Яблоки - глава xiii - третий день дождей

Чувство обреченности может вызвать эта неизменная сеточка дождя и беспросветное небо, когда от погоды так много зависит. Каждый, наверное, может припомнить, как засуха, бесконечный снегопад или другая стихия своей неумолимостью хоронили надежды. Но в прин­ципе для подавляющего большинства трагедии не происходило: все бригады как бригады — при первой воз­можности пойдут в сад. Находи­лись и такие, что под дождем соби­рали, так велика была решимость не отпустить свои тысячи, но эффект от этого подвига был невелик.

Что до нашей бригады, то иным дождь даже в кайф: пить, закусывать чем Бог послал, курить сигареты, подкуривать шмаль, философствовать.

Порядок, наведенный твердой рукой Татьяны в бараке, изменил очень заметно обстановку. Перед дверью прочно вбита была железка для очистки сапог, мощная и удобная; снова на­дежно было отгорожено женское отделение одеялами; Бобби на­шел силы, следуя примеру Тани, распорядиться вытряхнуть и пере­стелить постели, все еще ждавшие второй замены. Идея Юры насчет вентилятора тоже перешла в надежные руки и была близка к осуществлению.

Железка перед входом как бы закрывала отныне клуб для посторонних, символизируя начало нового порядка. И надо же, первый, кто на ней споткнулся, был Пырсов.

— Ноги вытирай — это раз, — ошарашил его могучий мужик из таниной бригады. — А потом, клуб вообще закрыт.

— Да вы что, ополоумели, детки? Я к Арнольду иду. Тут шесть­десят человек живет — мало ли кто к кому и зачем. Какой клуб? Что, от дождя мозги раскисли?

— Лучше, лучше ноги вытирай.

Подошла Таня.

— Небось, урки твои чисто живут.

— Вот это нехорошо — людей обижать. Ты на себя, деточка, погля­ди: кто на урку похож больше? Ну хорошо, похрюкали и будет. А язы­чок придержи, милая.

Арнольд лежал на своем месте, как обычно. В бараке было тихо, если не считать резких ударов молотка, обещающих скорое включение столь желанной вентиляции, да обмена ленивыми репликами; мыслей в этот момент никто не развивал. Пырсов без предисловий спросил:

— Значит, не хочешь катать и фору давать человеческую?

— А какая, к примеру, человеческая?

— Ну давай очков сто.

— Такой форы, голубчик, не существует. Между игроками, разу­меется.

— Давай восемьдесят. Ты же профессионал, шулер. Ты что ж, думаешь, четыре снял и до свидания?..

— Слушай, Пырсов, тридцать пять очков — это максимальная фора, большей я не даю. Дальше — я отродясь шулером не был, это ты ско­рее шулер неумелый. Кто мне десять карт сдал? Есть такие убогие игроки с истерикой и дурацкими правилами. Думаешь я не видел, как ты расстроился, когда я сказал? А не заметил бы я?! Да ты на пото­лок бы лез, доказывая что байд, или даже что партия твоя. А партия-то была по двести! А то, чего доброго, и пре­дыдущие бы опро­тестовал. Третье. Я не давал обязательств с тобой играть без конца. Я сейчас дома у себя отдыхаю — понимаешь? Я, например, не знаю, где ты живешь, и не хожу к тебе домой навязывать свои условии.

— Молодец. Красиво вякаешь... Я сейчас на партсобрание еду, а ты подумай...

Пырсов вышел, и Арнольд не удержался спросить ­у Тани:

— Он член партии? Остроумно...

— Беспартийный он, а директор его зовет на такие собрания. У него бригада 70 человек, если с батраками брать... Они и сварщики, и водопроводчики, и зимники, и каменщики, и коровник чистят.

— Да, интересно...

Арнольд слез с кровати и пошел в беседку. Многие на холо­дильнике в этот третий день дождей были при деле. Мало того, обнаружи­лось вдруг, что привезли, непостижимо откуда, много машин яблок, десять или восемь машин по 100 – 150 ящиков. Говорили, что на одной машине с низкими бортами вообще ящики полетели в грязь. А как должны были буксовать машины, и какие страшные проклятия посылали небу те, кто их сопровождал, если и в хорошую погоду на некоторых участках дорог среди совхоза случались неприятности и всегда был боль­шой риск.

Невзирая на все это, ящики мокрых яблок, пострадавшие от тряски и надсадных рывков, были доставлены и было их никак не меньше тысячи. Так что потянулись теперь многие в сарай-гигант. Как разделилась наша бригада, нетрудно представить: Витя, Юра, Валек-сантехник, Коля-служащий и Лева находились в сарае и даже застол­били место и фронт работы. Бобби, Миша, Алик, Кепка, Леха пребывали в ужасающей расслабухе, Арнольд примкнул к ним непринужденно. Что касается пар Дмитрий — Любаша и Саша — Виолетта, то они тяготели к ­со­ответствующим группам. И если Дмитрий с Любашей ­сразу не пошли на укладку, то только потому, что пребывающие в расслабухе пугали его невообразимо — третий день дождей вот-вот должен был стать роковым для общего их дела.

Пошел, например, слух, что после партсобрания будет проверка всей территории холодильника. Председательствовать, как уверяли старожилы, может и Тафик. Раз так, надо Сашу с компанией прятать, но как к этому подступиться, если Бобби не в состоянии выйти из постыдной немощи?

— Повар рассказывал, — говорит пьяный Кепка без малейшего огорчения, но и без радости, — тут при затаривании такое творится — что твои кинофильмы?! Это амбец всему. Тут дуплят по-черному. Сто­ловая ж почти не арбайтен[30], кто посуду не захватил — тому кранты! Та я вообще думаю, Пырсов этот, курка гамбургская, завязывать бу­дет. Третий сезон вышивает — сто за сезон берет, отвечаю...

