж золотые хлопцы. Прямо у вагоне-ресторане шмаль курят”.

— Но это гнусная клевета. Саша действительно назвал его обезьяной, а на то что он “нерусский” — это они больше упирали... И Бобби там не было... А подкуривают тут и другие, паханы в частности... Да, скверно все это.

— То, что Бобби там не было, — большого ума не требуется сообразить, — печально подтвердил, подводя итог, Дмитрий. Они шли теперь молча, и совестливый Алик, кажется, испытывал неловкость, увидев в правильном свете их положение...

“А скажи я ему сейчас, что боюсь встречаться с директором или что Пырсов ненавидит Арнольда, или еще что-нибудь, он не расстроится за исход шабашки, а порадуется за Сашу... Нет, он с ума не сойдет, нет здесь вообще прочнее человека. Может быть, потому что давно уже сошел?..”

— Не бери в голову, — прервал Алик его мысли, поворачивая к водокачке.

Там Алик снимал усталость под струями ледяной воды и под насмешливыми взглядами блатных и рабочих. Впрочем, Алика не смущало, что из всех любителей ледяного душа, он один не может похвастаться ни красивой мускулатурой, ни татуировкой...

Кепка сидел рядом со страшным Поваром на крыльце перед столовой. Между этими двумя вообще успела завязаться необычная дружба, дошедшая уже до того, что Кепка заходил в помещение “паханов”, сидел калякал с Поваром и с Филимоном. Никто из бригады и не помышлял ­о таком, а Кепке служило пропуском то, что он “торчал на малолетке”. Но дальше Повара и Филимона дружба его не шла. Паханы все были сильно “козырные”, и дружбы с ними искать было бесполезно. Филимон же и Повар стояли там особняком, хоть видом своим и биографией затмевали любого пахана. Филимон вообще был совершенно особенный человек. О нем и о Поваре речь еще впереди...

А пока Кепка бодро подскочил к Дмитрию:

— Слышь, Митя, перец я уже натер. Вот очередь наша, за братком... Столовая сегодня позже открывается. Я пойду Леху пока дерну, а ты постой... Эх, жаль, открывают уже. Пошли бегом. Придется после обеда...

— Что, Леху дернуть?

— Да. Он, сучонок, хорошо играет в буру. Везучий, ­зараза.

— А много ты выиграл уже?

— Не, пока не выиграл. Проиграл штуку. Я думал, ты знаешь уже. Мы в сарае вчера за штабелем катали.