Записки рыболова-любителя Гл. 246-248

"Любой нормальный умственный опыт даёт понятие о наблюдении процессов и об усматривании структур ... Может быть, сложнее состоит дело с созерцанием бытия как такового. Так как во взрослом состоянии оно обычно оттесняется на периферию умственной жизни, то наилучшее понятие о нём могут дать, пожалуй, воспоминания детства. Каждый из нас помнит, как, оставшись один, перестав играть и притихнув, он переставал наблюдать, что делается с вещами, переставал рассматривать каковы вещи, и только вслушивался в их присутствие - все они были одинаково важны, безотносительно к своим функциям и к своему образу, и каждая из них была "сама по себе". Хотя такие переживания искони составляли материал для мистики, было бы весьма нелепо видеть в них самих по себе нечто мистическое; они в большей или меньшей степени присущи любому человеку, находящемуся в нормальном обладании своих умственных и душевных способностей.
У Гегеля (ещё раз пардон, но всё же это - вершина логики, и спорить с ним - безнадёжное дело), хотя к этому он приходит совершенно иными, формально-логическими путями (очень скучными для чтения), неожиданно согласно с нашими наблюдениями, свобода определяется так: "свобода - это отношение к предметному не как к чему-то чуждому" (т.е. снятие отчуждения). Гегель замечает при этом, что это предельно абстрактное определение свободы. Но мы видим на примере ребёнка (уж не знаю, насколько мне удалось на это намекнуть), как предельная абстракция может быть прочувствована как конкретная интуиция.
(Кстати, столь же абстрактное определение истины у Гегеля: "Истина состоит в том, чтобы не относится к предметному, как к чему-то чуждому" (т.е. адекватно быть субъектом и объектом "в одно и то же время"). Это почти то же, что свобода, только истина здесь выступает как реальность, а свобода как осознание этой реальности, сознательный акт вхождения в эту реальность.)
А теперь, держа в уме эти наблюдения над миром святых и детей, а также гегелевские абстракции, обратимся снова ко взрослым, к себе самим, чтобы уяснить не детскую, а нашу свободу.
Целую, твой иеромонах Ианнуарий.

P.S. Прости за почерк: не пишу, а катаю, т.к. спешу.

2 мая 1979 г.
Продолжу, дорогой Сашок!