Кузьмич и Егорка распоряжались в сарае, Пырсов озабоченно прошел туда-сюда. Вдруг от сарая подрулил Егорка по грязи и они остановились невдалеке от беседки.

“Вот она картина накануне краха: бессильный Бобби в беседке, общая неопределенность, страсти, нагнетаемые всезнающим Кепкой и рядом зловещий этот альянс — Пырсов и Егорка”.

Егорка о чем-то шепотом говорил Пырсову. Тот слушал, кивая и опустив совсем нижнюю губу и челюсть. Что-то гадкое и вместе горестное было во всей его физиономии, потом прошел он на кухню, скоро вернулся, сел к Егорке в коляску — машину свою он или щадил в такую погоду, или боялся завязнуть, или просто дал отгул шоферу-телохранителю. Егорка крутнул газ, подъехал к сараю, что-то крик­нул начальственно Катерине и укатил с хоздвора, увозя Пырсова.

И Кузьмич, оставивший сегодня дома мотоцикл, не остался без транспорта. Повез его на партсобрание Яша с благословения Эдика.

Когда они скрылись, Дмитрий вспомнил почему-то, что Егорка с Пырсовым поехали другой дорогой. “Уж не сторожку ли показывать ревни­вому Пырсову поехал сгорающий от зависти Егорка? Ведь говорила Любаша, что Бобби с Людкой вчера там побывали”. Сами они к своей сторожке больше не подходили. Лето до этой полосы дождей было сухое, и что мешало, если были силы и желание после страшной работы, уйти куда глаза глядят под покровом ночи? Слава Богу, дисциплина второй смены в чуднуй бригаде никого не сковывала...

Но у Бобби с Людкой дошло до дела как раз к дождям. Вот теперь примется Егорка за них с другой стороны, но это ведь совершенней­шая дичь — такие сложные, вычурные, надуманные подозрения. Откуда Егорке об этом знать? И зачем же ему идти окольными путями, когда Тафик к его услугам? “Нет, — думал Дмитрий уже едва ли не в комической плоскости и сам готовый рассмеяться, — поистине уникальная бригада. Надо уметь так со всех сторон окружить себя пороховыми бочками. Но странно, что они поехали все же этой дорогой... Егорке Кузьмич не велит хоронить нас руками Тафика, потому что Кузьмич привык к нам и ждет еще от нас большого, солидного куша... А Егор­ке все равно неймется. И что же можно из всего этого вывести? Вздор? Глупости? А из головы не выходит...”

Вот наконец они с Любашей в сарае возле работящей части бригады, они находят место и начинают трудиться. Когда работа идет нормально и монотонно, очень хочется говорить, да и было о чем поговорить на сей раз. Дмитрий без труда навел на эту тему, Любаша улыбнулась в ответ.

— Слушай, Митенька, тебе и это покажется зловещим, и так оно, наверное, и есть. Людка много мне теперь рассказывает. Только ты не передавай, ради Бога, она в Бобби влюбилась. Вообще хочет с ним ехать продавать, но Бобби еще не говорила — это ведь, как я пони­маю, чистое безумие с ее стороны, правда, Митя? Сегодня она хочет сказать.

— А как ты думаешь, Любочка, они могли сегодня договориться в сторожке встретиться?

— Вполне возможно, отчего бы и нет?..

Тем временем Саша и Виолетта, вольные люди, сделав пару кру­гов вокруг сарая-гиганта, отправились в палату. Скоро туда же от­лучился за чем-то Коля-служащий, а вернувшись, сообщил, что Саша и Виолетта с позором и разнообразными оскорблениями были изгнаны из палаты все той же Таней. Позже выяснилось, что Саша и Виолетта невинно играли в пьяницу, а когда Бобби с ком­панией прошел в оче­редной раз в беседку, чтобы распить несколь­ко бутылок пива, кото­рые с ловкостью факира раздобыл Кепка, карты были отложены и они стали развлекаться уже не так цело­мудренно, но вполне позволите­льно для этой обстановки. Таня, однако, не кстати подошедшая, ока­залось строже классной дамы в женском лицее...

Теперь никто не стеснялся в выражениях, а переходили на лич­ности с особым цинизмом и смаком.

— Чего ожидать, — сказал нарочито спокойно Витя, вкладывая в это спокойствие ужасную злость, — от вульгарной проститутки и шизо­френика? Ты, Митя, теперь по минутам учет веди, КТУ разработай усложненный, дальше отдай все это на ЭВМ. Впрочем, дурак Алик полагает, что ты сам компьютер.

— И в конце концов ты узнаешь, что заработаешь после продажи и всех расчетов рублей четыреста, — сказал Юра добродушно и ворчливо.

— Ты еще получи их, — свернул кукиш Валек-сантехник, который всем на удивление все еще не отбился от работящей части бригады к беспутной. — Я бы за четыреста уехал сейчас.

— Это все уже слышали, — сказал Лева. — Вот ты, Митя, член большой тройки вместе с Бобби и с Михайлой. Скажи нам, — продолжал он свое зубоскальство и ерничанье, — говорят, что при­дурка Сашу надо прятать, чтобы нас не лишили яблок. Я, напри­мер, не понимаю, как меня могут лишить яблок за то, что набедо­курил Саша. Но в лю­бом случае зачем он мотается и мозолит всем глаза с Виолеттой? Или это тоже входит в план большой тройки?

Савельев не вслушивался в эти слова, но все такие разговоры только подтверждали как будто их незащищенность. И подозрение насчет Егорки вырастало в уверенность. Скоро наступил перекур, и он с Любашей сел поодаль и закурил. К табаку он теперь прибегал все чаще, потому что не курить здесь было бы слишком тягостно.

— Вот есть у меня предчувствие такое: не надо Людке твоей с Бобби сегодня встречаться. Пойди уговори ее.

