Записки рыболова-любителя Гл. 246

Ленинград, 28 апреля 1979 г.

Вчувствываясь в предложенное определение свободы и размышляя над ним, мы не можем не прийти к выводу, что эта свобода практически осуществима в весьма скромных пределах. Хуже того, сама эта свобода не имеет абсолютного значения, так как эта свобода - всего лишь свобода выбора, а выбор предусматривает выбираемое. Значит с самого начала здесь свобода - именно несвобода. "Хочу выпить" (данное природное состояние) предшествует выбору "выпить или не выпить". Или наоборот, если в основе выбора лежит не активность, а пассивность: "я не хочу пить, но меня принуждают" предшествует выбору "подчиняться или отвергнуть принуждение". Об ограниченности путей реализации свободы воли (о свободе действия) и напоминать не стоит.
Вот анархисты, добиваясь свободы для своего произвола, совершают террористические акты (ограничивают чужую свободу), скажем, в самолётах. Общество, охраняя свою свободу (хотя бы воздушного передвижения) от их произвола, вводит меры предосторожности в аэропортах: производится паспортная регистрация пассажиров (невозможно инкогнито), проверка багажа (нарушаются права личности), в известных случаях может последовать и полный запрет передвижения по определённым маршрутам. Так свобода оборачивается несвободой. Примеров этому не счесть, начиная от революций и их последствий и кончая мелочами домашней жизни каждого человека. Твоими словами: так и хочется брякнуть "свободы не было и нет и не надо её". И, конечно, это - шутка. Пусть свобода, которую ищет человек на эмпирических путях своей жизни, куцая и относительная, она всё же реальность, с которой следует считаться ради своего же относительного блага. Просто надо быть рассудительным и осторожным, и не следует забывать именно относительный и диалектический характер этой свободы, и не следует ждать от неё блага абсолютного: реализация такой свободы всегда чревата своей противоположностью.
И это понятно само собой, не требовало даже столь пространных рассуждений. Всё дело в том, что человек, кроме того, что он - существо личное, ещё просто-напросто существо индивидуальное. Атом же (ин-дивидуум) только потому и атом, что он соотнесён со множеством других атомов, выступающих для него как чужие объекты. Твоя активность вызывает немедленное активное же сопротивление (результат ато-марности, отчуждения), порождающее страдание. У Гегеля где-то есть: соотнесённость субъект-объект (состояние отчуждения) имеет в действительности или в потенции только два модуса: Knechtschaft (рабство) либо Нerrschaft (господство). Так, свобода, которую мы до сих пор рассматривали, стремится к господству (над своей и чужой природой как объектами). В действительности господство отчуждения не устраняет и способно породить лишь новое рабство.
Нет, не такой свободы ищет моя душа. Я хочу свободы (абсолютной реализации моей личности) как полной независимости, в том числе независимости от навязанного мне выбора, то есть свободы именно как свободы, а не необходимости. Какими путями это может произойти? Не претендуя на полноту, вот несколько предлагаемых известных вариантов:
1) Регуляция субъект-объектных отношений на пути оптимальности, то есть приведение механизма природы в равновесно-гармоническое состояние (разумный эгоизм, коммунизм и т.п.). Поскольку это путь полного отрицания личности как принципа абсолютной свободы, - меня это не удовлетворяет. Даже смешно говорить об этом. Это путь узаконения отчуждения и несвободы, статистически оформленных.
2) Подчинение личности природе (человек по природе добр, назад к обезьянам, гармоническое "слияние" с природой, сотни вариантов руссоизма, ницшеанства, романтики). Совершенно наивная и ирреальная задача, скорее предмет для поэтических вздохов и анархических притязаний, чем предмет серьёзного внимания.
3) Непротивление. У Толстого - узаконение пассивного страдания. У буддистов более последовательно: умервщление источника несвободы (как они полагают, источника выбора, - воли. Личности как таковой для Востока не существует (они отождествляют её с природной волей, с хотением); это - таинственное самоистребление воли. Здесь свобода достигается ценой отказа от жизни. Жизнь полна страданий. Они делают странный логический скачок: жизнь - страдание. Значит от жизни надо отказаться. Логика элементарна, но в своей элементарности полна противоречий. Это не стоит труда показать, но сейчас я даже не хочу на этом останавливаться. Чтобы покончить с буддизмом, мне достаточно моего отвращения к смерти. Я хочу жить и иметь действительную свободу в жизни, а не от жизни. Каждому - своё.
