Кагами

Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день идет за них на бой!
Иоганн Вольфранг Гете «Фауст»

***

Полная луна отливала кровью. Серо-синие тучи затянули небо и неслись на восток. В саду было тихо. Внезапно из-за дерева, с ветвей послышался мягкий женский голос:
- Он избрал свой путь, он нашел силы.
Из-под камня, лежавшего на берегу искусственного озера ей ответил чуть хриплый мужской баритон:
- Еще нет. Он колеблется. Он слишком часто падает. Снег поглотит его, он не найдет тропу.
- Найдет. И он отыщет, в конце – концов, путь сюда.
- Посмотрим. 
Снова наступила тишина. Тучи на мгновение как будто перемешались, а потом резко повернули и полетели на запад.

***
1
Он проснулся и несколько минут лежал не двигаясь. Сон сегодня опять повторился. Он выглянул в окно – небо было безоблачным, серп луны еле виднелся на востоке. Непонятно откуда взявшийся ветер окутал его нагое тело. Стало мерзко покалывать на груди и на икрах, мороз прошел по спине. Повернувшись, он пошел на кухню и закрыл настежь распахнутую дверь балкона. Стало тихо. Затрещал включившийся чайник. Часы остановились на без одной минуты часе утра. Проведя рукой по спине, он обнаружил, что шрамы под лопатками почти зажили, лишь неглубокие рубцы остались на его бархатной коже. Накинув на плечи халат, он вышел в коридор, и подошел к зеркалу. На мгновение он замер. С другой стороны его обводил изучающий  бездонный взгляд. Наконец, спустя пару минут, из зеркала вышла сначала одна нога, а потом все тело, укрытое лишь старым халатом. Он продолжал неподвижно стоять, когда тот, кто вышел из зеркала, подошел к тумбочке и вынул трубку. Щелкнул затвор зажигалки, и облаком к потолку взметнулся серовато-голубой дым. Некто тяжело вздохнул, еще раз затянулся и положил трубку на стол. Ее мундштук на половину оплавился, и недокуренный табак рассыпался по столу мелким покрывалом. Некто снова подошел к нему. Они испытывающе взглянули друг другу в глаза.
- Ты? – тихо прошептал он.
- Я… извини, они никогда не предупреждают, когда мне приходить…
- Принес?
- Еще не знаю. Он сказал, что бы я тебе показал вот это, - некто достал из кармана халата бесформенный комок. Положив его себе на ладонь, он поднес руку к окну. В тусклом свете фонарей прорисовалось хрупкое тельце только что родившейся гюрзы, - теперь она твоя.
- Время пришло?
- Так он сказал…
- А что она?
- Она передала тебе вот это, - некто достал из того же кармана мешочек величиной с наперсток, - возьми, ты должен увидеть сам.
Он аккуратно взял сверток двумя пальцами и стал старательно его разворачивать. Через некоторое время у него в руках лежал белый хлопковый платок.
- Больше она ничего не передавала?
- Нет. Мне пора.
- А как же шрамы?
- Они пройдут, ты сам знаешь.
- Куда дует ветер?
- Тебе решать. Прощай.
Некто повернулся, взял в руки трубку, сделал еще одну глубокую затяжку и растворился в дыме. Густой клуб никотина взмыл вверх и скрылся в вентиляционной решетке.
Он сидел на кухне и пил керосин. Кефир давно кончился, а чай так и не хотел закипать. Керосин был маслянистый, чуть горьковатый, но помогал забыться и на время отключиться от действительности. Неожиданно загорелся свет, и он увидел проступившую на дверце холодильника надпись: «река». Отложив бутылку с керосином в сторону, он тщательно стер надпись, после чего открыл дверь балкона и вышел на улицу. Ветра не было, тучи заволокли небо, и понять, в какую сторону они плывут, было невозможно. Вздохнув, он перешагнул через ограждение и прыгнул вниз. Ветер ударил ему прямо в лицо, смягчая тяжесть падения. В самый последний момент на месте шрамов появились крылья, и, взмахнув ими, он взметнулся в самое небо. Однако тяжелые мысли ненадолго покинули его, и уже через несколько минут полета он вновь задумался  над последним визитом некоего. А под ним стелилась темная равнина спящего города.  Часы остановились на двенадцати пятидесяти девяти…

***
 
Небо вновь затянули тучи. Луны видно не было. В саду затрещали цикады, тихо загудел ветер. Около озера было тихо, с ветвей же слетал тихий сладкий напев: «Слово… взгляд на небо…слово…»
Голос монотонно повторял одно и то же. «Слово…взгляд на небо…слово…» Из-под камня донесся мелодичный голос:
- Ты не уведешь его, он сильный. Он увидит дорогу.
- Мы оба знаем, как узка его тропинка, и как мало почвы у него под ногами. Он шагает по воздуху, и ничто не удержит его от падения.
- Я дал ему крылья.
- А я дала ему глаза.
- Он сможет.
- Посмотрим.
Ветер вновь завыл, заглушив тихий шелест их голосов. Тучи вновь перемешались и потекли на юг. Луна пропала за горизонтом.