— Ты с ума сошел, Митя! Да с какой стати я буду вмеши­ваться? Хорошо, мы в ответе за Сашино поведение, за странность всей нашей команды, за похоть Егорки, мы платим оброк Кузь­мичу. Но оказывается, надо и за нравственность Людки отвечать, упреждать свиданья.

Он, словно не слыша всех этих справедливых соображений, спросил:

— Интересно, как Егорка мог пронюхать?

— А с чего ты взял, что он пронюхал? Это все фантазии твои. А вообще, Митенька, знаешь, там на кухне есть Зинулька, злючка такая в прыщиках. Егорка у нее вечно просит “картошки нажарить на закус”, когда они в каптерке с Кузьмичом бухают. Зинулька эта без ума от него. Егорка частый гость на кухне, а Зинулька могла подслу­шать, как Людка со мной говорила. Это вообще фанта­смагория. Ну наша бригада вся из комплексов, странностей и глупостей — это по­нятно. Но чтобы Людка так сломалась, самая козырная!? Вот, — улыбнулась она, — что такое ­Бобби!

— Надо разрушить это свидание.

— Знаешь, Митенька, мне вчера казалось, что не выдержу в этом чаду, а сегодня, после Таниной уборки, мне легче стало. Да пусть хоть полностью пролетим. Пошли, вон мужики курить кончили.

“Жаргон всех обволакивает. Скоро Любаша станет как Кепка го­ворить”, — мысленно улыбнулся он.

— Я к Бобби все-таки пойду. Пусть думают все, что хотят.

Он побрел по грязи в беседку, где и застал все ту же компанию. Алик советовал пойти работать, но вяло, Арнольд соглашался с ним, но с места не трогался, Кепка развивал мысли:

— Тебе шо, Алик, больше всех надо? Вон азербайджанцы сидят и в х... не дуют. Жаль, что у Бобби бабки кончились. А Митя ж не даст, он удавится. И Арнольда уболтает не давать. Не, Митя прав, дело прошлое. Он умнейший мужик, скажи, Арнольд?

Бобби посмотрел виновато на Дмитрия:

— Садись старик. — Tout sera bien, c’est moi — Bobby qui te le dit![31]

Не требуя перевода заведомо бесполезной фразы, Дмитрий отвечал примерно в той же тональности и с наигранной шутливостью:

— Пошли потолкуем, старина Бобби.

Бобби бодро встал, давая понять, что готов поправить поло­жение и вообще встряхнуться. Он напоминал сейчас отца-атамана, готового сбросить запой и позаботиться ­о своих бойцах, своих боевых товари­щах. Когда отошли, Дмитрий стал с большой откровенностью, стараясь бить на искренность, рисовать всю картину их краха.

— Слушай, Бобби, меня но покидает ощущение, что сегодня все разрушится. Прямо сегодня все и лопнет, как пузырь. Или еще так: внесем Кузьмичу очередную сумму, а тут все и лопнет. Ты только посмотри, сколько врагов...

— Нет, Савельев, так нельзя, так невозможно. Ты накаркаешь... Это тебе мерещатся враги. Тебя послушать, все рушится и завтра конец света, а по мне, так все у нас в порядке, жизнь прекрасна. Затаримся и поедем. Ту-ту-у!

— Но ведь ты больше всех рискуешь. Ты в общак внес много, но это мелочь — согласен. Остальное проиграл и промотал. Конечно, ты можешь утешиться, что Арнольду отдавать не при­дет­ся, — с печальной миной, но без ехидства говорил Дмитрий. — Но с Лехи ни копейки не получишь, и весь твой план, вся твоя будущая жизнь рухнут.

— А чего они рухнут? Я и сейчас живу и жизнью наслаждаюсь. А кстати, как ты узнал про Леху? Опять проницательность? Или он сам тебе плакался? Ладно, что ты конкретно хочешь сообщить?

— Не ходи ты с Людкой сегодня в сторожку.

— Ты и это знаешь? Слушай, Савельев, это несчастье, что я с тобой объединился.

— Возможно. Но сегодня не ходи туда. Ты же не представляешь как Пырсов злопамятен, а этот мерзавец Егорка, я чувствую, сделает все сегодня, чтобы он вас застал там. А второе — надо Сашу спря­тать, отправить его вообще домой... Это еще обсудим, но сегодня как быть? Не знаю. Директор может собрание прямо на плацу провести, и Тафик рядом будет... Нет, не думаю, чтобы в дождь было собрание. А в сарае? Там же вполне может быть инспекция, и представляешь?.. Саша, Миша...

— Так, старик, все сделаем, ни о чем не тревожься. В чем-то ты прав, — подвел итог Бобби, так и не освободившийся до конца от расслабухи и тумана. — Сейчас все на укладку пойдем. За предупреж­дение спасибо! — он положил руку Дмитрию на плечо. — Как ты гово­ришь? Рывками? Сейчас будет тебе рывок. Главное же — не нагнетай обстановку. It will be splendid. As for our success I have no doubt. Never mind...[32]

С этими словами он вернулся в беседку к Алику, Кепке, Мише, Арнольду и Лехе.

Не прошло и полутора часов, как эти пятеро вместе с Бобби присоединились к укладчикам. Пришлось создавать новые места, двигали, мостили, поправляли маленький пока свой штабель, который стоял криво и чуть не завалился, когда приблизились к нему рабочие места. Ходили за этикетками, гвоздями, мукой для клея. Стало выясняться, что сделанное работящей частью бригады очень скверно забито, без этикеток и, было подозрение, плохо уложено. Бобби стал живо распоряжаться, бодрым тоном и дело­ви­тостью готовя всех к ударному труду, рывку. И когда были уже все предпосылки начинать рывок, сам собой получился грандиозный перекур, зачеркнувший надежды Дмитрия, Юры, Любаши, Лехи...