Не знаю, насколько тебя удовлетворяют мои письма. Самого меня - нет. Дело в том, что речь идёт действительно о неких "первофеноменах", которые, составляя одно нерасторжимое целое в жизни, не могут быть объяснены сами по себе, чтобы не повлечь за собой целый клубок новых проблем. Дёргая за одну нитку, тянешь и другие. Таково уж свойство всякого живого единства. Аналогия в релятивистской физике. Понять отдельно, что такое время или масса или что-либо другое, - невозможно. Отдельно всё это просто и не существует (в противоположность механическим взглядам ХVIII-ХIХ веков), нo и понять в целостном единстве всё тоже невозможно: это целое может лишь улавливаться интуицией, данной в опыте.
Так что ты, понимая трудность, стоящую передо мной, будь снисходительным.
Но вернёмся к нашей свободе. Если действительно верна наша интуиция при взгляде на ребёнка, то о свободе можно сказать, что она есть некое беспрепятственное выражение вовне своей собственной сущности, своего содержания. "Я хочу и делаю то, что я хочу и делаю, и я не могу хотеть и делать что-то другое". В этом "не могу хотеть иное, нежели то, что я хочу", в отсутствии рефлективных колебаний, неоднозначности, выбора, принудительности, - в этом и состоит вожделенная свобода, о которой мы вздыхаем, глядя на детей.
Раз и навсегда нам надо расстаться с определением свободы через её противопоставление необходимости: "свободно то, что не необходимо, не однозначно определено". Такое понимание свободы обычно, но явно несостоятельно. Уже св. Фома Аквинский опровергал его, указывая на софизмы, к которым оно приводит. Эти софизмы в применении к абсолютной свободе или всемогуществу Бога известны: если Бог безусловно свободен, может делать всё, что угодно, то Он может, например, стать злым, или уничтожить самого Себя, или уступить своё место диаволу, или ограничить Своё всемогущество и т.д. Этим нелепостям Фома противопоставил понимание безусловной свободы или всемогущества Бога как беспрепятственного, ничем извне не ограниченного осуществления Себя Самого, обнаружения Своего собственного существа. Но в этом и состоит искомая и обнаруженная нами в ребёнке общая идея свободы.
Свобода есть неподчинённость воздействию извне, действие только из себя самого, самоосуществление. Свобода совсем не есть возможность абстрактного "чего угодно", беспричинность, ничем не определённость. Да, внешне - именно не определённость, но зато она - полная определённость самим собой, самодостаточность самовыражения, единственное, что у меня есть.
Ещё раз: "я так хочу, потому что иначе я хотеть не могу, и даже мысли об ином хотении у меня возникнуть не может". Ребёнок играет не задумываясь о том, что он играет: он просто играет, потому что он играет. Это есть его единственно возможное сейчас состояние, ничем извне не определённое, никакого выбора и сомнений не имеющее, но не анархическое, а сосредоточенное и целиком внутренне определённое личным содержанием ребёнка. Он сейчас не может не играть. Разве применимо к этой ситуации понятие рабства (или господства)?
У блаж. Августина за 1000 лет до св. Фомы это выражено в афоризме: "Велика свобода - быть в состоянии не грешить, но величайшая свобода - не быть в состоянии грешить".
Я настойчиво призываю тебя вдуматься в это и прочувствовать это. Я выражаюсь невнятными тавтологиями, но на большее я не способен. Это действительно некая первичная данность, не сводимая ни к чему иному. Это всё равно как у материалистов: "Что такое материя?" "А это единственная существующая реальность, постигаемая в движении". "А что такое движение?" "Это форма существования материи" и т.д.
