В кабаке им. Достоевского

Как давно всем наверное известно, время для человека, вынужденного пребывать в заточении, неимоверно долго тянется. Оно как будто бы плетется, одержимое жаждой, в пустынной и на зной обильной местности, где ни колодцев тебе, ни ручейков, ни луж даже — только миражи, подменяющие их, видения. Чтобы с дел таких не свихнуться (не сойти то бишь с ума), необходимо коротать его как-то, например вспоминать, но не все, что ни попадя, подряд, конечно, а дорогое лишь самое, любимое. Помнишь ли ты, говорил самому себе от лица назойливого анонима Майк, теплоту ее рук и, чтобы окончательно ввести непонятно кого в заблуждение, уточнял, делая ставку на рефлективность, — рук как рук, а потом вдруг перескакивал на одинаково с двух сторон читаемое слово довод, чтобы затем, в развитие, так сказать, темы, писать на ладони оно, — писать, поверяя написанное зеркалом, писать, не обнаруживая никаких долженствовавших быть отличий.
Моё первое, любил Майк говаривать, будучи в сносном духорасположении, аббревиатура многих городов, по воле рассказчиков скрывающих свое название под этой дурацкой вывеской. Мое второе — то, где рано или поздно мы будем. Мое третье — без двух точек колючка, могущая к тому же каркать, если её разъярить тыканьем частым палкой. Ну а четвертое мое обратно второму, целое же — Иксида. Или так: мое первое на заборах пишут, второе прекрасным образом рифмуется с одним из увлечений Хемингуэя, а в целом это из разряда умирающего обычно последним. Или вот еще, ковыряя загашник юности: ропот и топор, дед Макар, улыбок тебе, дед Макар.
Эти не совсем невинные занятия прерывали одни допросы, на которых Майка спрашивали о чем угодно, только не по существу упрятавшего его за решетку дела.
Вопросы, — странно, что никому, исключая только подследственного, не бросалось это в глаза, — были из раза в раз одни и те же; с поразительной точностью совпадала даже очередность, с которой они задавались. Как главного среди допросчиков, Майера прежде всего интересовало любимое изречение Майка. Охотно, сверх меры даже охотно отвечая, Майк повторял, ибо с первого раза его обычно не понимали, не завершенный, но обожаемый им чрезвычайно палиндром об Эоле, рвал который лавр, алоэ, говорящие ему с характерным шипением — умеешь, дескать, рвать, на что им ответствовал он с восклицанием: Минотавр я. Потом Майка наперебой спрашивали, что любит он и что, соответственно, не любит. Отвечая на первую вопроса часть, говорил, что любит то же, что и спрашивающие, с той лишь существенной разницей, что целиком отдает себе в этом отчет; относительно же второго пусть многоточие ответит.
— Что могу простить? Все или почти, как мне кажется, все. Что не могу? Коров, телят и прочей мясомолочной живности делать.
Их интересовало любимое Майково занятие. Что ж, секрета нет: алмазы там, изумруды, прочие драгоценные камешки с грязью перемешивать. Что же касается его отношения к семье, то оно сверхвосторженное. Майк даже знает, что есть такое счастье: ловкость ума и рук, не больше, а неловкость души как нельзя лучше подходит под определение обратного счастью понятия.
Пользуясь возможностью, от Майка допытывались, что есть любовь. Чувство. Возможно, самое сильное. Верит ли Майк в судьбу? Когда как, от настроения главным образом зависит. Хорошо, замечательно, отлично: ну а судьба тогда что такое? Если бы я знал, то, видит Бог, не сидел бы сейчас перед вами в полосатой робе. Перескакивая, чтобы сбить с толку, на другое, Майер интересуется событием, определившим его путь. Вместо ответа Майк отсылает — довольно таки бесцеремонно — к тексту произведения, которое тот, как и мы с вами, сейчас читает. На вопрос, в какой исторической эпохе хотел бы он жить, Майк заявляет, что совершенно неважно, в какой, да и вообще куда как лучше вовсе не родиться.
Главная черта моего характера — кристальная честность, говорил Майк еще, своевременно упреждая очередной вопрос. Цель жизни? Оставить о себе память, желательно светлого оттенка. Менять же в себе ничего не желаю — смысла просто не углядываю с учетом моего незавидного теперешнего положения. Его отношение к смерти.
— На удивление вам, козлам позорным, спокойное и красивой, мать вашу, смертью умереть хочу, не какой-нибудь!
А отвечая на вопрос о человеке, оказавшем на него наибольшее влияние, Майк позволил себе отшутиться: тещин зять, конечно, кто же еще, объявил он. Как выяснилось из дальнейших расспросов, любимое воспоминание у Майка всегда последнее, и верит он в чудеса, а круг его общения замкнут на Майере, в котором он ценит, как и в друзьях, впрочем, то же, что и в себе. Еще один, он главный самый, вопрос: на сколько Майк был искренен, отвечая на эти вопросы? На сколько мог и хотел.
А теперь хочу изложить такую вот мысль: только очень темный читатель изучает беллетристическое произведение для того, чтобы набраться сведений о личности автора.