— Красивую задачу предложил сегодня Саша, — говорил Алик, вы­пуская дым. — Конечно, у нас есть целых два компьютера из Харькова — куда там нам, гуманитариям. А вообще Саша любит интересные за­дачи. Он утверждает, что эта задача из матлогики. Ты знаешь, Арнольд, матлогику?

— Чего не знаю, того не знаю, — сказал Арнольд. — Это, наверное, очень трудная математическая дисциплина. Мне поздно уже изучать математику. А над задачей надо подумать. Алик, давай примажем: я ставлю 100 руб­лей против 25, что Митя решит любую задачу, которую ты в состоянии сформулировать, за полчаса максимум.

— Нет, Арнольд, я не решу. Я тоже не знаю матлогики. Но это еще не все, я в присутствии думать не буду, тем более на время. Считай, что проиграл. Сколько Алик тебе должен? Я ведь учет уже не веду. Надеюсь, каждый зна­ет, кому сколько должен и сколько с кого ему причитается. Странные люди, никто ничего не пишет.

— Я ему должен восемьдесят. Стало быть теперь, — Алик посмот­рел на Арнольда и улыбнулся, — он мне должен двадцать.

— Видал, Арнольд? А ты говоришь, у Алика мозгов нет.

— Я, Кепка, такого об Алике не мог сказать. Если и есть среди нас идиот, то это ты. Иначе невозможно объяснить подобное бессмыс­ленное и клеветническое заявление.

— Шо ты прешь, как на буфет. Попонтоваться уже нельзя, — воз­разил Кепка, с наслаждением вытягивая ноги и устраиваясь поудобнее среди ящиков.

— Ты же понимаешь, Алик, что если Митя не хочет, то пари не может состояться.

— Конечно, Арнольд. Я пошутил.

— Нет, если ты настаиваешь, то я сам за себя отвечу.

— Конечно, можно примазать. Четыре наличными выкатал, так можно теперь любые понты гнать, — прокомментировал Кепка.

— Слушай задачу, Арнольд.

— Задачу, понял? Задачу оно дает. Во хитрая устрица. Если б ты наличными расплачивался, у тебя б не так очко играло. Ты чет­вертак тот держал в руках, придурок?

— Помолчи, животное, — ограничился Алик скромнейшим для него ответом. — Итак, задача. Некто находится в камере, имеющей две две­ри: одна ведет на свободу, другая — в темницу. Один из часовых всегда говорит правду, другой всегда лжет. Кто какую дверь охраня­ет — неизвестно. Несчастному узнику предоставлен последний шанс. Зная все, что я только что сообщил, он должен с помощью одного единственного вопроса любому из часовых выбрать дверь. Давай, Ар­нольд, действуй! — он посмотрел на часы с улыбкой. — Пять секунд уже прошло.

— Хорошо, подумаем.

— А знаешь, Алик, — сказал Лева, — сколько существует занимательных задач и головоломок, которые и Арнольд решить не сможет. Да что Арнольд? Их Митя решить не сможет.

— Одну задачу Митя точно не решит за всю жизнь — это действительно головоломка, — говорил Арнольд, не собираясь вроде бы ду­мать над Алика задачей. — Как денег достать без риска.

— Во, во, — обрадовался Кепка. — Есть еще у нас штимп один, — он смотрел на Леху. — Шучу, Митя.

— Ребята, не будем переходить на личности, — вступил в разго­вор Михаил Плевакин. — Я тоже слыхал, что есть такие задачи, кото­рые никто не сможет решить.

— Таких задач, Миша, не бывает, — возразил Дмитрий, — если они корректные и не мутные.

— А что значит не мутные?

— Это значит строгие, полностью формализованные.

— И имеющие одно решение, — добавил Леха.

— А вот это необязательно. Вот, например, задача ­Алика...

— Я знаю задачу, — перебил Лев Калугин, — которую ты, Алик, не решишь за полчаса. И ставлю сто рублей против твоего рубля.

— Давай, я ее буду решать на этих условиях, — вызвался Леха.

— Ну ты смотри, какая устрица, — взвился Кепка. — Что я вам говорил, парни? Вопросы есть еще?

— Давай, Леха, если взаправду. Только не полчаса, ­а три минуты.

— Только не сто тогда, а сто пятьдесят.

— Согласен, но не рубль с твоей стороны, а пять рублей наличными против ста пятидесяти на продаже.

— Три минуты мало, — подумав ответил Леха. — Шесть минут.

— Пять!

— Тогда окончательно: двести рублей против пяти.

— Чего пяти? Минут?

— Рублей. При чем тут минуты? Минут пять.

— Ладно, состоялось. Как только я кончу рассказывать, — ска­зал Лева, пожалевший сразу, что продешевил, зная смекалку Лехи, — засекаем время.

— Тогда рассказывай очень ясно. Давай с духом оба соберемся.

Но Лева совсем не собирался давать передышку.

— Некто имел пять колпаков: два черных и три белых. Он приз­вал троих сыновей, завязал им глаза, поставил в затылок друг за другом, сообщил им, какие имеются у него колпаки и напялил на всех белые колпаки. Потом развязал глаза и предложил угадать кому-нибудь, какой на нем колпак. Спустя некоторое время...

— Интересно, больше пяти минут им понадобилось? — остроумно поинтересовался Арнольд.

— Не мешай, Арнольд! Он же думает не за свое время, — взбе­сился Лева.

— Если он ответит правильно между четырьмя и пятью минутами, получишь с меня двести, — великолепно парировал Арнольд. — Только на продаже, разумеется.

— Спустя некоторое время, один из них дал ответ. Кто именно? Как он узнал? Время пошло!

— А какой ответ? Правильный?

— Да! Не придуривайся!

— А что значит “в затылок”? — спросил хитрый Леха, выга­ды­вая время. — Объясни, а тогда и засекай.

