Отлученный

Молодой пилот компании «Трансаэро» Василий Дыбченко энергичной пружинящей походкой вбежал в двери поликлиники. Сегодня ему предстояло пройти медкомиссию, и он ожидал её с нетерпением. Ведь это вторая медкомиссия в его жизни. Первая была еще пять лет назад, когда он поступил на работу на авиалинии. Тогда все складывалось именно так, как он и предполагал. Едва старший врач увидел его крепкое загорелое тело, могучий торс, мышцы руки, которые игриво перекатывались под кожей, то сразу же без ненужных колебаний выдал ему разрешение на полеты. Теперь это казалось таким далеким.
Смуглая от природы кожа очень кстати подчеркивала резкие черты лица Дыбченко, смоляные черные волосы были туго зачесаны на прямой пробор. Легкая проседь выступила в этих волосах еще несколько лет назад, но это обстоятельство лишь придавало мужественности его лицу. Глаза его, проницательные, глубоко посаженные казалось бы говорили: «я многое видел, через многое прошел, но гораздо большее ждет меня впереди». Наверное, в этих глазах и читалась мудрость, та, которой не учат в школе или в летном училище. Синяя летная форма ладно облегала его могучие плечи, широкий торс и плоские ягодицы. Весь его облик являл собой великолепный образец мужественности и непокорности судьбе, всепобеждающее начало опыта и силы, которое встречается только у людей, уверенных в своих возможностях. Иногда казалось, что Дыбченко мраморный, иногда наоборот - что он легок и подвижен как ветер. Так легка была его походка.  Женщины часто смотрели ему вслед.
А он не обращал внимания на женщин. Он вообще привык не обращать ни на что внимание. У Дыбченко не было жены и детей. Не было любовниц, долгов и домашних животных. Не было тех маленьких прихотей, которые радостны и необременительны для любого человека; похождений по кабакам,  клубам и борделям в свободное от работы время, жаркие попойки с друзьями, недочитанные книги, перечитанные до дыр газеты, выброшенные в окно сигаретные пачки.
Но было что-то, что заменяло ему все это. Это было небо. Да, да то самое, куда он стремился с детства. Оно всегда воспринималось Дыбченко как новая страница еще не прочитанной книги. Когда он поднимался туда за штурвалом своего белоснежного А-310, он уже не мог воспринимать мир, таким, каким его воспринимали другие. Он совершенно забывал о том, что в салоне самолета 230 пассажиров непрерывно читают журналы, режутся в карты, спорят, ругаются, смеются, любят друг друга и хотят есть. Он никогда не помнил лиц своих пассажиров и слов, которыми штурман выговаривал стюардесс. Находясь в небе, Дыбченко будто бы совершал таинство, иногда он пел вполголоса, временами он связывался по рации с робкой девушкой-диспетчером на земле и рассказывал ей какого цвета бывает восход, и где можно купить легкую норковую шубку.  А на земле он совсем не хотел видеть эту девушку. Иногда он долго нежится так в кресле первого пилота, упиваясь тем, что его руки управляют такой немыслимо громадной машиной.
Но больше всего он любил, когда самолет отрывался от земли и пронзал своим серебристым телом первый слой облаков, а потом ложился на них брюхом и парил задевая крыльями розоватые тучки. Он был уверен, что это и есть параллельный мир. Он называл его «страна облаков» и знал, что там всегда можно найти себе собеседников, и что там царят свои законы. Судорожно хватал он фотоаппарат и, поставив самолет на автопилот, начинал непрерывно фотографировать эту страну. Все стены в его комнате были увешаны такими фотографиями, а он так любил просыпаться утром уверенный и сильный и первое, что он видел с кровати были те самые облака на фото. Как-то, он пытался зарисовать их, но руке его, созданной для штурвала, была непривычна кисть и карандаш, поэтому он быстро оставил это занятие. Дыбченко не уставал от работы, перестав разделять жизнь, работу, сны и помыслы.