Можно спросить: но чем же это ребячье "хочу и не могу иначе хотеть" отличается от камня, который падает и не может не падать? Ответ будет столь же невнятен, сколь и самоочевиден. "Тем же отличается, чем ребёнок отличается от камня". Тайна этого отличия в личности, а тайна личности в свободе, а тайна свободы в личности и т.д. Если человек не ощущает отличие человека от камня не по набору физических, выразимых в науке признаков, но отличие радикальное, ни к каким научным описаниям не сводимое, то разговор, конечно, будет бесполезен.
Личность - вот тот данный и в то же время как объект непостижимый центр, в который всё упирается. Объяснить личность - всё равно что объяснить бытие. Личность - прорыв всякого объяснения, всякой природной заданности и в то же время - данность. Личность укоренена в реальности, и в то же время способна сознавать себя автономной. Здесь что ни фраза - парадокс. Личность - это парадоксальное ядро автономности, сознательного самовыражения и в то же время его контроля.
Потенциально я чувствую бесконечность своего содержания. Но пути самовыражения ограничены. Как это ещё уяснить?
Ну вот ещё одна скудная аналогия. Произведём замену: всё доступное моему сознанию бытие - большое предприятие, руководимое и разделённое на частные цеха и лаборатории. Всё пронизано единой мыслью. Моё частное благо, естественно, не может быть чем-то отличным от блага всего предприятия в целом, ибо я принадлежу сам этому бытию. Моё личное содержание, отличающее меня от всего остального, - быть заведующим определённой лаборатории. Это дано мне "от природы".
Итак, я - начальник лаборатории. В моём сознании множество творческих планов. Очевидно, что в отрыве от других лабораторий, от всего предприятия в целом и от его руководства реализация моих планов будет немыслима, да и сами планы грозят превратиться в анархические фантазии. Очевидно и то, что сама автономность, власть, мне данная, не безосновна: её основание и принцип - в руководителе предприятием. Он взял меня в сотрудники, он наделил меня властью и был причиной реализации моей потенциальной творческой автономности. Власть моя, как начальника лаборатории, не самобытна, но делегирована. А далее:
1) Осознав свою власть как безусловную автономность (гордость: я впал в гордыню), поняв её не как делегированность, а как самовластие, я впадаю в глубокое заблуждение, теряю представление о реальности, впадаю в конфликт с окружающей действительностью, страдаю от невозможности самовыражения, и всё это неминуемо кончается унынием, наказанием, безумием и крахом.
2) Осознав свою власть как некую мнимость, приписав полноту власти только начальству, я отказываюсь от творчества, стремлюсь стать пассивным медиумом воли вышестоящих инстанций, становлюсь добровольным рабом (но "рабом лукавым и ленивым" (Мф. 25,26), скрывшим свой талант в земле) - рабом необходимости, осознанной как внешняя сила. Как творческая личность, обладающая свободой самовыражения, я перестаю быть, и долго меня на работе не потерпят.
3) Прочувствовав небезосновательность своей власти, соотносясь с реальностью своего положения, я стремлюсь в активном сотрудничестве с вышестоящими и нижестоящими инстанциями осуществлять свои творческие планы, т.е. осуществлять своё предназначение быть хорошим завлабом.