— Ты ваньку не валяй, — время идет. А в затылок — значит та­ким образом, что первый не видит никого, второй видит первого, а третий видит обоих.

— Вот теперь и засекай.

— Это дома своей бабушке расскажешь. Я уже засек давно. Решай или давай пятерочку.

Теперь Леха принялся спокойно и сосредоточенно ходить, и потом вообще ушел далеко, там еще ходил, и все ему со­чув­ство­вали, если не считать Кепку. Дмитрий тоже за него болел, а еще больше думал о том, какое это счастье, когда человек по заказу может думать. Он даже не стал решать параллельно с Лехой, а в тренированном его мозге решение пробивалось само, и с горечью он думал: “Бог одно дал, другое забрал”.

Но вот уже бежит Леха. Интересно, уложился он или нет. Еще не добежав, Леха стал отвечать урок:

— Первый сказал: “На мне белый”.

Леха сделал паузу и глубоко вздохнул прежде, чем излагать суть решения.

— Он рассуждал так: предположим, что на мне черный...

— Ладно, можешь не рассказывать, — недобро сказал Лева. — Пять минут пятнадцать секунд.

— А ты полминуты еще условия уточнял.

— Я не уточнял, а говорил очевиднейшую вещь на твой дурной вопрос. Задачи формулируются простыми словами. В затылок — оно и есть в затылок, и всякому ясно.

— Нет, не всякому. В конце концов, третий мог первого за вторым и не видеть, а могли наоборот, стоя не в затылок...

— Эти выверты ни к чему. Я тебе сказал, что время идет. а ты даже не возразил. Так что позвольте, музыкантишко, получить мой законный пятак, — Лева театрально протянул руку.

— Ты, Лева, совершенно не прав, — заявил Миша Плевакин. — Надо уметь проигрывать.

— Да кто ты такой? Член большой тройки? Будешь меня учить проигрывать...

— Во зарубка, во заехали шпиловые. А Арнольд же тоже замазан, — потирал руки Кепка.

— А что скажет профессор? — поинтересовался Юра Кацман, глядя на Арнольда.

— Профессором у нас Митя работает, — подмигнул Арнольд.

— Но в данном случае тебя это затрагивает сильно, Арнольд. Мне, конечно, обидно пятак не получить наличными. А все остальное — сам понимаешь. Если ты считаешь, что он уложился в пять минут, так пришлешь двести на продаже, если таковая состоится. Ясно, Леха, с кого получать? — рассуждал Лева невозмутимо и ехидно.

Арнольд по-отечески улыбнулся.

— Вам известно, юноша, что переводы недопустимы? Ты играл с ним? Если он тебя убедит, что выиграл, то плати ему. А потом уже получай с меня, доказав предварительно мне, подчеркиваю — мне, что ты действительно проиграл, причем именно таким образом между четырьмя и пятью минутами. А я могу и не при­знать твой проигрыш. Такие случаи между дольщиками бы­вают, но редко. А знаешь, с какими мучениями получают застра­хо­ванные?

— И эти выкрутасы я слышу от человека, о котором на каждом перекрестке кричат, что он известен своим благородством.

— О благородстве вспомнил? Странный юноша. Да я разве своей репликой минуту взял у тебя? Секунд десять от силы.

— Пусть десять — это ничего не меняет.

— Нет, меняет! Потому что он ответил тебе фактически за четыре с половиной минуты. Ты-то у него действительно пол­ми­ну­ты взял своими пояснениями по поводу затылков, а я ему отнюдь не прибавил и десяти секунд своим вмешательством. Он в тот мо­мент не уяснил еще задачи и не мог начать думать.

— Но ты сам взял ответственность за свое вмешательство на себя и на предложенных тобой же условиях.

— А ты видел свою физиономию, когда взвился, как ужален­ный? Пожалуйста. Я от своих слов не отказываюсь. Но ты сперва с ним разберись, а когда ему зашлешь, придешь ко мне...

— А какое тебе дело, когда я ему зашлю? Может, он вообще получать с меня не хочет?

— Тогда это прокатка, — засмеялся Подриз.

Спор все дальше шел в трясину.

— Так, — объявил Бобби, — пари расторгается в виду большой запутанности и казусности. Надеюсь всем ясно, как первый узнал, что на нем белый колпак?

Сегодня Арнольд блистал, это был его день. Знаменитый Дюпэн, персонаж Эдгара По, был рядом с ним слабый ребенок. Сам Сэмюэль Лойд снял бы перед ним шляпу.

— Не думаю, что всем. Но прежде, чем Леха объяснит, — Арнольд посмотрел на часы, — во избежание новых недоразумений даю Алику решение его “задачи по матлогике”.

Алик, успевший забыть о своем пари, спохватился, словно не в его интересах было проскочить получасовую отметку. Все приго­товились слушать с новым интересом, как если бы перекур только начинался.

— Я забыл уже Алика задачу, — сказал Леха.

— Леха, осталась минута. Итак, слушай, Алик. Следует подойти к любому из часовых и спросить: “Дверь на свободу охраняет лжец?” И услышав “да”, идти в другую дверь. А в ответ на “нет” — смело идти в эту дверь. Алик, ты мне должен на продаже 105 рублей.

— Но Саша-то дал другое решение. Он сказал, что следует спросить: “Дверь, ведущую в темницу, охраняет правдивый?”

— Алик, у тебя мозги, как у дитяти малого, — нагло сказал Кепка. — Ты шо, дубок, не понимаешь? Это ж одно и то же. Я в другое не врублюсь: какой понт ему от этого вопроса. Это только Арнольд и Митя могут сразу ­прокоцать[33].

— Заткни грязную пасть, животное, и не мешай думать.

— Ты догавкаешься. Правильно Пырсов тебя назвал. Еще раз оскорбишь — всю жизнь будешь на аптеку ­работать.