4) Эллинистические рецепты (гедонисты, циники, стоики), общим знаменателем которых является отказ от этической оценки всего происходящего, бесстрастное равнодушие (атараксия). Страдание имеет своим коррелятом страх. Страх за себя, страх за других (жалость). Оборотная сторона страха - надежда на спасения. Свобода от страдания - свобода от страха, жалости и надежды. Её надо в себе воспитывать. Она - показатель достоинства человека. Логический (а часто и практический) предел такой свободы - культ беззаботного (гомерического) смеха и самоубийства. Европейский вариант буддизма, социально-географические узкие рамки которого слишком очевидны, чтобы его рецепты стали универсальными. Об этом хорошо пишет Аверинцев. Процитирую немного. Он рассуждает об античном Востоке и Западе.
"На пространствах старых ближневосточных деспотий был накоплен такой опыт нравственного поведения в условиях укоренившейся политической несвободы, который и не снился греко-римскому миру.
Чтобы схватить специфику ближневосточного опыта, полезно для контраста вспомнить античный идеал духовной свободы перед лицом гонителей - идеал Сократа. Идеал этот получил посмертное литературное воплощение в платоновской "Апологии". "Не шумите, афиняне... ", - каждый, кто читал это хоть один раз, запомнил прочитанное на всю жизнь. "Разоблачать" или "снижать" образ Сократа, развенчивать присущие ему черты редкого духовного благородства, лишать его места среди нравственных ориентиров человечества - дело не только несправедливое, но и тщетное: Сократ останется тем, что он есть. Совсем иное дело - прослеживать предпосылки такого свойства античной культуры, как её "пластичность". Афинский мудрец твёрдо знает, что его могут умертвить, но не могут унизить грубым физическим насилием, что его размеренная речь на суде будет длиться столько времени, сколько ему гарантируют права обвиняемого, и никто не заставит его замолчать, ударив по лицу или по красноречивым устам (как это случается в новозаветном повествовании с Иисусом и с апостолом Павлом). Когда Сократ невозмутимо берёт в руки свою чашу с цикутой - это высокий жест (слово "жест" употреблено здесь отнюдь не в смысле театрального, показного и постольку "ненастоящего" действия, но скорее как соответствие немецкому слову Haltung; то же относится ниже к словам "поза" и "осанка"); но излучаемая таким жестом иллюзия бесконечной свободы духа обусловлена социальными гарантиями, которые предоставляет полноправному гражданину свободная городская республика. Сохранять невозмутимую осанку, соразмерять модуляции своего голоса и выявляющие себя в этих модуляциях движения своей души можно перед лицом смерти, но не под пыткой. Ещё Сенеке на заре имперской эпохи разрешили собственноручно вскрыть себе жилы и в последний раз продемонстрировать зрелище "атараксии" - высокопоставленный стоик продолжал быть актёром, с согласия убийц доводящим до конца свою роль; но иудеи, которых в массовом порядке прибивали к крестам солдаты Веспассиана, или те малоазийские христианки, которых по неприятному долгу службы подвергал пытке эстет и литератор Плиний Младший, находились в совершенно иной жизненной ситуации. Что касается ближневосточного мира, то в его деспотиях к достоинству человеческого тела искони относились иначе, чем это допускало гражданское сознание греков. Даже приближённый персидского государя должен был простираться перед ним...; в случае опалы этот приближённый мог быть посажен на кол. Пророк Исайя... был заживо перепилен деревянной пилой. Такая казнь, как распятие, применялась в греко-римском мире к рабам и прочим неполноправным людям, но на Ближнем Востоке хасмонейский монарх Александр Яннай мог сотнями отдавать на распятие почитаемых наставников своего народа из числа фарисеев. Восточный книжник, мудрец или пророк, восточный вельможа, даже восточный царь ... все они хорошо знали, что их тела не гарантированы от таких надругательств, которые попросту не оставляют места для сократовской невозмутимости. Постепенно подобные нравы становились характерными и для Средиземноморья. Разгул пыток во времена Тиберия и Нерона, выразительно описанный Светонием и Тацитом, - только прелюдия. ...