Именно если понять, что моё личное содержание, моя самость и неповторимость состоят в том, чтобы быть хорошим завлабом (иного у меня просто нет и быть не может: это и есть моё сокровенное Я), - становится ясным, что свобода, достигаемая на пути беспрепятственного самовыражения, будет принадлежать мне только в том случае, если я откажусь от гордости (смирение) и от ленивой покорности (подвиг, творчество).
Конечно, на этом пути никаких препятствий я и не встречу, т.к. мой собственный интерес завлаба будет совпадать с интересом всего предприятия (ведь оно - единственно, как и лаборатория моя - единственна, неповторимая часть всего целого).
Никакой внешней необходимости здесь уже нет, если не понимать под необходимостью быть самим собой (свобода как осознанная внутренняя необходимость, - как это и понимается у Гегеля; отбросим слово "внутренняя", - и мы получим бессмысленную формулу материализма). Но "быть самим собой" назвать необходимостью - уже опасная игра слов, - т.к. это единственное, что мне дано, это осознание единственной истины. Противоположным может быть только "быть не самим собой" (утрата истины своего содержания, безумная попытка влезть в дела другой лаборатории или на место самого директора), что и ведёт к конфликту с появляющейся именно в этом случае "внешней необходимостью" (что и следует во избежание путаницы называть просто "необходимостью"). Противоположным может быть также "не быть самим собой" в смысле "не быть вообще" как личность (ленивый или трусливый отказ от самовыражения), что опять же ведёт к конфликту с реальностью.

Так я понимаю свободу. Состояние, противоположное свободе, называется отчуждением (столкновение с объективной необходимостью), имеющим разные аспекты (нравственный - грех; эмоциональный - страдание; физический - зло; завершение своё отчуждение находит в манифестации бессмысленности человеческого существования - в смерти).
Если я несвободен, то процесс перехода от несвободы в свободу называется освобождением или спасением (вот она связь: свобода - спасение (прим. моё)). Если не я сам себя спасаю, а кто-то это делает, то этот кто-то называется спасителем.
Теперь вспомним то определение Спасения, которое дано в V томе Философской Энциклопедии.
"Спасение (греч.                , лат. salus) - предельно желательное состояние человека, характеризующееся избавлением от зла - как морального (порабощённости греху), так и физического (смерти и страдания), полным преодолением отчуждения и несвободы. Спасение выступает как конечная цель религиозных усилий человека и высшее дарение со стороны Бога...
Наиболее радикальной противоположностью теистической идее спасения в новоевропейскую эпоху выступает социальная и техническая утопия, ставящая на место подаренного Богом трансцендентного сущего посюстороннее будущее, планируемое самими людьми, которые планируют при этом и свою собственную сущность. Утопический социализм ... нередко принимает внешние черты религиозного сальвационизма. В особенности это относится к крайне реакционным утопиям фашизма, в центре которых стоит образ "вождя", окружённый псевдомистическим ореолом носителя эсхатологического спасения. Подобная же имитация религиозной веры в "спасителя" характерна для идеологии современного китайского маоизма" (Аверинцев, 1970 г.).
Похоже на то, что мы рассматривали, что упоминали и разбирали во всех 1), 2), 3)...