У него был собственный Бог и Небожитель. Бога звали Иван Кожедуб и он еще в прошлой жизни носил генеральские лампасы. А Небожителя звали Валерий Чкалов и у него были широкие татарские скулы и открытый задорный взгляд. Фотографии этих личных божеств висели дома у Василия. Только Чкалов – на кухне, а Кожедуб – в ванной.  Приходя домой после очередного рейса, Дыбченко спешил на кухню, чтобы побыстрее увидеть на стене лицо своего Небожителя и жарко с упоением рассказывать ему о событиях последнего полета. Потом он ставил на плиту сковородку с тремя яйцами и жарил себе яичницу на тихом огне. Пока яичница запекалась, он начинал разговаривать с Чкаловым, висящим над столом. Глядя в открытые, живые глаза старого летчика на фотографии, Дыбченко просил его только об одном – никогда не утратить ощущения новизны от полетов, и чтобы не один волосок не упал с головы китайских детей, которые где-то внизу, на Земле наблюдали в небе серебристую точку самолета, когда Дыбченко пролетал над ними. Точно также и он, давно в детстве, несясь через поле на стареньком отцовском велосипеде, вдруг резко останавливал его и долго смотрел на пролетавший над головой самолет. Это была его первая мечта, мечта, которая обернулась явью. Казалось Чкалов довольствовался словами Дыбченко и все также улыбался с портрета.  А наш герой знал его биографию, наверное, лучше его самого.
А Кожедуба Дыбченко боялся. Он относился к нему как нашкодивший ученик может относиться к отцовскому ремню. Не зря его божество – толстый и самоуверенный Иван Кожедуб имел генеральские лампасы и висел в ванной. Когда Дыбченко отправлялся помыться, раздеваясь, он старался не смотреть на героя своих детских снов. А после, прикрывая срам руками, Дыбченко робко смотрел на портрет Кожедуба и плакал от страха и умиления. Ему казалось, что при взгляде на свое божество, он начинает уменьшаться в размерах. И вот он уже маленький робкий кутенок, глупо ежится, потом встает на колени, а под конец начинает монотонно стучаться  лбом о бордюр ванной. Это называлось вечерняя молитва. Дыбченко был уверен, что Кожедуб - хозяин «страны облаков» и поэтому он боялся его и преклонялся перед ним. О чем молиться Дыбченко не знал. Вместо слов, когда он бился головой о ванну, изо рта его вырывались бессвязные восклицания, невнятное бормотание или тихий плач. Потом он тупо и равнодушно растирал мочалкой своё закалённое тело, непроизвольно поводил бицепсами, а,  выйдя из ванной, вытирал портрет Кожедуба фланелью, и, надев халат, выходил в коридор.
Он бежал к Чкалову и ставил на кухонный стол, аккурат под его портрет, пластмассовую гвоздику и целовал краешек скатерти.
Вот такая странная религия была у нашего пилота. Китайские дети оставались живыми, а небо все таким же пурпурным или розоватым, в зависимости от погоды.
И вот сегодня он снова в поликлинике. Дыбченко постучался и тихонько переступил порог врачебного кабинета. За пыльным столом сидел пожилой терапевт и, не мигая, смотрел на летчика.
- Плохо ваше дело юноша. Летать уже не будете, равнодушно встретил он гостя.
 Дыбченко отпрянул назад, ему показалось, что он не расслышал: «Что, что, доктор?»
- Летать не сможете, говорю, сосуды в голове слабые, утомляемость слишком быстрая.
- А может быть очки, я их закажу сегодня же…
- Правильно, а потом еще очки, а потом еще… Нет, зрение тут не причем. Не поможет, врожденный дефект. Сегодня вроде бы все нормально, а завтра в воздухе сознание потеряете, сами разобьетесь, людей переколотите. Не стоит уж...
- А может быть таблетки, ну какие-нибудь, вам же, как врачу виднее?
- Да тут и операцией не обойтись. Какие к черту таблетки! Говорю же, это врожденное и не лечится.
- А что же делать мне? Я ведь больше ничего не умею и не хочу…
- Сумеете, ищите себе новую работу. А сейчас вам не мешало бы отдохнуть. На курорт съездите, развеетесь. Или заведите себе любовницу, все же регулярный секс и хорошее настроение. А то у вас явное переутомление, глаза вон как блестят…
- Я обжалую ваше решение, я так этого не оставлю! – причитал Дыбченко, выходя из кабинета.