В социальных условиях ближневосточный или византийской деспотии классическое античное представление о человеческом достоинстве оборачивается пустой фразой, а истина и святость обращаются к сердцам людей в самом неэстетичном, самом непластическом образе, который только возможен, - в потрясающем образе "Раба Яхве" из 53-й главы ветхозаветной "Книги Исайи", явившем собой для христиан подобие Христа ... "

Взглянул в текст через несколько страниц, и не удержусь от дальнейшего цитирования, - настолько близко это касается нашей темы. Тем более, что, как всегда у Аверинцева, - изложение здесь более апеллирует к интуиции, чем к философскому размышлению.

"... Между учениками Сократа был Аристипп Киренский, основатель гедонизма, учивший наслаждаться  всем и не связываться ни с чем; в его руках философия превращается в искусство непринуждённого смеха, но последователь Аристиппа Гегесий по прозванию          
("Убеждающий умирать") сделал из жизнерадостной доктрины чёткие выводы: цель жизни - свобода от страдания, а наиболее полную свободу от страдания даёт смерть. Рассказывают, будто слушатели лекций Гегесия спешили осуществить его учение на практике, так что лекции были прекращены по приказу Птолемея Филадельфа; если это придумано, то неплохо придумано - проповедь смеха и впрямь очень органично переходит в проповедь самоубийства. Ирония и добровольная смерть - две возможности, составляющие привилегию человека и недоступные зверю, - в своей совокупности являют предельную гарантию человеческого достоинства, как его понимает античность. В особенности гражданская свобода решимостью убить себя в нужный момент; слова римского поэта Лукана "мечи даны для того, чтобы никто не был рабом", по наивному недоразумению выгравированные якобинцами на саблях Национальной Гвардии, имеют в виду не тот меч, который направлен в грудь тирана, а тот меч, который поражает грудь своего владельца. Свобода Афин духовно утверждена в час своей гибели через самоубийство Демосфена, свобода Рима - через самоубийство Катона Младшего, Брута и Кассия.

По мнению Сенеки, осудить "насилие над собственной жизнью" - значит "закрыть дорогу свободы"; тот, кто открывает своей крови выход из жил, открывает самому себе выход к свободе. Понятно, что этот специфический запах крови, растекшейся по ванне, античная свобода приобретает только во времена цезарей. Однако, внутреннюю смысловую связь с нравственной возможностью самоубийства она имела искони.
Самоубийство при надобности становилось последним и завершающим жестом в той череде социально значимых жестов, которую представляла собою жизнь ""великого душою мужа". Социальной значимостью и оправдана подчас невыносимая для нас эстетизированность этого акта, который полагалось совершать предпочтительно на людях, сопровождая внушительной сентенцией. "Тразея уводит в спальный покой Гельвидия и Деметрия; там он протягивает обе руки, чтобы ему надрезали вены, и, когда из них хлынула кровь, кропит ею пол, подзывает к себе квестора и говорит: "Мы совершаем возлияние Юпитеру Освободителю; смотри и запомни, юноша".
Каким укором звучит замечание того же Тацита о заговорщиках, которые убили себя, "не свершив и не высказав ничего достопримечательного".
Нет ничего более противоположного образу Раба Яхве, как его описывает цитированная выше 53-я глава Книги Исайи: "Как овца, ведён был он на заклание, и, как агнец пред стригущим его безгласен, так он не отверзал уст своих". Это же молчание, этот же отказ от красноречия перед лицом смерти мы встречаем и в евангельском рассказе о суде над Иисусом. ... Когда суд "неправеден" и человек отчётливо видит свою незащищённость, когда слово всё равно не будет по-человечески расслышано, только молчанием ещё можно оградить последние остающиеся ценности. ... Для эллинов ... отсутствие красивых предсмертных изречений Учителя - просто глупость, доказательство невысокого духовного полёта новой религии. ..."