А поскольку мы вернулись в самое-самое начало нашей переписки, то я предложил бы вспомнить, о чём там шла речь. Речь шла о спасении как снискании смысла жизни.
Смысл жизни мы обнаружили в гипотетической разумности, оправданной целесообразности жизни в абсолютном умысле. Несложные рассуждения привели нас к тому, что если смысл у жизни есть, то он должен быть 1) возвышающимся над метаморфозами объективной действительности (т.е. вечным), 2) быть основанием моей жизни, принципом бытия вообще (абсолютом); 3) быть мне объективно данным как нечто, 4) быть неотторжимым от моей жизни, субъективно переживаемой моей жизнью; 5) быть не продуктом моих измышлений и напряжений, а действовать во мне сам (т.е. быть истиной) - по сути дела это просто синтез 3) и 4) и 6) поскольку жизнь, даже осмысленная, понимается не как неподвижная цель, а как процесс, как путь, то и смысл понимается не как конечная точка в жизни, а как жизненный путь. - Абсолютное бытие как Жизнь, Истина и Путь.
В моём обычном состоянии ничего такого мне не дано, но может представляться лишь как желательное состояние.
Начиная рассуждать о свободе мы определяли также, что свобода есть 1) произвольный выбор цели и 2) беспрепятственное продвижение к цели, т.е. в общем свобода выявляет себя относительно цели как реализуемая целесообразность, разумность. И если мы цель перенесём извне (ибо это нас не удовлетворило) вовнутрь, если целью мы поставим саму нашу жизнь как реализацию нашего существа, самовыражение (что мы и проделали в последних письмах), то мы получим какую-то близость, если не сказать тождество свободы с прежде обсуждённой оправданностью, осмысленностью жизни. Это и понятно. Дёргая за одну нитку, тащишь весь клубок.
Итак: смысл жизни в освобождении, спасении, преодолении отчуждения, самовыражении, нахождении самого себя,... своего места в жизни...(прим. моё).
И здесь и там чисто абстрактно вопрос заострился на том, осуществим ли реально смысл жизни, достижима ли реально свобода, возможно ли спасение?
Свобода, смысл, блаженство, абсолютное благо - это всё разные грани одной и той же реальности (хотя бы пока мыслимой, умозрительной); как энергия и масса - аспекты одного и того же. Лишь от позиции зависит называть это Нечто так или иначе: само по себе оно - одно.