Он действительно попытался обжаловать вердикт, но новая комиссия только подтвердила решение старой. Так Василий Дыбченко лишился лицензии, а затем и был уволен из компании.
Первый день без работы. Скатерть какая-то липкая. Стены шатаются. Качаются, плавают по кругу, шевелятся… Да это просто действие алкоголя. Вон еще полбутылки уничтожено. Ну, нет в этом мире справедливости! Хоть волком вой, хоть на кол садись не видать тебе неба, не крутить штурвал отточенным движением. Вдрызг напившийся Дыбченко под столом валяется, в собственных соплях и блевотине утопает. Последний полет уже закончился, а к мужикам во двор идти в домино играть охоты нет, и не будет! ****ь! Куплю аэроплан свой, частный, кукурузник. Пойду на нем китайских детей катать. А как поднимусь в небо давай дитятей по одному вниз скидывать! Как раз ихним мамам с неба подарки. А там пускай себе разбиваются, расшибаются, пес их разберет… Главное ощущение полета свободного, а детские слезы всегда остаются за бортом, если ногой посильнее двинуть. А что за ребенок был, китайский или не китайский, уже и не волнует никого. Ребенок-то был и нет. А ты летишь себе. На горки пушистые травяные сверху поглядываешь, землю морщинистую рассматриваешь, мотор тебе песни поет, вибрация аж до кончиков пальцев, до самого нутра, до самого сердца. Куплю кукурузник, уж с ним-то как-нибудь управимся!
Дыбченко провалился в глубокий и пьяный сон с этими мыслями. Всю ночь прохрапел, голову опустив на скатерть, наутро проснувшись боялся подойти к зеркалу.
Он не купил кукурузник, не купил и новое зеркало. Просто все пошло как-то обыденно, дни сменяли один другой и ночь маячила между ними как разделительная полоса, как чья-то нейтральная территория. Так прошло две недели. Его вдруг полностью захватила жажда какого-то чудовищного действия. Параноидальная страсть попробовать женщину, сначала в постели, а потом в виде немного пережаренного филе. А уж филе или шашлык-то он готовил мастерски. Постепенно, бродя по улицам города без цели и смысла, он научился управлять своей ненавистью к проходящим мимо женщинам, детям и старухам. Поскольку последние в пищу явно не годились, а дети могли слишком громко плакать, он останавливал своё внимание именно на хорошеньких девушках, в поздний час возвращающихся с работы или из кино. Завидит, бывало, такую юную барышню и идет за ней по улицам вечерним, в правом кармане огромный стилет сжимает, дышит тяжело и нахраписто. Частенько девушка оборачивается, поднимает на него глазенки свои невинные, васильковые. Тут и краснеет наш герой, не от натуги, а от смущения, руку с ножа снимает, картинно прокашливается, разворачивается и спешит себе восвояси. А в голове стучится злоба безысходная. Стучится оловянными колотушками. Не то, что зарезать это милое создание, даже руку протянуть поздороваться не может, стесняется, краснеет, чувствует себя забитым школьником необученным.
И вот как-то одним теплым летним вечером воскликнул Василий: «Все, достало меня такое дел положение. Отныне будет мне и филе из ягодицы девичьей и отвар из сахарного пряника!». И тогда он понял, что надо уехать, уехать легко, и необременительно быстро. Судорожным движением сорвал он со стен портреты Бога и Небожителя, швырнул их в потрепанную летную сумку, впрыгнул в новые темно синие джинсы, отточенным движением руки натянул рубашку, бросил в карман какие-то ключи и пружинящей походкой, как в лучшую бытность свою вышел на улицу.
Бывший пилот компании «Трансаэро» остановился у старых гаражей. Тяжелая покосившаяся дверь одного из них скрипнула, и луч света ударил в пыльное гаражное нутро. Старенький 412-й дедовский «Москвич» завелся не сразу. Но через полчаса, Дыбченко поднимая облака пыли и ржавчины, гордо выкатил машину из гаража. Он не сидел за рулем уже лет пять, а может и того больше. В бытность свою летчиком, он презирал такое пустое и никчемное дело, как вождение автомобиля. Это занятие казалось ему скучным и приземленным и даже отдаленно не сравнимым с управлением лайнером. Теперь это единственное, что ему оставалось. Мотор «Москвича» дрябло кашлял, но управляемая какой-то одной ей понятной идей машина двигалась вперед. Теперь Дыбченко нужно быть сильным, очень сильным, его задача на первый взгляд далека и недоступна, а разобраться – не так уж это и сложно неспешно докатить до Воронежа. Почему именно Воронежа, Дыбченко не знал, просто название города понравилось. Он мечтал уехать далеко, далеко, туда, где его никто не сможет узнать на душных улицах пыльного летнего города, такого чужого, и пока еще неоткрытого.