"Мы видели, как обстоит дело в мире античного язычества - в мире смеющихся богов и убивающих себя мудрецов, в мире героической непреклонности и философской невозмутимости, бескорыстной игры и бесцельного подвига; в мире, где высшее благо - ничего не бояться и ни на что не надеяться. Если мы приглядимся к этому миру попристальнее, мы заметим любопытную его особенность: по своей смысловой структуре он похож на круг, у которого нет центра. В самом деле, во главе эллинского Олимпа, как известно, стояли верховные "двенадцать богов"; но число двенадцать в общечеловеческой символике мифа, ритуала и таинства означает зодиакальный круг, описанный около некоего трансцендтрующего этот круг центра; двенадцать не сами по себе, но всегда вокруг Единственного (домы Зодиака вокруг Солнца, сыновья Иакова вокруг своего отца, апостолы вокруг Христа, наконец, паладины вокруг короля Артура или Карла и т.п.). Но вокруг кого собираться олимпийцам? В центре нет никого; ведь Зевс, "отец богов и людей", - сам всего лишь один из двенадцати. Свято место, вопреки пословице, оставалось пусто, и философы вольны были водружать в этой умопостигаемой пустоте свои абстракции "Блага" или "Единого". ... Что касается усилий религиозно настроенных философов, то история идеализма убеждает нас в полной возможности для абстракции оказаться объектом самых неподдельных мыслительных экстазов; чего абстракция не может, так это сообщить чувство конкретного обладания верховной ценностью.
Коль скоро верховной ценностью нельзя реально обладать, на место заинтересованности в абсолютном становится абсолютная незаинтересованность, т.е. в идеале свобода от страха и надежды - этическое соответствие того пустого центра, вокруг которого строится мир олимпийцев. Только так делается возможным идеал атараксии; только так и никак иначе. Ибо стоит представить себе, что всё обстоит наоборот: что человеку дано как дар и задано как задача конкретное обладание абсолютной ценностью, стоящей в самом центре ценностного круга; что обладание это можно навсегда обрести, но можно и безвозвратно утратить; что, следовательно, все поступки и все события в жизни человека и в истории человечества так или иначе соотносятся с перспективой абсолютного спасения или абсолютной гибели, приближая либо то, либо другое, и в этой перспективе получают смысл, неизмеримо перевешивающий весомость их пластического обличья, - коль скоро всё это представляется так, для этики и эстетики высокого жеста, отрешённого смеха и благородного презрения просто не остаётся места. Если только абсолютную ценность и впрямь возможно "стяжать", то не домогаться её ... со страхом и надеждой ... - уже не героическое величие духа, но скорее нечувствительность души, её "ожесточение".
Конечно, словосочетание "абсолютная ценность" - это наше, новоевропейское выражение; ранее христианство говорит на ином языке. Но как раз то, что слово "ценность" связано с меркантильным кругом представлений, совсем неплохо; соответствующие евангельские притчи тоже апеллируют к образам алчного стяжания. "Подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, которое найдя, человек утаил, и от радости о нём идёт и продаёт всё, что имеет, и покупает поле то. Ещё: подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошёл и продал всё, что имел, и купил её". ...
... Евангелие осуждает самую невинную заботу о завтрашнем дне. "Итак, не заботьтесь и не говорите: "что нам есть?", или "что пить?", или "во что одеться?". Почему, собственно? Никоим образом не потому, что состояние сосредоточенной озабоченности само по себе неизящно или низменно, или недостойно мудрого; образ купца как раз и есть парадигма такого состояния. Цель не в достижении принципиальной беззаботности по отношению ко всему вообще - беззаботности героической или кинической, или просто игровой. Цель, напротив, в полном сосредоточении ума и воли на одной заботе: как стяжать и сберечь "жемчужину"? По своему смыслу христианское "не заботьтесь" прямо противоположно эллинской невозмутимости. С точки зрения стоика или киника, нужды и потребности единичной человеческой жизни до того ничтожны, что о них не стоит беспокоиться даже человеку; с библейской точки зрения они до такой степени важны, что ими непосредственно занимается Бог в акте своего Провидения ...
... Чудо по определению направлено не на общее, а на конкретно-единичное, не на "универсум", а на "я" - на спасение этого "я", на его извлечение из-под вещной толщи обстоятельств и причин. Надежда на то, чтобы быть "услышанным" сквозь всю космическую музыку сфер и не быть забытым в таком большом хозяйстве, надежда не потеряться ("... а у вас и волосы на голове все сочтены ..."), - эта надежда в корне исключает философское утешение Марка Аврелия, призывавшего принять как благо именно затерянность в безличном ритме природы. Против стоической максимы "стремление к невозможному безумно" стоят слова апостола Павла: "сверх надежды надежда".