________________________________________

Бог открывается мне в моём личном сознании как принцип бытия вообще и моего в частности. Нет ничего, что не было бы охвачено Его всеприсутствующей реальностью или Его реальным всеприсутствием. Он Сам - сама реальность. Я сам со всем моим личным благом и свойственной ему автономностью - не слепое порождение слепого случая, а продукт сознательного самовыражения одной и той же реальности, какая обнаруживается и в камне и в червячке. Это - самоочевидность, которую невозможно разложить далее. То, что я называю и ощущаю как своё личное сознание - действие во мне всё той же реальности (в образе Логоса, сознания). Мне дана (делегирована) известная автономность. Я могу пользоваться ею себе на пользу, во вред или совсем не пользоваться ею.
Я могу, например, осознав свою неслучайность в бытии, обратиться к источнику своего существования, к Личному Богу - Бытию, войти с Ним в личные отношения творческого сотрудничества, которое само уже будет моим самовыражением и одновременно, через моё самовыражение Божественное самовыражение во мне. Поскольку Бог - начало и принцип не только моего существования, но и существования всякой твари, то, естественно, и всё сущее отселе не будет предстоять мне как что-то предметно чуждое. Всё будет исполнено общего со мною и с Богом (что будет уже одно и то же) смысла, всё войдёт в сферу моей обретённой свободы. Что бы я ни делал, чтобы я ни желал - всё это будет так и только так, и не иначе. Мне, как истинной скинии Бога Живого, и весь мир будет являться такой же скинией, осенённой, как и я сам сиянием Его славы.
Я могу отказаться от личного общения с Богом, могу забыть о Нём или не знать Его, но таким образом я теряю сознательную связь со своим же собственным содержанием. Разумеется, я не выхожу из сферы безличного отношения к Бытию (как и кошка или камень), но истинному самоосуществлению, как и Божественному самовыражению через меня, уже места не будет. Не получая реальной основы, моя личная потенциальность творчества будет метаться в неприкаянности, без должного определения разрастаясь подчас в безумные страсти. Моя природа и окружающий мир будут мне противопоставлены, лишь изредка обнаруживая для меня в себе что-то родное и близкое.
Я могу знать о Боге, но оставаться равнодушным к Нему, а следовательно, и к себе. Моя хата с краю, что будет то будет; это "сберегающие свою душу", которые по словам Спасителя её и потеряют.

Конечно, это грубейшие схемы, и действительность никогда не бывает такой простой, всё гораздо сложнее и многообразней.
(продолжение следует)

247

Только я вернулся из командировки (перед самыми майскими праздниками, а ещё точнее - 27 апреля), как из Владимира пришла телеграмма: Сашулину маму - бабу Тоню срочно вызывали в калининскую деревню, где при смерти находился её отец - Сашулин дедушка. Было ему уже за восемьдесят, и умирал он, судя по всему, от рака желудка. В молодости своей служил он в кондитерской в Петербурге-Петрограде у какого-то своего богатого родственника, дяди что ли, и всю жизнь был прекрасным кулинаром, особенно по выпечной части. При Советской власти работал простым колхозником, прошёл три войны, имел шестерых детей: три сына и три дочери. Сыновья все погибли в Великую Отечественную, а две тётки Сашулины - Гутя и Сусанна жили в Ленинграде. Мне его так и не довелось повидать, а он одно время нянчил Иринку, когда она совсем маленькой была в Тейково (как раз когда Сашуля ездила на защиту своего диплома).
Чтобы отпустить маму в деревню, Сашуле пришлось взять отпуск за свой счёт и поехать во Владимир опекать Митю. На майские праздники они с Митей ездили в Москву к Бирюковым, ходили на салют и в зоопарк.
 Майечка и Гена Бирюковы - наши бывшие соседи сверху, врачи и фактические хозяева Ладушкинского детского санатория - жили теперь в самом центре Москвы на Арбате, в Большом Власьевском переулке, совсем рядом со Смоленской площадью. Из Ладушкина они уехали в Очаков, поближе к Одессе, Николаеву - культурным центрам, как казалось тогда Майечке, считавшей Калининград провинциальной дырой, не говоря уж о Ладушкине - настоящей деревне.
 В Очакове они прожили четыре года, возглавляя, как и в Ладушкине, детский санаторий, и совершенно разочаровались, хотя и юг, и море (не совсем, правда, море - Днепровский лиман), и Одесса, действительно, доступна, и родители Майечкины тоже в Очаков перебрались, продав свой дом в Никополе и купив в Очакове, где занялись курортным бизнесом - сдачей жилья. Уж больно откровенно, прямо-таки махрово процветала в Очакове система блата - "ты - мне, я - тебе" (в общем-то не чуждая Майечкиной психологии, но не на таком уж примитивном уровне), пропитав собой все сферы бытия.
Сам детский санаторий в Очакове более походил на обычный пионерлагерь, серьёзным лечением заниматься было невозможно, да и настоящих больных почти не было - всё блатные, пристроенные просто так, отдохнуть. Всё это грозило утратой врачебной квалификации и не устраивало в первую очередь Майечку, которая любила свою работу именно как работу врача и стремилась быть настоящим, во всяком случае, добросовестным медиком. Система блата, правда, позволяла обзаводиться книгами, например, которых Бирюковы много приобрели за этот период, но и всё, пожалуй. Что же касается культурной жизни, то ею в Очакове, конечно, и не пахло, да и в Николаеве тоже, а до Одессы всё-таки было далеко.
И вот, уж не знаю как, энергичная Майечка разыскала новое место - детский санаторий во Внуково, где Гена занял свой привычный пост главврача, в сущности администраторский. Санаторий оказался ужасно запущенным, персонал весь поголовно пьющий - не только кочегары, как в Ладушкине, но и санитарки, и медсестры, и завхоз, да ещё и ворующий всё, что только можно было украсть. В аварийном состоянии были водопровод и канализация. У Гены голова шла кругом. Зато квартира на Арбате! Квартирка маленькая, двухкомнатная, на пятом этаже старого дома, но рядом театр Вахтангова, да и что там вообще говорить - самый центр Москвы! После Ладушкина да Очакова-то.
Майечка была почти что счастлива. Но вот беда - здоровье её сильно пошатнулось, у неё развилась красная системная волчанка, и ей пришлось оставить работу. Духом, однако, Майечка не падала, интенсивно лечилась и вовсю пользовалась теми культурными благами, которые предоставляло ей новое место жительства: ходила с Геной в театры, на концерты, в музеи и на выставки, много гуляла по старой Москве, изучая её закоулки и особнячки.

