Хождение по мухам

- Когда вы его нашли?
- Мы его вообще не нашли, нашли его ребята из соседнего отдела. Он лежал на диване. Две пули. Одна – в сердце, вторая – туда, где.. что оставалось от головы потом. Скромно улыбался, лежал так.
- Дело поручается тебе, Кузнецов.
- Понял вас, товарищ подполковник.
- И смотри, чтоб не больше недели.
- Есть, разрешите идти.
- Вали, - подполковник Смитин закурил.
Убийство заведующего архивом МВД, Александра Хмарченко было выгодно практически всем. На отдел Смитина легла невероятная ответственность – дело было на контроле у самого Карпухина, а с ним, как известно, шутки плохи. Петр Алексеевич Смитин курил беломор и наблюдал сизые, вязкие потоки дыма.
В коридоре вдруг оглушительно грохнуло. Неосторожное обращение с оружием, тут же подумал Смитин и опрометью выбежал в коридор. На полу, упираясь раздробленным лбом в плинтус, ничком лежал мертвый опер Кузнецов. Подернутое гарью лицо Кузнецова было искажено гримасой непонимания.
Это уже слишком, подумал Смитин. Убийство в здании райотдела милиции было чрезвычайным событием даже для нынешних беспредельных времен.
Смитин вернулся в кабинет, рванул трубку телефона. «Скорую, Маша и – совещание мне на пять вечера. Да. Да – всех. Я говорю – всех!» 

Внезапно мне стало скучно. Нужно все заканчивать скорее.

«На совещании присутствовали все, кто мог иметь отношение к загадочному убийству. Смитин вглядывался в лица сотрудников, силясь разгадать, кто же виноват. Внезапно взгляд его упал на часы – старую наручную «Славу». Пятнадцать минут шестого – а я забыл отлучиться. Ведь сейчас грохнет... успел подумать подполковник. В следующую секунду все было кончено. Комната осветилась вспышкой взрыва, и все присутствующие погибли. Дело было закрыто.»

Гениально? Вполне. И откуда вообще фамилия такая идиотская – Смитин. Smita Smitten, showbiz kitten. Я выдвинул ящик оранжевого стола и достал прохладную бутылку. Налил коньяку. Выпил. Сжег два листа бумаги. Повернулся к полуоткрытому окну. На свежей майской траве чернели две фигуры. 
Зайдите, махнул я им.

В моей комнате все завалено снегом. На голубом снегу фиолетовые тени от ножек стула. Девственную поверхность прорывают маленькие мыши, подводными лодками всплывающие там и сям. Я положил на снег бутылку с минеральной водой. Она тихо оседает, окруженная капельками воды.
Двое в моей комнате разместились на креслах, заваленных журналами. Один -- совсем юный негр с огромными губами, вывернутыми взрывом белозубой улыбки, с дредлоками и амулетами. Другой – старик, седой оливковый сикх в охряной чалме и с кинжалом в бронзовых ножнах. В его бороду вплетены золотые нити.
«Располагайтесь, товарищи», -- пригласил я вошедших, с некоторым, впрочем, опозданием. «Выпить? Наркотики? Чего-либо, вообще, хотите?» -- поинтересовался я. «Шура, Витя, что сидите, как засватанные?»
«Лажа, начальник», -- вздохнул Шура и прикрыл черные глаза еще более черными веками.
«Хорошо, пусть будет лажа, но что ж теперь, нужно молчать и отказываться от любезно предложенных наркотиков и алкоголя? Так, что ли, товарищи?» – спросил я.
«Че ты, гнида, наехал? Тебе говорят – лажа вышла!» -- истерически завизжал вдруг Витя, брызжа слюной и сжимая смуглой рукой рукоять кинжала. Я вздохнул.
«Вижу, что сотрудничество у нас не получается. Грубияны нам не нужны, мы сами грубияны – как сказано в писании. Придется вас зачеркнуть.»
Гости вскочили с мест и бросились ко мне, на ходу вытаскивая оружие, но я действовал быстрее -- ведь мне нужно было нажать лишь две клавиши. Комната стала своим негативом. На черном снегу белели две застывшие в беге фигурки с занесенными над головой ножами. Снова вздохнув, я нажал еще одну клавишу и вокруг стало пусто и светло.