Так у С.С. Аверинцева. Думаю, что лучше его о невозможности, да и бессмысленности абсолютного понятия свободы вне христианства никто не писал. Свобода без веры в Бога - сомнительная мнимость. В лучшем случае это свобода смерти.
Перед последним штрихом в нашем определении свободы позволю себе ещё процитировать касающиеся сюда слова Гегеля, которыми он открывал свои знаменитые лекции:
"Религия - это та сфера нашего сознания, в которой решены все загадки мироздания, устранены все противоречия глубокой мысли, стихает вся боль чувства; она есть сфера вечной истины, вечного покоя, вечного мира ... Все многообразные формы и всё сложное переплетение человеческих отношений, деяний, наслаждений, всё то, что человек ценит и чтит, в чём он видит своё счастье, славу и гордость, - всё это находит своё высшее завершение в религии, в мысли, в сознании, в чувстве Бога. Поэтому Бог есть начало и конец всего. Всё исходит из этой точки, и всё возвращается к ней; Бог есть то средоточие, которое во всё вносит жизнь, одухотворяет и оживляет все формообразования жизни, сохраняя их существование. В религии человек ставит себя в определённое отношение к этому средоточию, которое поглощает все другие его отношения; и тем самым он поднимается на высшую ступень сознания, в сферу, которая свободна от всякого соотнесения с иным, полностью самодостаточна, безусловна, свободна и есть конечная цель самой себя.
Поэтому религия, как погружение в эту конечную цель, совершенно свободна и есть самоцель, ибо к этой конечной цели возвращаются все другие цели, и то, что ранее имело значение для себя, исчезает в ней. Ни одна цель не выдерживает противопоставления ей, и только в ней они находят своё завершение ...
Здесь сознание абсолютно свободно и само есть истинное сознание, ибо оно есть сознание абсолютной истины. Определённое как чувство, это отношение свободы есть наслаждение, которое мы называем блаженством; в качестве деятельности оно направлено лишь на то, чтобы свидетельствовать о славе Божией и обнаруживать величие Бога ...
Все народы знают, что именно религиозное сознание есть та сфера, где они обладают истиной, и в религии они всегда видели своё достоинство и праздник своей жизни".
(продолжу вскоре)
Vale, целую твой Ианнуарий.

Ленинград, 30 апреля 1979 г.

Даруемую религией свободу легче всего объяснить (равно как и чувство счастливой обеспеченности, мира, бесстрашия, одним словом, - блаженства, ею даруемого) чем-то вроде лёгкого помешательства, галлюцинации. Конечно, для верующего подобные объяснения (а иных я не слышал) - пустой звук и ветра завывание; он на них просто не реагирует, тем более, что такие слова как галлюцинация, внушение - просто штампы, ровным счётом никакого существенного содержания не раскрывающие. Люди думают, что если они непонятное назовут ещё менее понятным, но привычным словом, - всё разъяснится само собой. Но если под этими словами понимается некое отклонение от психобиологической нормы, то по меньшей мере странно, как до сих пор не выродился людской род, весь поголовно на протяжении многих тысячелетий страдавший этим расстройством. Вырождение заметно обозначается в последнее столетие (достаточно посмотреть на ошеломляющую статистику самоубийств, психических заболеваний типа шизофрении и паранойи, преступности, алкоголизма и т.п., - всё это, само собой разумеется, на 99 % среди неверующих). Не желая делать вывод, я всё же замечаю корреляцию этого с ростом безбожия.
Ну, а человеку трезво и более научно мыслящему (т.е. привыкшему к научной методологии опытного апробирования, доверия очевидцам, а не слухам и т.п.) может стать ясным, что здесь мы имеем дело с реальностью, не умещающейся в примитивные толкования скептиков. Верующий утверждает, что чувство свободы (блаженства) он получает в меру своего личного общения с Личным Богом. Итак, человек либо входит в такое общение, либо не делает этого. Последнее может происходить по разным причинам, но сейчас это неинтересно, так же как неинтересен и сам факт отсутствия общения с Богом: отсутствие и есть отсутствие, и ничего больше, никакого содержания в себе отсутствие не несёт. С некоторых пор меня стала интересовать лишь жизнь, наполненная конкретным и абсолютным содержанием, т.е. не "отсутствие", а именно "присутствие". И безусловная самодостаточность этой позиции для меня самоочевидна.