Алик, бледный, двинулся к Кепке, но Бобби встал на пути.

— Алик, не обращай внимания на этого харьковского ублюдка.

— Бобби, а тебе не кажется, — заговорил Витя Гребенщиков, — что питерские ублюдки еще хуже и отнюдь не украшают ваш город, колыбель революции.

— Мы за революцию не отвечаем, — не удержался Алик от комментария, но тут же вернулся к личным обидам. — А что касается вашей харьковской бригады, то я здесь вижу только одно человеческое лицо. Ты прав, Арнольд, это одно и то же.

— Спасибо Алик, что меня так выделил, но ты явно пере­оценил мой моральный облик. Хочу тебе сказать, что есть еще две постановки вопроса. Но там будет, так сказать, перемена матов, как говорят шахматные композиторы. Если ты спросишь: “Дверь, ведущую на свободу, охраняет правдивый?”, то услышав “да” — иди в эту дверь. И наконец, можно спросить: “Дверь, ведущую в темницу, охраняет лжец?”. Главное, не запутаться! — усмехнулся ­Арнольд.

Бобби испытывал неловкость от своей реплики. Алик впал в оцепенение, но не собирался извиняться за свою чудовищную бес­тактность — ну хоть бы перед тем же Юрой, перед Любашей, нако­нец, с которой и тени размолвки у него не было. Все были как-то растеряны, а в таких случаях люди очень стараются уйти в работу — каждое новое слово в таких положениях кажется и глупым, и никчемным.

Все уже поднялись, направляясь к посты­лым ящикам, когда знакомая оглушающая трещотка возвестила о том, что прибыл Егорка и привез с партсобрания Кузьмича.

— Гляди, Митрий Кузьмич, клуб уже брехать окончил. Зараз укладывать приступают. Но теперь укладка куда более строгая будет. Мне еще на той неделе директор казал: “Гляди, Егор Ива­но­вич, чтоб для Москвы укладка добрая была”.

Егорка был по слухам кандидат партии или только готовился стать кандидатом, Кузьмич был уже коммунист со стажем. Был ли Егорка на собрании, судить было трудно, но зато заметил Дмитрий другое: Егорка расстроился, увидев Бобби. Пока Бобби говорил с Кузьмичом, Егорка бросал на Бобби издали взгляды, в которых читалась досада. Все самые плохие подозрения сразу поднялись в Дмитрии, который и сам им не хотел верить и отказаться от них не мог. “Конечно, Егорка удивлен, что Бобби не с Людкой на свидании, так что это было утром не пустое подозрение. Ненависть будет его точить, пока он с нами не расправится. А главный козырь он в ход не пускает, вернее, Кузьмич ему не велит”.

Вдруг, словно вспышка, озарила истину страшная догадка. С нетерпением Дмитрий ждал, когда Кузьмич отпустит Бобби. “Или Бобби Кузьмича, — мелькали обрывки мыслей, — о чем-то Бобби с ним торгуется”. Но разговор, как видно, зацепился за что-то серьезное, и они даже пошли медленно в торец сарая и дальше на улицу.

Дмитрий испытывал такое нетерпение, что подошел к Любаше и стал ей объяснять свои фантастические предположения. Потом, видя, что ее это утомляет и что она вообще устала от бесчисленных скандалов, опасений и непредсказуемых выходок окружающих ее людей, покинул ее и вернулся к своим ящикам, и тут увидел возвращающегося ­Бобби.

Не успел Бобби выдержать тягостную беседу с Кузьмичом, к содержанию которой мы еще вынуждены будем вернуться, как Савельев подошел к нему очень взволнованный, настолько, что сперва вообще не мог найти нужные слова, которые не оттолкнули бы сразу Бобби своим абсурдом. Да и самому ему все казалось бездарнейшей фантазией. Но вот не идет из головы и все, а сзади еще скверная мыслишка, в которой самому себе в жизни не признаешься, что ­вопрос‑то не столько в Саше и Виолетте, сколько в крахе яблочного дела, в банкротстве.

— Видишь ли, Бобби, — он отвел Бобби подальше, — просто невероятно, но вот зашло такое в голову. Короче, как ты думаешь, не занимаются ли теперь Саша с Виолеттой любовью в известной тебе сторожке?

— Так оно и есть, наверное, — отвечал Бобби со смешком. — Ты ведь просил, чтобы они не маячили на глазах у якобы прибывающего с инспекцией Тафика. Я и сказал ему довольно строго после Танькиного скандала, ты помнишь. А про сторожку давно он знает. А-а-а... вот оно что, об этом я забыл... Извини, старик.

— Так, первая часть безумного опасения сбывается. ­А что, если Егорка навел Пырсова? Знаешь, я наблюдал за Егоркой только что, и мне показалось, он расстроился сильно, увидев тебя. Дальше сам фантазируй. Пырсов — это чудовище, у него здесь в совхозе, кроме холодильника, еще бандиты найдутся. Он ревнивый, подлый из подлых, мстительный до последней степени, но сам в драки не лезет — это понятно. Он заплатит головорезам своим, чтоб тебя проучили...

— Савельев, я от твоего бреда, помноженного на осторожность и трусость, да еще бережливость в придачу, обалдел уже. Теперь выходит, что я сам не пошел, а Сашу послал на съедение. Если ты такой великий детектив, то сам и разматывай до конца.

— Бобби, я, во-первых, не считаю себя трусом, и слова твои несправедливы, но я не могу себя перед тобой наизнанку выворачивать.

— Ладно, хватит гнать. Это ты Алику будешь вливать, да Кепке своему дебильному. А я это все уже высрал. Сейчас бы и с Людкой не поссорился, и бред бы твой не ­слушал.