Сашулина мама не дождалась в деревне смерти своего отца - ему вроде бы стало получше, и она вернулась во Владимир, а сразу после её отъезда дедушка умер. Бабушку, вдову его, тоже совсем плохую, забрала к себе в Ленинград Гутя. Сашуля вернулась из Владимира, оставив там Митю до нашего летнего отпуска.
Папа мой 6-го мая уехал в Севастополь. Он постепенно приходил в себя после смерти мамы. Я притащил из кирхи разные остатки мебельной рухляди, вынесенные уже было на помойку для сожжения, и отец, работая не спеша и очень аккуратно, смастерил из них (при незначительной моей помощи) прекрасный кухонный стол, вделав в него водопроводную раковину и заполнив им нерационально использовавшееся до сих пор пространство между стеной у раковины и газовой плитой. Сашуля была очень довольна - и удобно, и эстетично, о таком столе она давно мечтала и просила меня сделать. На одной из внутренних стенок этого стола можно прочитать "Моральный кодекс строителя коммунизма", выписанный когда-то оформителями кирхи на фанере, которая нашла себе, наконец, настоящее применение.
Позже, осенью уже, папа смастерил ещё и полки в туалете, в проёме над бачком унитаза, получилась целая кладовка дополнительная, которую я заполнил инструментами и всяким хозяйственными материалами - красками, клеями, растворителями, пастами, порошками и т.п. вещами.
На кладбище папа бывал каждую неделю, ухаживал за могилой, менял цветы. В Севастополь он поехал навестить Милочку и показаться своим врачам во флотской поликлинике, подлечиться от гипертонии.
В мае я ещё продолжал по инерции ездить на рыбалку, хотя с 20 апреля начинался двухмесячник рыбоохраны на период нереста и ловить разрешалось только в Прегеле, Дейме и Полесском канале. 30 апреля мы с Серёжей и Саней Шевчуком ездили на Прегель за Низовье, но из-за сильного ветра сбежали. Я успел поймать только одну плотвицу в канальчике, впадающем в Прегель. 9 мая ездили с Шевчуком на Прегель в Рыбное, пытались ловить с резиновой лодки, но ни одной поклёвки не увидели.
12-го я ездил один в Полесск, там хорошо ловилась крупная плотва, густёра и подлещики прямо с моста, на хлеб. Ловить нужно было с тяжёлым грузом, удочка использовалась практически как донка, поплавок висел над водой, но потяжки было видно очень хорошо. Вот только вытаскивать рыбу на мост было очень трудно: если не поводок, так губа рыбья не выдерживала, ибо приходилось поднимать её прямо по воздуху, чуть ли не каждая вторая рыбина срывалась и плюхалась обратно в реку.
Но это удовольствие длилось недолго, на зоре только, а часов в девять пришёл рыбинспектор и прогнал всех с моста - ловить, мол, можно только с берега, а с берега обычной удочкой не дотянешься, нужна спиннинговая донка, а ими почему-то тоже в это время запрещёно ловить. В Головкино дорога по-прежнему была закрыта, и я воротился домой.
В середине мая резко потеплело. До этого температура была 10-12°, а 14-го - 18°, 15-го мая - 20°, 16-го - 25°, 17-го - 25° - прямо-таки летняя жара. Женя Емельянова говорила, что как раз в эти дни по Прохладной вверх на нерест и пошли лещ и плотва.