***

2
Уже светало, когда он слетел с попавшегося на пути облака и полетел в сторону дома. На пути он смотрел преимущественно вниз, ибо впереди, как он хорошо знал, был лишь бескрайний горизонт. Именно поэтому он не заметил, как впереди сгустилась непроглядная серо-зеленая масса, и направилась наперерез ему. Столкновение на миг оглушило его. Последнее, что он слышал, был яростный крик, вырвавшийся из самого сердца тени.
Когда он очнулся, день уже подошел к концу, и абсолютно пустой сад Центрального Дома Художников освещали яркие желто-синие фонари. Он сидел на еще промерзшей, но уже зазеленевшей траве, вокруг было ни звука. Около часа он, недвижимо, наблюдал, как колышутся на ветру ветви голых еще деревьев. Однако внезапный порыв ветра вывел его из состояния созерцания, громоподобный голос завыл под самым его ухом: «У-уууходи-ииии!…»
На миг он замер в оцепенение, потом все же набрался смелости и повернул голову в сторону. Перед ним, на постаменте, стояла небольшая, метра полтора высотой, фигура какого-то политвождя. Вновь задул ветер, и гул окружил его, доносясь со всех сторон. Он вновь оглянулся. Отовсюду на него глазели фигуры: большие и маленькие, каменные и деревянные, полу развалившиеся и совсем новые бюсты людей и абстракций, мужчин и женщин, животных и бесформенных субстанций. «Уходи», - доносился до него со всех сторон чей-то голос. Он побежал, споткнулся и упал. Голова соприкоснулась с чем-то твердым, отчего на лбу заалела громадная шишка. Он поднял голову. Это был кусок стены, закрытый решеткой. За ней, рядами на полках, стояли скульптуры человеческих черепов и костей. Ручейком из стены потекла кровь. Настоящая человеческая, багрово-черная венозная кровь. Ком застрял в горле, хотелось кричать, взорваться, распасться на тысячи частей, только уйти, убежать, не видеть этого. Но вместо этого он лишь осел на колени, склонил голову до земли, и все, что стояло комком в его горле, вырвалось наружу. Рвало его минут пятнадцать, пока на траве перед ним не показалась какая-то знакомая фигура. Вновь, как и прежде, в лучах взошедшей луны мелькнул хвост, и гюрза скользнула прочь от него. Он закрыл глаза и разрыдался. Неожиданно он вспомнил о платке, который вместе со змеей принес ему некто. Он полез в карман и извлек на свет врученный ему сверток. Вдруг что-то случилось, платок стал тлеть, и уже через мгновение у него на руках лежал лишь ворох и пепел. Тяжелая соленая слеза упала на раскрытую ладонь. Он больше не мог плакать, глаза истощились, и душа уже не могла выразить все, что на ней было. Он лишь встал, и, опустив голову, побрел пешком по пустому ночному городу, через несколько мостов, к своему дому, башней выходившему из реки. Тонкой струйкой из свежих шрамов под лопатками текла кровь. Алая сочная кровь обагрила его спину.

***

Белые хлопья беспорядочно летали над садом, обволакивая деревья и землю, камни и зеркальную гладь озера. Было холодно, мороз сковал все живое. Трава около дерева зашуршала, и из нее, торопливо, выскользнула умирающая гюрза. Внезапно почва под ней прогнулась, и волна опавших листьев накрыла ее маленькое щуплое тельце. Хлопья, падавшие с неба, мгновенно накрыли образовавшийся холмик, и вскоре сложились в небольшой хлопковый платок. Женский смех, громоподобный, демонический лай раскатился по саду. Словно лань, пробежала молодая девушка. Наступив на платок, она будто споткнулась, и, прихрамывая, скрылась за ближайшим деревом. Тонкий, еле различимый след остался на белоснежном хлопковом покрывале. А хлопья все летели и летели, окончательно заполнив воздух в саду.