— Мой долг предупредить. Я и сам в это мало верю, но не мог же я обмануться, глядя сегодня, как Егорка с Пырсовым шептался и как он только что на тебя уставился. Я ясно видел разочарование в его физиономии. Скорее всего, это миф и опасения напрасны, но предупредить-то ­я ­должен.

— И что значит “Егорка с Пырсовым шептался”? Зачем бы он на виду у меня стал шептаться? Не полный же он идиот. Я просто подкурил утром и поддался на твои бредни. Разговор окончен, пошли паковать. А впрочем, если хочешь, пойди с Плевакиным туда — он о Саше очень ­печется.

— Нет, Бобби, у меня уже нет сил, тем более говорить с Мишей, от которого не знаешь, какого фокуса ожидать. Но придется, кажется...

— То-то, что не хочется. Но почему, черт возьми, именно ты такое подмечаешь, отчего тебе весь этот вздор в голову идет?

— Я очень прозорливый на несчастья, я все время смотрю то на Егорку, то на Кузьмича, то на Сашу, то на Алика, то на Кепку, то на Мишу Плевакина, то на Пырсова. Все жду, кто из вас первый яблоки наши похоронит.

— Да шут с ними, с яблоками! Дались тебе яблоки. Ты ведь не старый еще, а жизнь — качели. Качайся себе — в другой раз боль­ше повезет. Ну будут у нас яблоки — шучу я, — заключил свое назидание Бобби и пошел укладывать.

Бригада теперь трудилась, но спокойствие не наступило. Вдруг Кузьмич подходил к кому-нибудь, к тому же Вальку-сантехнику и говорил: “Не годится твоя укладка, голубь. Сегодня директор мо­жет приехать с парторгом Петром Григорьевичем и с Тафиком Байрамовичем”. Или Егорка подходил к Мише с рукопожатием и со словами: “Здорово, Михайла! Не видел еще сегодня тебя. Ox и день сегодня! Ты ж скажи ребятам, чтоб работали хорошо, а то ваши баламуты всех нас подведут под монастырь”. Егорка был как не в своей тарелке и потому все кружил рядом и цеплялся к чему попало. “Не, — хмурился он возле Витиного ящика, — это яблоко уже надавленное, ты его во второй сорт переводи”. Или интересовался: “А что Саша заболел, зараза хитрая, или в Питер подался?”

Злость и раздражение копились, не находя выхода. Валек-сантехник, услышав, и не в первый раз уже, что приедет Тафик, стал советоваться с Мишей, как бы спрятаться, на что Миша отвечал, что никакого Тафика уже не будет и все это глупости, и предлагал Вальку довериться его опыту. Витя, не стесняясь, стал требовать от самого Кузьмича разъяснений, что переводить во второй сорт и что в сок. И где он, Кузьмич, вообще видел второй сорт, когда весь штабель и все остальные штабели исключительно первого сорта? Под напором этих неопровержимых аргументов Кузьмич вынужден был признать, что второго сорта и впрямь давно не существует. Уронив на мгновение таким образом авторитет, Кузьмич тут же и заявил Вите: “Ты, голубь, не горя­чись, не одна в цехе ваша бригада. У людей поспрашивай”. А Егор­ка смотрел в это время в ящик. Витя готов был кричать на Кузьми­ча, и все понимали законность возмущения, и Юра уже хотел заявить протест, и от Алика можно было ожидать многого. Но тут Кузьмич со словами “Вы ж аккуратно укладывайте, хлопцы!” подошел к Бобби и сказал: “Подойдешь до Катерины, наряд посмотрим”. ­­И с этими словами он ушел наконец, уводя Егорку и избавляя укладчиков от сумасшествия.

Но главный скандал дня был еще впереди, несмотря на то, что уход Кузьмича с Егоркой принес всем облегчение.

Скоро Миша оказался возле Бобби и стал что-то советовать. А Бобби, не придавая значения, стал сам ему со смехом что-то рассказывать, и они отошли.

— Не, мужики, я балдею, снова большая тройка брехать начинает.

— Кепка, молчи и не вмешивайся, когда говорят взрослые солидные дяди, — сказал Юра, закуривая. — За тебя думает большая тройка. Митя — мозг, Миша — выход на Кузьмича и на Егорку, человек со связями, шеф бригады и покровитель. Ну а Бобби — супермен и бригадир. Так что ты, Кепка, не дергайся и не зубоскаль. Твои три штуки тебе гарантированы, хоть ты бездельник, пьяница и воришка.

Поистине ужасным был этот третий день дождей. Лева, долго молчавший, разразился вдруг филиппикой. Это была уже вторая его злая вспышка. Куда только девались смешливость и легкость?

— Я все могу понять, но мне неясно, что будет стоять сегодня в табеле у Кепки, у Саши-придурка, у Виолетты. И неужели Мишины рукопожатия Егорке и его бухалово из общака все с тем же Егоркой и Кузьмичом — все это нужно бригаде? И какие еще философские прикрытия придумает жалкий философ для вышеозначенных личностей, особенно для Саши-придурка.

Не успел Дмитрий открыть рот, как Алик схватил банку с клеем и бросил. Лева уклонился, но досталось клейстера и ему, и Юре, и другим — всем понемногу. Но и этим не кончился скандал, а, наоборот, только еще разгорался. Банка покатилась, из нее разливался клей, двое или трое проходящих обошли его, а дальше шел весьма торопливо Миша Плевакин, а за ним известный уже нам Роман из адыгейской бригады. Миша и стал главным по­страдавшим от Алика эксцесса: он растянулся, а за него зацепился Роман. Поднявшись, Миша не мог сперва понять, что творится, тер ушибленные места. Теперь выяснилось, что он спешил именно к Алику. А Алика уже держали за руки мощные Юра и Витя, не решив еще, что с ним сделать. Стали подходить зеваки и смеяться, так как потасовку именно в этой бригаде, несмотря на ее скандальную известность, никто всерьез не принимал.