248

20-го мая, в воскресенье, мы с Кореньковым собирались вылететь в Москву, в ИЗМИРАН. Я - на секцию учёного совета, которая должна была состояться, как обычно, в третий понедельник месяца, т.е. 21-го, а Юра - готовиться к защите диссертации, которая была назначена на 29-е число, и на которой мне тоже положено было быть как научному руководителю. В выходные дни, 26-го и 27-го, я собирался съездить во Владимир навестить Митю.
А перед отъездом в командировку я решил съездить куда-нибудь на рыбалочку, просто проветриться, уж больно погода была хорошая.
С вечера пятницы ещё я прикатил домой из кирхи на мотоцикле и оставил его, как обычно, под окнами. Вставать рано на зорю я не собирался, а мотоцикл пригнал просто, чтобы не мотаться утром в гараж. На выходные дни я часто оставлял мотоцикл около дома, не предпринимая абсолютно никаких мер предосторожности на случай попытки угона, даже замок на руль не вешал, для которого на мотоцикле имелись специальные ушки. И это несмотря на урок, преподанный мне года три назад угоном, хотя и недалёко, мотороллера.
Уж не знаю, почему я решил, что на мотоцикл мой никто не покусится. Может, потому что рядом стояли другие машины, и снесли, наконец, стоявшую прямо напротив нашего подъезда развалюху, обиталище крыс, шнырявших у всех на виду. Эта развалюха долго загораживала нам весь вид на улицу со стороны кухни и двух комнат. Уже после того как оттуда все выехали, в том числе и мясной магазин (в котором, действительно, иногда продавали мясо), она ещё года три стояла, зияя пустыми проёмами окон. Процесс её окончательного разрушения с помощью тросов, за которые тянули и дёргали гружёные автомашины, я не поленился зафиксировать серией фотоснимков. Так вот, импровизированная стоянка машин у нашего подъезда оказалась теперь на открытом месте, и злоумышленникам пришлось бы действовать с большим риском быть замеченными.
Но они тем не менее рискнули...
Утром почему-то вместе со мной поднялась Ирина.
- Ты, что, папочка, на рыбалку собрался?
- Да, доченька.
- На мотоцикле?
- Ага.
- Он у тебя здесь, что ли, стоит?
- Ага.
Ирина подошла к окну, повертела головой во все стороны и сообщила мне радостную весть:
- А мотоцикла твоего, папочка, нет!
- Да ты что болтаешь! - подскочил я к окну.
Мотоцикла не было.
Это что же такое? Это для чего же я его со дна залива поднимал, разбирал и собирал по винтикам? Чтобы потом вот так его бездарно потерять менее чем через полгода? Ах, козёл, я, козёл!
Бросился я звонить в милицию: - Что делать, мол?
Отвечают: - Идите в своё районное отделение.
Пошёл, благо недалеко. Долго ждал в приёмной пока оформят какого-то алкоголика. Наконец, обратили и на меня внимание:
- В чём дело?
- Так вот и так.
- А какого хрена мотоцикл на улице оставляете?
- Виноват, не подумал.
- Вот Вы не думаете, а нам возиться с Вами. Где его теперь искать? Ладно, идите наверх, в комнату № 6, там всё расскажете.
В комнате № 6 с табличкой на двери "инспекторы уголовного розыска" сидели двое в штатском: мужчина лет под сорок и совсем молодой парень ладного сложения и вообще довольно симпатичный на вид. Они выслушали меня и попросили написать объяснительную записку с подробным описанием мотоцикла и всех его особых примет.
- Заниматься Вами вот Аркадий будет, - мужик постарше кивнул в сторону молодого. Аркадий приступил к делу. Сказал, что он уже обращал своё внимание раньше на то, что я часто оставляю свой мотоциклу дома, и думал, что добром это не кончится. Так оно и случилось.
- Значит, так. Коляска, судя по всему от Вашего мотоцикла, отцепленная валяется во дворе домов по Московскому проспекту за кинотеатром "Баррикады". Один из жильцов звонил оттуда уже нам. Говорит, что ночью ещё видел из окна - он на первом этаже живёт - как трое парней возились у мотоцикла, но ничего плохого не подумал, а утром увидел коляску брошенную, вот и позвонил на всякий случай. Без коляски мотоцикл легче спрятать. Может, они его сейчас уже в каком-нибудь сарае на запчасти разбирают. Но попробуем искать. И Вы нам должны помочь. Машину сможете достать? У нас машин нет. Возьмите у кого-нибудь из знакомых машину и поезжайте, осмотрите все обочины дорог, выходящих из города в нашем районе. Может, ребята молодые угнали просто покататься, а потом бросили. Такое часто бывает. Хотя в данном случае маловероятно, раз не поленились коляску отцепить. Но всё же проверьте. А я обойду своих "подопечных", которые у меня на учёте состоят, может, из них кто-нибудь что знает.
Знакомых со своими машинами у меня не было, разве что ладушкинские шофера с обсерваторскими машинами (транспортом), включая Иванова с "уазиком". Да ведь сегодня суббота, и такая погода чудесная, никого не найдёшь. И тут Сашуля вспомнила про Куликов - у них же "Жигули" есть! И живут рядом. Я пошёл к ним. На моё счастье все оказались дома, и машина у подъезда, и Наташка со своим мужем никуда не торопились, и согласились меня покатать.
Проехались по Гурьевской дороге, по окружной, по Московскому шоссе. За рулём сидела Наташка. Водила машину она гордо, но ещё не очень уверенно. Я уныло озирался по сторонам. Как же - жди, лежит тут где-нибудь мотоцикл на обочине. Надо хоть коляску оттащить в гараж, пока и её не спёрли, всё-таки триста с лишним рублей стоит. Не бросать же её во дворе, завтра ведь в командировку уезжать надо.
Отпустив Наташку с мужем и поблагодарив их, я отправился к Саенке просить помочь оттащить коляску во двор кирхи. Юра с готовностью согласился.
Злоумышленники коляску отсоединяли неумело: развинчивали сами растяжки вместо того, чтобы открутить только гайки болтов, их крепивших, что было бы гораздо проще и быстрее. Провода, идущие к коляске, были просто перерезаны, хотя и это потребовало больше физических усилий, чем просто разъединить разъёмы под седлом.
(продолжение следует)