***

3

Только-только набирающие силу лучи солнца встретили его на пустой, влажной после дождя набережной. От реки, совсем недавно отошедшей от ледяного зимнего сна, поднимался столб мутного пара. Клубы его быстро заполнили все вокруг, в течение пары минут превратив мостовую в непроглядное туманное облако.
Он шел наугад, не различая ни домов, ни улиц, ни редких прохожих, призрачными тенями мелькавших то там, то сям. Вдруг, будто по мановению чье-то невидимой руки, туман расступился, образовав подобие коридора. В конце его, выступая из серо-багрового льна воздуха, высилась обветшалая кирпичная арка. Что-то потянула его туда, чей-то неуловимый голос настаивал: «Войди!» В нерешительности он взмахнул рукой, силясь рассечь ставший уже вполне осязаемым туман. Словно шелковое покрывало, пар разошелся под его рукой и через мгновение вновь сомкнулся, преградив ему дорогу назад.
«Другого пути нет», - промелькнуло у него в голове, и быстрыми шагами он вошел в непроглядную тьму проявившегося прохода.
Коридор оказался во много раз длиннее, чем он мог сначала предполагать. Наконец, когда он уже почти потерял всякую надежду когда-либо вновь увидеть солнечный свет, полукружия сводов расступились, открыв его взору небольшой, метров пятьдесят в диаметре, дворик. Вымощенная дорожка огибала его по окружности, одной стороной прислоняясь к высокой белокаменной стене, другой же очерчивая не по сезону зеленую лужайку. Другая дорожка, явно более древняя, шла напрямик, выходя от арки прямо к невысокой пяти-купольной церкви. Красно-белые, врезавшиеся в почву стены окружал двухметровый насыпной холм, так что казалось, что церковь выступает прямо из сердца земли. Вновь он скорей ощутил, чем услышал, чей-то тихий голос: «Подойди»
Ступив на прямую дорожку, он обнаружил, что хотя камни ее и казались надежными, каждый шаг по скользким, за века протертым плитам может стать последним. С немалым трудом он дошел до кургана и спустился вниз, к церкви. Тут-то он и заметил, что из холма, местами, выступали почерневшие от долгого пребывания в земле надгробные плиты. Наклонившись, он попытался прочесть полу стертые надписи:
«В лето от Рождества Христова 1774…», «отец Николай…», «лишь промыслом Божьим, за веру под камень простершийся…», «Vade retro, S…», - далее надпись прерывалась, и лишь внизу стояла, рассеченная пополам, печать, изображавшая проткнутую копьем змею. Трещина прошла через место соединения наконечника с древком, навсегда отделив их друг от друга. Другие плиты так же относились к этому году, но кроме дат и кое-где проступавшего креста ничего разобрать уже было нельзя.
Оторвавшись от надгробий, он взглянул на церковь. Что-то блеснуло в западной стене, тонким лучом пробив вновь сгустившуюся полутьму. Он подошел поближе и замер в оцепенение: из белокаменной кладки, замурованный в красный изразец, на него смотрел черный, как ночь, ворон. Хотя он и понимал, что это всего лишь объемный рисунок в стене, взгляд этот показался ему столь осмысленным и так страшно знакомым, что он невольно зажмурился, страшась вновь пересечься с этим леденящим кровь взором. Открыв спустя минуту глаза, он обнаружил, что день окончательно разогнал ночную мглу и утренний туман. Яркими лучами осветив западную стену, он показал, что таинственный ворон на самом деле – лишь двуглавый постпетровский орел, глаза которого смотрят в бок, параллельно церковным стенам. Надгробия как будто исчезли, на их месте торчали угловатые валуны. Уже собираясь уходить, он бросил мимолетный взгляд на стену, на таинственный изразец, и на мгновение ему почудилось, что там все еще замер в бесконечном ожидании черный, как ночь, ворон, сверлящий пришельца леденящим взглядом. Но видение длилось лишь мгновение, и, отведя глаза, он вернулся на пустую набережную, все еще покрытую тонким покрывалом дождевой влаги.

***

Дерево в саду пускало соки, тяжелыми багрово-черными слезами падали на землю перед ним капли смолы. Так продолжалось больше часа, пока корни и побеги древа не оделись в плотную, непроницаемую фату кроваво-красного цвета. Все замерло вокруг, лишь чей-то взор, веселый и в тоже время будто бы насмешливый, на мгновение показался в юном еще серпе луны. Глухо, из дальнего, Богом забытого ущелья, завыла труба. Теперь уже небо, от горизонта до горизонта, заалело медными огнями, и будто огненные стрелы, с него начали падать звезды. Одна из них попала в дерево, но вместо того, чтобы сжечь его дотла, она лишь издала жалобный, похожий на плач, крик, и сине-голубой тенью взметнулась к луне. Венера, взошедшая на востоке, запульсировала, будто бы глотая звезду, и померкнув, заняла свое место не небосводе. Вновь в серебряном серпе показались два вертикальных зрачка, хищных зеленых глаза.