Я наступил ногой на хрупкий шар. Конец света в одной отдельно взятой голове был зрелищным. Сдавленная с полюсов, земля начала трещать, вулканические выбросы крови из ноздрей кратеров сдвинули горную гряду носа. Айсберги зубов выбросило из впадины рта, как из пушки, пожухли леса бороды и волос, лопнули желеобразные океанчики глаз. Из глубокого разлома в континентальном плато лба выбрался человечек в темной одежде и с белым то ли полотенцем, то ли шарфом на плечах. Крохотный, не больше мыши, он ушел, отряхиваясь и волоча за собой перстень с большим рубином, привязанный на длинной леске. Перстень был больше головы человечка. Я приблизил к незнакомцу увеличительное стекло. Позвольте задать вам несколько вопросов: кто вы и как пережили Апокалипсис?
«Липсис-штрипсис», - недовольно пробормотал человечек, не останавливаясь. Вдруг он что-то вспомнил и обернулся ко мне: «Где тут скупка золота?»
«Вы знаете, кто я?» -- строго обратился я к нему – «и где вы теперь находитесь?»
«Так может, вы тогда у меня купите? Отдам недорого – по нынешним временам», -- он не проявлял ко мне никакого интереса. Единственный, кто выжил после конца света, не обращал внимания на того, кто все это устроил. Не без жалости я раздавил его носком ботинка.

«Я – человек пяти настроений, из которых четыре – оттенки скуки, а пятое – сытость. К тому же я глуп», написал я, и тут же зачеркнул написанное.

Я хрупок и слаб, но у меня золотые руки, алмазный мозг, изумрудные глаза, жемчужные зубы, а во лбу горит брильянтовая звезда. Я маленькая полая фигурка будды, в которой обычно хранят презервативы. Во мне есть несколько мертвых и сухих мух. Я очень нужная вещь – почти такая же нужная, как зубная щетка. Женщины могут мастурбировать мной, мужчины – тушить во мне окурки.
А это -- мой друг, чуткий, тонкий, изящный. Черный. Его ручки – верх совершенства. Я обожаю его настраивать. Он подмигивает мне зеленым глазом и поскрипывает статикой эфира. Мой друг стар, но он  – один из лучших приемников своей эпохи, не чета современным AM/FM мыльницам. Мы оба любим одну девушку – но безответно. Она не слушает его, не прибегает к моей помощи для  медитации или мастурбации. Она лишь музыкально вертится на крышке своей шкатулки, дура.

Я накрываю маленькую вселенную на столе пыльной скатертью, и там наступает ночь. На скатерть нужно поставить тарелку, солонку, стакан.

Я нарезал колбасы, накромсал помидоров, настругал на терке яиц. Принес граненый графин с водкой, но в последний момент заменил его треугольной бутылкой джина Сигрем, а закуску – оливками и твердым швейцарским сыром «Грюйер».
Я выпил сразу полстакана и съел оливку. «Что делать со всеми этими, которых я небрежно и нелепо наделал? Нужно пойти погулять, на свежем воздухе чего-нибудь придумается», -- подумал я, и брюки со свитером вскочили со своих мест. Ботинки строевым шагом подошли ко мне. Летучей мышью влетела куртка, змеей вполз черный ремень. Через несколько минут я вышел за дверь. В лифте появилась новая надпись: «Баскин Роббинс – лох и козел». За зеркало кто-то заткнул листовку. С резким толчком лифт остановился. Передо мной был ковер из черных увядших мух. Сухие трупики и скупые слова, жадные слезы и скаредные эмоции. Путь к двери парадного был по щиколотку завален мертвыми мухами, ненужными никому и столь одинокими в своей массовой гибели. Я шел по мухам, и они шелестели как осенняя листва. Мухи творчества. Мертвые насекомые бесплодных идей. Еще четыре шага и дверь. Неловкие пальцы дернули кольцо дверного замка, и я бросился грудью на амбразуру внешнего мира. Ослепительное солнце сожгло мои веки и я проснулся. Или заснул – трудно ведь разобрать.