В конце последнего письма я приводил слова Гегеля о религии как "празднике жизни".
Мало писателей, ещё меньше философов, - но каждый простой верующий, способный понять эти слова Гегеля, подпишется под ними, и, если потребуется, своей жизнью. После этого их можно обвинять в галлюцинировании, в притворстве, в чём угодно ... Все эти обвинения для них - ничто, ибо они знают, а обвинители не знают. Логика же применима к знанию, а не к незнанию. Последнему вообще подобает молчание.
Поэтому справедливо в древности говорилось: "Философия - служанка богословия" - она облекает в разумные категории знание. Поскольку до "просветителей" незнание не возводилось на пьедестал знания, в этой фразе никто не находил ничего оскорбительного. С этой фразы я обычно и начинаю свои лекции по основному богословию и по логике, добавляя только: истинная философия - служанка богословия.
Знать Бога. Конечно, - это не значит читать и понимать  богословские и философские книжки. Тот же Гегель пишет, что это было бы подобно тому, как если бы собака, грызущая книги, сочла себя после этого учёной особой. Знать Бога - это значит вступить с Ним в личную связь (religio), т.е. познакомиться и общаться (как человек с человеком).

1 мая 1979 г.

Итак, мы выяснили соотношение:
Необходимость = полная внешняя принудительная определённость воли и действия.
Свобода - нечто противоположное необходимости.
Свобода в этом случае абстрактно понимается и достигается как
1) непринуждённая определённость воли и движений ("осознанная внешняя необходимость");
2) неопределённость волевых устремлений (спонтанность, разгул произвола: здесь личное сознание и оценка вообще исключаются из рассмотрения);
3) отсутствие предмета необходимости (воли), т.е. в пределе - смерть;
4) произвольный личный выбор между двумя противными волевыми актами (делать или не делать то, что я хочу).

Кажется, все логические возможности. Но все эти возможности неудовлетворительны:
1) превращает человека в покорного раба природы (именно приводит к несвободе, см. Достоевского);
2) стремясь к господству над всеми обстоятельствами, человек наталкивается на их неизбежное сопротивление, да к тому делает из человека какой-то хаос, а мы говорим именно о разумном человеке, а не о немыслимом комке волевой спонтанности;
3) с водой выплёскивается младенец: оттого, что в жизни есть что-то дурное, не следует, что жизнь есть что-то дурное;
4) сам выбор зависит от наличия того или иного волевого акта, т.е. определяется им (развилка и светофор - ещё не свобода, уж скорее свобода - прямая дорога и зелёный свет).

Остаётся предположить, что 1) либо свобода вообще недостижима, 2) либо определение свободы неверно.
Личный опыт, интуиция подсказывают мне второе предположение:
Свобода - не антитезис к необходимости, во всяком случае это не истинная свобода, это всего лишь "свобода".
Кроме состояний рабства и господства, предусматривающих друг друга и взаимно друг от друга зависимых, есть ещё одно состояние, - собственно Свобода.
Но как понять это состояние? Легче всего было бы подойти к его уразумению исходя из понятия о грехе, но мы его не касались. Интуитивно феномен свободы внешне можно уловить, встречаясь со святыми людьми, либо читая описания их жизни, их записи. Скажем, такие книги как записки Мотовилова о св. Серафиме Саровском, "Откровенные рассказы странника", вот уже около 50-ти лет не сходящий с мировой сцены бестселлер, либо "На горах Кавказа", или бесчисленные более скромные записи и свидетельства, много и западных книг, но я плохо с ними знаком, хотя "Цветочки" св. Франциска Ассизского, конечно, читал. Здесь наиболее адекватно отображен опыт свободы, как некоторого, несводимого ни к чему иному первофеномена.