***
4

Свет разливался по земле теплым покрывалом, лаская и баюкая всех, кто дерзостно, по-детски отчаянно рассекал его томную пелену. Странник шел по мостовой, и буквально физически ощущал, как невидимые, испепеляющие, и в тоже время благословенные лучи проникают сквозь его тело, высвечивая его душу и сердце, на корню вырезая даже малейшее упоминание о страхе и горе. Это было больше чем счастье, больше чем любовь, больше чем любое из известных ему чувств. Лишь одно слово могло слабо отразить это состояние – Благодать. Но нет, не посланная ему, ни заслуженная благодать, нет, лишь осознание того, что было доступно всем людям с самого первого дня. Мистический, благословенный свет вливался в него, и он радостно раскрывал себя навстречу этим лучам. Яркое свечение ослепило его, и, не видя дороги, он, будто слепой, наугад шел вперед. И вдруг свет померк. Он открыл глаза, и, спустя несколько минут, пока зрачки не привыкали к полутьме, увидел, что находится у себя дома, на кухне. Странно, но он не узнавал это место. Все здесь было каким-то не таким, чужим, инородным. И не звука. Он видел, что работает чайник, холодильник, что играет музыка в радио и телевизор включен на полную громкость, и в тоже время он не слышал ничего. Вакуум. Безвоздушное пространство. Он посмотрел на себя – старый, ветхий халат, под ним измученное, голое тело. Жалкий вид.
Зеркало. Нет, окно, экран, жуткий калейдоскоп, в котором, как на кадрах черного - белого фильма, проносится его жизнь. Несколько мгновений длятся долгими часами. Наконец, картинка мутнеет, и он видит свое отражение. Хотя нет, это не он, это Другой. Сидит на кухне и разжигает костер прямо посреди стола. Пламя играет, и, танцуя, вздымается все выше и выше к потолку, заполняя собой все пространство.
Внезапно в его руке оказался нож – точнее даже не нож, а стилет. Тонкое, серебрено - молочное лезвие светится чужим, потусторонним светом. Странно, но он знает, зачем оно здесь. Медленно заводя руку за спину, он нащупывает место прикрепления крыльев, и легко, будто черенки яблони, срезает их белоснежные плоскости. Боли нет – только сладковато-пряное чувство потери во имя обретения. Но вот работа окончена – крылья лежат перед ним . Больше они не нужны. Он перехватывает стилет в другую руку, и втыкает лезвие до самого эфеса чуть ниже ключицы. Теперь боль нестерпима, она разрывает его на куски, выжигает, взрывает его оболочку, размыкая его естество на миллионы частей, возвращая его плоть в первородный хаос, в однородную, чистую материю. Краски блекнут, он уже не чувствует ни места, ни времени, лишь ощущение падения, отсутствия опоры под ногами, хаос внутри и вовне его.
Он летит. Мимо, в жутком хороводе, проносятся полу различимые фигуры и сцены. Знаки зодиака, тонущие в озере, образованном глазом гигантской рыбы, копье, протыкающие змея и преломляющиеся около наконечника. Он вспомнил – та же сцена была на плите, привидевшейся ему этим утром. Или это было вчера? Он не знал. Время потеряло власть над ним, он был вне него.
Все кончилось. Он сидел на кухне, вокруг все было усеяно пеплом, зеркало напротив него расплавилось и лежало на полу бесформенной лужей. Хотя за окном была ночь, и лампочка на потолке, подобно зеркалу, оплавилась, в комнате было светло, будто бы днем. Неожиданно он понял, что источник света – это он сам. Странная мысль, но она не удивляла его. На спине не было ни шрамов, ни рубцов, гладкая, чуть шероховатая кожа. Он махнул рукой, и стены будто растворились в воздухе. Он стоял посреди сада, перед ним, вздымаясь вверх, росло широкое, древнее дерево. С макушки до земли на нем висело десять различных плодов. Внизу весела гроздь винограда. Над ней – оливка, потом миндаль, слива, вишня, орех, пальмовая ветвь, финик, лист салата и лопатка агнца. Выше всех, на самом верху, висело яблоко. На берегу озера, лежавшего перед деревом, стояла медная чаша. Взяв ее в руки, он заглянул внутрь, и словно услышал голос из-под голубовато-серой глади:
- Се есть майя.
Выпив воду из чаши, он окунулся в озеро. Ныряя все ниже и ниже, он погружался в черную бездну, но свет, исходивший от него, освещал путь вниз и не давал потеряться. Наконец вода расступилась, и он вынырнул на берегу Москвы-реки. Над ним, грозно взирая навстречу лучам полуденного солнца, стоял памятник Петру. Вмиг высохнув в сияние этого теплого весеннего дня, он уверенной походкой пошел по уже знакомой ему набережной. На газоне, еще хранившем упоминание о зимнем снеге, он заметил розу – только распустившуюся, юную и прекрасную золотую розу. Сорвав ее, он вплел цветок в волосы и пошел дальше, упиваясь благословенным светом нового дня…

Not to be continued…