Через несколько часов Воронеж встречал его жаркой пылью мостовых, приветливыми контурами в окне его автомобиля маячили кирпичные здания, а где-то в стороне лениво постукивал трамвай. Провинциальные города, все в сущности одинаковы. Обрывки газет на тротуарах, два, три окурка, брошенных мимо урны, чистенькие подкрашенные фасады домиков и заплеванные дворы, как обратная сторона этого сонного благополучия. Утренние краски в небе чисты и приятны для глаз, но Дыбченко старался не смотреть в небо. С этой привычкой он начал бороться сразу же, как был уволен из авиации. И лишь иногда, случайно взглянув на облако, в груди его разливалась сладкая боль, учащалась биение сердца, и он стыдливо отводил глаза. В такие мгновения душу его переполняла злоба. Он готов был руками порвать первого встречного, который осмелится заговорить с ним о небе. Но по счастью таких поблизости не оказывалось. И тогда Василий тяжело выдыхал воздух, а вместе с воздухом из него выходила и эта пресловутая ярость.
И вот, наконец, его авто гремя своим поизношенным моторчиком подкатилось к прямоугольному зданию центральной гостиницы. Пилот резко остановил машину, вырвал ключи из замка зажигания, вышел из машины и весело оглянулся по сторонам. Первая часть его плана была исполнена. Отныне он здесь, и может позволить себе насладиться жизнью в нестандартных её проявлениях.
Гостиничный номер мало располагал к уюту. Старая кровать из ДСП, стоящая тут, казалось еще со времен полета Гагарина, кособокий стол, да пара стульев, таков был ненавязчивый интерьер этой комнаты. На стене висело что-то вроде эстампа, изображавшего берег какой-то речки. Но Дыбченко, сплюнув, тотчас же сорвал со стены этот живописный «шедевр», и портрет Чкалова занял в комнате своё законное место. В ванной, по обыкновению, Василий попытался разместить Кожедуба, однако портрет было решительно некуда повесить. И тогда Василий оставил его в сумке до поры, до времени, зная, что теперь в сумке прячется его сумасшедшее счастье. После чего, он привычным движение смахнул со стола густую, вязкую пыль намоченной тряпкой. Теперь он был вполне доволен комнатой и своим местом в ней.
Он выкурил три сигареты подряд и понял, что хочет женщину. Не просто женщину, матери семейств решительно не годились на роль горячего любовного филе, которое он уж наверняка сегодня приготовит. Оставались проститутки, барышни циничные, но достаточно молодые и напуганные жизнью, они вполне подходили чтобы скрасить его грядущий вечер.
Дыбченко спустился в холл гостиницы и подошел к администратору – толстой бесформенной женщине с красным лицом.
«Извините, мне бы,  девушку на вечер, ну как его… отдохнуть»… - стеснительно полушепотом выпалил он.
Красное лицо администратора застыло в презрительной ухмылке: «Какого возраста хотите?»
- Лет до двадцати пяти, желательно помоложе.
- В какой номер?
- В пятьсот девятый…
- Оставайтесь в комнате, сегодня вечером будет, а деньги мне и сейчас.

Расплатившись с краснорожей женщиной, Василий снова поднялся к себе, выкурил подряд еще две сигареты, сходил в бар за вином и сел на стул в ожидании чуда.