Менее адекватное, скорее аналогическое впечатление можно получить из наблюдения над детьми и юродивыми. Последних всегда мало, а первых более чем достаточно. Вот играет ребёнок (чем младше - тем лучше). Поучительность и умилительность этого зрелища необычайна. Сколько непосредственности и независимости в его действиях! Это каждый испытал и знает. Иначе как свободным поведение ребёнка трудно назвать. Но все его действия не подходят под антиномическую противопоставленность "необходимость - не необходимость", рабство - господство. Это нечто качественно иное. Конечно, не следует идеализировать: в ребёнке много, напоминающего взрослого, несвободного человека, но в общем и целом легко почувствовать эту качественную разницу.
Трудно всё это определить. Но попробуем. Бросается в глаза, что в чистой игре (когда ребёнок не связан воспитательным моментом, запретами взрослых) для него отсутствует выбор. Он не выбирает: делать или не делать то, что он хочет, а просто делает, что хочет. То есть для ребёнка не существует (с указанными оговорками) "нравственной личной оценки", принуждающей выбирать. Можно было бы предположить, что в таком случае поведение ребёнка подпадает под пункт 2) (произвол, анархия), - но не тут-то было. Никакой анархии в творческой целенаправленной игровой деятельности ребёнка мы не обнаруживаем. Отпадают и 1) и 3). Ничего подобного нашей "свободе".
Деятельность ребёнка целенаправлена (разумна), но (по нашему прежнему определению "свободы") никакого выбора внешней цели здесь нет. Здесь как бы сливается сам волевой акт и цель. Жизнь - в игре (творчестве), игра - цель, жизнь, наполненная конкретным содержанием, цель. Воля сосредоточена, личное сознание не дёргается в выборе, не распыляется, это целостное, цельное сознание. Целомудрие - вот ещё прекрасное слово, приближающее нас к понятию свободы. Дети целомудренны. В светском, внецерковном языке слово "целомудрие" приобрело незаконный характер, связанный с представлением о половой жизни. Отчасти это оправдано тем, что ребёнок теряет постепенно целомудрие с возрастом. При наступлении половой зрелости, как правило, он - уже существо банальное, нецеломудренное. Эти два процесса (рост и утрата цельности) идут параллельно, косвенно взаимозависимы, но онтологически, конечно, не определяют друг друга (можно жить половой жизнью и быть целомудреннейшим человеком). Так что здесь в светском языке произошла логическая путаница где-то 100-200 лет назад с общим духовным оскудением.
К такой свободе и призывает Господь. Общеизвестны Его слова: "если не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное" (Мф. 18,3). Разумеется, Спаситель призывал не к инфантильному дурачеству ("не будьте дети умом"), но обращал внимание Своих учеников именно на детское целомудрие (и ум может стать целомудренным, но это уже у взрослых).
Ещё интересную особенность в ребёнке можно подметить. Мы раньше заметили, что человеческая несвобода связана с отчуждением личности от природы, с постоянным переживанием принудительной объективности всего вокруг нас и даже внутри нас. Бытие в его цельности и неразобщённости для нас как бы прикрыто ("покрывало Майи"), всё не само-значимо, но воспринимается только соотносительно к нам, всё пред-стоит, объ-ективируется, всё пред-метно. В ребёнке это часто не так. Его мало интересуют (до некоторого возраста особенно, - это потом появляется "почему", но не всегда, а временно) объективные соотношения в мире, каузальные связи (наука). Его внимание больше привлекает бытие как таковое. Разумеется, не выразимое в логических формулах, это переживание само-бытия всякой вещи бывает довольно острым: родные и близкие вещи, чужие и опасные, - все они интересны не потому, что они так-то и так-то сделаны или имеют тот или иной вид и функцию, а потому, что они просто существуют. Вещи эти могут сопротивляться, причинять боль, устрашать, - но это не безличная объективная необходимость, a их "личное" коварное, субъективное свойство. С предметами можно вступать только в безличные объективные отношения пассивности-активности. С "самобытными" вещами мира ребёнка - в личные отношения (я - ты) знакомства и многогранного общения.
Рассматривая три возможных уровня познания, Аверинцев (пардон) называет такой "детский" способ познания созерцанием (в отличие от наблюдения предметных причинно-следственных связей (наука) и от усматривания нематериальной структуры вещей (эйдетика)).
(продолжение следует)