Миша, протиснувшись, говорил:

— В чем дело, граждане? Расправа и самосуд недопустимы. Справедливость и неприкосновенность личности превыше всего. Попрошу отпустить. Что, собственно, ­произошло?

Витя, хоть был сторонник жестких мер, но так и не знал, что делать с Аликом, тем более, что Миша уже сильно дергал. Не от­пуская, он стал было пригибать голову Алика, а последний вовсю орудовал ногами.

— Что же, позволить выродку банками кидаться?

— Хватит, хватит. Кепка ваш хуже кидался, — отвечал Миша, продолжая вызволять Алика.

— Чей это “ваш”? Мой, что ли? — рычал Витя, отпуская Алика, но толкая напоследок с большой силой на ­штабель.

Штабель от этого чуть не завалился, и Дмитрий с Лехой, чертыхаясь, бросились его поддерживать, готовые хоть головой его держать, лишь бы избежать потрясений. Юра тоже стал подпирать штабель, отчего Алик получил полную свободу.

— Твое счастье, Витя, что я тороплюсь, — сурово сказал Михаил Плевакин, — поучил бы тебя, козла безрогого.

Витя был на грани бешенства и готов был на сей раз идти до конца.

— Да я с тобой, сволочь, куда хочешь готов пройти.

— Тебя ведь предупреждали уже, чтобы не сволочил, Жаль, спас тогда тебя, змееныша. Память у тебя короткая. Жаль, что тороплюсь.

— Ну, Митя, удружил ты нам, — сказал Юра, выдыхая воздух для разрядки.

— Мне себя не в чем упрекнуть. Не Алик с Сашей, так Метла с Сиропом, Кепка сбоку в любом варианте. А их всех Арнольд пригласил.

— Да, я их пригласил, — как ни в чем не бывало подтвердил Арнольд.

Миша все еще пытался Алику что-то объяснить, но видя, что Алик вновь собрался держать речь, бросил его, подбежал к Роману, наблюдавшему в стороне терпеливо и скромно, и они пошли скорым шагом, переходя даже на бег, к дальнему выходу из сарая.

Дмитрий так и не успел сообразить, хорошо это или плохо, потому что обличающий перст Алика уже был направлен на него.

— Вот он, Дмитрий Владимирович Савельев, человек, кото­рому не в чем себя упрекнуть. Устроился себе на третьем этаже с удобствами: и деньги не тратит, и яблоки хочет продать, и все без шума, без грюма. И еще роман с нас напишет. Нет, брат, с третьего этажа при­дется слезать. Лучше уж на второй переходи, раз выше подняться не можешь. А на третьем не удержишься.

Дмитрий покраснел, попав уже в который раз в тяжелое положе­ние, еще худшее, чем тогда с Фимой, а потом с Кузьмичом.

— Алик! Голубчик! Ты хоть иногда задумайся, куда бред твой безумный ведет.

— Вот Бобби, благородный человек. Арнольд тоже. Щедрые люди! Им и деньги не нужны. Есть деньги — хорошо, нет — черт с ними, с деньгами.

— А что ж плохого в деньгах. Вот ты совов не любишь, а Запад уважаешь. Но ведь Запад все только на деньгах строит. Деньги — двигатель прогресса. Да будь я поэт, я бы сочинил оду деньгам. А потом разве благородно с твоей стороны обнародовать обрывки из разговоров? Разве не свинство это, не подлость?

— Скупость свою и трусость можно любыми словами прикрыть. Ты на себя погляди и послушай себя. Просто люди не слышат, не пони­мают. Ишь как разбрасывается: “Не Алик с Сашей, так Метла с Сиро­пом, а Кепка сбоку”. Дескать, плохие безумные люди. Шабашку ему сломали. Да у тебя в жизни не получится ничего! Ты рискнуть в прин­ципе не способен, а еще про Запад рассказываешь. Оду бы он соста­вил! Немощь свою обвиняй, а не людей. Вот ­так‑то, голубчик.

— Но ты сам, лично ты чего от меня хочешь? Какие претензии? Что я всуе имя твое упомянул? Или ты хочешь, чтобы все на тебя по­хожи были? Или ты требуешь, чтобы, если Бобби порхает по жизни, то и я непременно с ним порхал?

— Нет, извини! Ты сам к Бобби напросился. Тебя ведь почему не любят? Потому что ты каркаешь. Ты сам за себя дрожишь, и другим всегда накаркаешь. Ты никому, никогда и никому счастья не принесешь

— Да заставьте наконец замолчать сумасшедшего! — закричала Любаша.

— А ведь ты действительно слабоумный, змееныш проклятый, — прошептал Дмитрий, сжимая кулаки. — Да Сашу бы твоего сегодня... Нет, глупости все это... но все равно, кто бы еще все это терпел? Это ведь проклятье какое-то!

— А что с Сашей? Да что бы ни было, ты-то причем? Ты только и можешь направлять, да варианты свои гнилые про­считывать. А до Саши тебе дела нет. Хоть бы и убили его — только интересный роман полу­чится.

— Все на свете имеет предел — одна тупость безгранична. И кто бы мог подумать? Сам ведь подходит, мерзавец, в душу лезет, сове­туется, льстит даже... — шептал Дмитрий, готовый вцепиться в Алика.

Но Юра отвел его. Алик отвернулся и сел на ящик, обло­ко­тившись на другие ящики руками и уронив на них бессильно голову. И никто бы не поручился, что он не плакал сейчас...

До половины первого ночи в полном молчании они работали. А когда вернулись в барак, то обнаружили спящего мирно как дитя Сашу. Миша тоже спал, неприятно оскалившись, на плече его приоткры­лась затейливая татуировка. Любаша скры­лась в женском отделении. Кажется, и Виолетта, слава Богу, была на месте.