Чудо произошло, около девяти вечера в его номер постучали. Василий бросился открывать. На пороге стояла юная девушка и стеснительно улыбалась. Василий разглядел на гостье короткое черное платье. Затем ему бросились в глаза немного тонкие ноги девушки в чулках телесного цвета, груди её топорщились, как пирамидки и невинные робкие соски отчетливо проглядывались через тонкую ткань платья. Тяжелые босоножки на громоздкой платформе совершенно не украшали девушку, и Дыбченко поспешил отвести взгляд от них. На лицо ей можно было дать года двадцать три, двадцать четыре, но губы её были подкрашены тяжелой алой помадой, и это несколько старило девушку. Черные крашенные волосы были туго заплетены сзади, отчего на вид можно было прибавить ей годик, другой.
- Оля, представилась гостья, заказ в ваш номер?
- Василий, ответил пилот, я давно жду вас.
- Давай на ты, можно пройти, - недоумевая улыбнулась девушка.
- Конечно, присаживайся…
- А у тебя есть выпить, с ходу начала гостья.
- Вино, красное и немного водки, водку будешь?
- Нет, а от вина не отказалась бы …

Василий разлил бокалы. Выпили. О чем говорить, пилот решительно не знал. Они тупо молчали и, по-видимому, каждый думал о том, как начать разговор. После третьего бокала Ольга осмелела, и дальше уже болтала без умолку. Ольга болтала про каких-то неведомых подруг, сутенеров и съемные квартиры. Василий молчал, ему было скучно. Однако у летчика наметились первые признаки эрекции. Он с вожделением поглядывал на Ольгу, а она уже положила ему на могучую руку свою холодную узкую ладошку.

- Давай я сделаю тебе приятно, шепнула Ольга Василию, а то так всю ночь и просидим.
- Погоди, давай еще поболтаем, мне нравится вот так просто сидеть рядом с тобой.

От выпитого вина Дыбченко почувствовал легкость и раскрепощение. Спиртное возымело действие на присутствующих. Дычбенко приподнялся, стянул рубашку и обнажил свой могучий атлетичный торс. Девушка от радости захлопала в ладоши: «Вот так бы сразу, а то сидим, сидим. Ну, скорее к делу, возьми меня… А ты, наверное, командировочный и у тебя есть жена».
Дыбченко смутился: «Нет, у меня отпуск и нет жены, детей, впрочем, тоже нет. Я был летчиком, а теперь на пенсии».

- Такой молодой и на пенсии,  а почему?
- В жизни все по разному складывается, не всегда так, как хочешь. Вот потому-то я и здесь…
- Так мы будем трахаться, - капризно надула губки Ольга.
- Сейчас нет, а там – видно будет, я хочу рассказать тебе о многом…
- Ну хорошо, деньги-то твои, согласилась девушка.
- Скажи, у тебя есть мечта? – вдруг спросил Дыбченко
- Да, хочу сейчас немного заработать, деньги матери в Крым отправлю, мы ведь оттуда родом. А потом, если получится замуж удачно выйду, за богатого, чтобы деньги были всегда. А раньше я хотела стать балериной, училась даже, да вот в Москве не пробилась, пришлось по чужим постелям танцевать. Потом мне все это надоело, вот и подалась сюда. А здесь тише как-то, спокойнее, да и крыша ментовская, все лучше, чем бандитская.
Дыбченко снова налил и выпил залпом.
- А  меня нет больше мечты, глупенькая, я так любил небо, пьяным голосом пробормотал Василий. А теперь мне туда нельзя. А я был классным летчиком, одним из лучших на авиалиниях. Может быть из Крыма тебя вез именно я, ведь я никогда не помнил своих пассажиров.
В это время какой-то внутренний голос сверлил мозг Дыбченко: «Трахни, трахни её! Смотри, какая она горячая и влажная. Потрогай, она уже увлажнилась там?…» И в то же время другой голос как колокол звучал в раскаленной от вина голове: «Ты думаешь, что перед тобой мясо. Дурак, она же человек, такой же, как и ты. И вы оба проиграли в этой жизни. Расскажи ей, расскажи ей все, и про детство своё расскажи, и про летное училище и про полеты и про врачей. Обо всем. Первый раз за долгое время ты видишь перед собой человека, она поймет тебя».
И Василий продолжил рассказ. Прошло где-то два, а может быть и три часа. «Знаешь, я многим пресытился в этой жизни. Когда летал, вот, не чувствовал этого счастья. Молился себе Кожедубу и Чкалову, регулярно душ принимал, флиртовал с девушками вроде тебя, а счастья не чувствовал. А вот приперло к стенке, когда летать запретили, сразу понял, чего я утратил, идиот. И ведь я не виноват в этом, и никто не виноват, и ты меньше всех. Просто, я теперь вроде как отлученный от неба, от людей, от себя самого. Я уже умер, просто ты еще не знаешь об этом».
А похотливый голос в голове не унимался: «Кончай медлить, кретин! Засади ей, да поглубже, она же, дурачина, над тобой потом смеяться будет. Подумает, импотент чертов, и трахнуть не трахнул и выспаться не дал. Докажи ей, что ты мужик, настоящий, что у тебя стоит на неё! Возьми её за сиськи, они такие нежные, укуси её за задницу, такая девка, а ты сидишь, как баран!»
Но тут же вступал другой голос: «Смотри ей в глаза, видишь она тебя слушает, внимательно слушает! Цени это. Возьми её за руку, поцелуй её пальцы, она же человек, она же может сострадать. Что тебе важнее: дырка или душа? Продолжай, рассказывай ей, про все рассказывай. Тебе же нужна не жалость, а понимание, а она способна выслушать и понять тебя». 

Бутылка вина давно уже опустела, Водка тоже была выпита словоохотливым летчиком. Близилась заполночь.
«И вот тогда, еще в детстве, я гонял с ребятами летом по пшеничным полям на стареньком отцовском велосипеде. Когда в небе раздавался  гул, я останавливался, поднимал глаза в небо и смотрел на облака, сквозь солнечный свет. Я искал там самолет. Когда находил, уже не обращал внимания на то, что на глазах слезы от солнечного света. Я был уже там, на борту лайнера, и уже видел себя за штурвалом. Знаешь, как сейчас об этом больно вспоминать? А потом, ведь мне уже ничего и не надо было. У меня много лет не было женщины, не осталось старых друзей, была только она – моя любимая работа и два моих божества. А теперь устал я, хотел вот сегодня попробовать женщину, да не могу уже, не это главное… Просто смотрю на тебя, и мне хоть немного, но легче. Говорили, чтобы я стал диспетчером. Не дождутся, не буду и не хочу! Да чтобы я, на земле, когда в небе другие?! Ты не поверишь, я хотел трахнуть, а потом убить тебя, а теперь я не хочу этого.  Я не смогу сделать этого, потому, что передо мной ты, именно ты, понимаешь?».

И только тут Василий поднял глаза на девушку. Ольга смотрела на него робко, осторожно, глаза её были влажными от слез. Но даже они не портили её лица. Она плакала. Дыбченко вскочил со стула, нетрезвой походкой приблизился к девушке и упал перед ней на колени: «Не я тебя, а ты меня убить должна, зачем мне жить, я старый козёл и неудачник, в свои тридцать два я уже на пенсии. И летать больше не буду! Ты можешь смеяться надо мной, можешь судить меня, можешь даже просто развернуться и уйти, если хочешь. Я ненавижу себя! Нажраться здесь перед тобой… Ну и что с того, что ты проститутка?! Ты тоже лишена настоящей жизни, как и я, но ты еще очень молода, и все у тебя сложится, я хочу, чтоб ты стала счастливой».
«Глупый, глупый ты мой», - только шептала девушка, разглаживая холодной ладошкой смоляные волосы Дыбченко. «Ты и сам такой молодой, и у тебя все еще впереди. Давай я уложу тебя спать, а хочешь, сделаю чаю? Я останусь сегодня у тебя, за это не надо платить, просто я так хочу». И она прижалась к его могучему телу своими худыми плечами.
Дыбченко оторвал голову от Ольгиных коленей: «Стань моей женой, я люблю тебя, так я любил только небо, теперь я понимаю. Я уже ничего не умею делать, но мы что-нибудь придумаем»…
«Завтра, дурачок, все завтра», - успокоила Ольга: «Тебе надо отдохнуть».
- Позволь мне раздеть тебя, я сам уложу тебя спать, а мне все равно уже не заснуть, отозвался Дыбченко.
Василий помог девушке снять туфли, раздевая её, он почувствовал, что голос его похоти где-то внутри умолк окончательно. Он раздевал её с тихой нежностью, так, как это способен был сделать не слишком трезвый человек. Он раздевал её, как больную сестру, как маленькую дочь, он прикасался к ней, как раньше прикасался к штурвалу самолета, уверенно и тепло.
Взяв Ольгу на руки, он отнес её на кровать, укрыл грубым шерстяным одеялом, и, поцеловав девушке шею, оставил её в объятиях сна. Через несколько минут с кровати донеслось до Василия тихое, почти детское посапывание, Ольга уже видела сны.
А Дыбченко вернувшись на стул долго смотрел на неё. Различая в темноте комнаты силуэт оголенного плеча девушки он думал: «Завтра я увезу её домой. Я действительно хочу жениться на ней. Но что будет потом? Он такая юная, как школьница, от неё пахнет земляничным мылом. А как я впущу её в свою грязную квартиру, где мебель перекорежена лично мною в пьяном угаре?! Где по углам все еще валяются битые стекла и воняет блевотиной. А что будет дальше? Она, наверное, устроится в соседний магазин работать, а я до конца дней своих буду перебиваться случайными заработками, починяя раздолбанные машины соседей, разгружая картошку в овощном магазине, снимая на старенькую фотокамеру свадьбы и похороны. И всякий раз, когда я буду смотреть на небо, когда я буду думать о нем, всякий раз, когда я буду доставать из шкафа свою старую летную форму у меня будет возникать желание покончить с собой. Я, конечно же, этого не сделаю, а просто и банально напьюсь.  А моя маленькая бедная Ольга будет наблюдать все те сцены, которые я приготовлю ей в процессе нашей жизни. А если я буду не в духе, я ведь запросто могу и плюнуть в её борщ, приготовленный для меня с любовью, могу дать ей матерую затрещину, а могу просто послать на ***. И что, она все это должна будет выносить? Иметь при себе мужа инвалида – параноика, вечно пьяного и непредсказуемого?! И это вы называете любовью, и это её будущая семейная жизнь?! Если она такой же человек, как и я, то почему она должна видеть и терпеть все это? А я не смогу её от этого уберечь. И вот, когда-нибудь она постареет, подурнеет, а я замечу это лишь спустя много лет. И тогда мне уже будет все равно. И мы будем жить как все, и будем в меру счастливы. Но разве когда-нибудь, смогу я вот так, как сегодня, даже напившись, открыть ей то, что накопилось внутри, и сможет ли она все это выслушать и понять, так как сейчас?»
«Нет, я не хочу, чтобы она была несчастлива со мной! Не бывать этому! Я не слесарь, я летчик и останусь им! Но я слишком люблю её, чтобы отпустить просто так. А сам я уйти уже не могу. Надо что-то придумать…».

Спустя полчаса, Дыбченко подошел к кровати на которой все так же беззаботно спала Ольга. Он читал на её лице выражение неземного покоя, наверное, только во сне она и бывала счастлива. Как изумительно красиво было это юное лицо в предутренний час! Василий сделал шаг назад, словно передумав о чем-то. Он замер, и еще несколько минут любовался спящей девушкой. Потом решительно подошел к ней и резким отточенным движением перерезал ей горло. Сделал это он так быстро, что кровь не успела попасть ему на руки. Василий мгновенно отвернулся, он не мог видеть крови, тем более Её крови.

После этого пилот сбегал в бар, купил там еще одну бутылку «Мартини» и пачку дорогих сигарет. Вернувшись за стол, он пил всю оставшуюся ночь, пока бутылка не опустела окончательно. Пачка дорогих сигарет подходила к концу, а он все сидел за колченогим столом, спиной к Ольге и внимательно изучал стену гостиничного номера, и трещину в стене, медленно ползущую к потолку сквозь облупившуюся штукатурку. Он искал там что-то, чему он сам не мог дать объяснения. Но что-то важное для него должно было отыскаться там, на стене и напомнить ему о себе, напомнить значительно и грозно. И только это необъяснимое нечто могло привести его к успокоению и заставить его уснуть. Уже утром на залитой солнцем стене он обнаружил то, что так долго искал. Сквозь трещины в зеленой краске на него внимательно глядели глаза летчика. Великого летчика – Ивана Кожедуба.