По мозгам

Буквосочетание, наиболее метко характеризующее положение Майка, созвучно плачу, хотя и обнаруживает в своем написании несколько лишних — для плача — букв, при определенной перестановке образующих зодиакальный рогатый знак, отличающийся редкостным упрямством и своеволием, а также переменчивым нравом. Каждый (начиная со сыскавшихся, — знать бы, откуда, — свидетелей и завершая собственной его совестью, с которой у Майка произошел с недавних пор примечательный разлад), норовил — соревнуясь точно в перегонки — обвинить Майка во всех мыслимых и немыслимых изуверствах и жутко представить (не то что передать), до каких кошмарных подробностей опускались порой обвинители.
Один (от третьего лица сомнамбулической старушенции) вяло нашептывал о взаправдашнем горе и ненаигранном отчаянье, лучащихся из глаз жертвы. Другой (престарелый ее сожитель, увлекавшийся в молодости академической греблей и командно-игровыми видами спорта) вещал, как делают это политики общечеловеческой ориентации, о лужице крови, обнаруженной якобы им у закрытой двери в розовый час рассвета. Ну а третий (было их трое), оставаясь инкогнито, следующее утверждал.
В ночь с двадцать пятого на двадцать шестое покойной не спалось. Слышал я (причем слышал отчетливо, до того отчетливо, что казалась мне даже какой-то фантастической эта превосходная моя слышимость), как она, должно быть чем-то несказанно взволнованная, тяжеловато, с отвратительным скрипом на вряд ли существующих пружин, переворачивается с боку на бок и вновь на бок в белесой от лунного света и стиральных порошков постели, как глубоко и печально, всхлипывая, вздыхает, задерживая в силу неизвестных мне обстоятельств дыхание дольше обычного, как с ласковым тщанием потирает ладонями бедра в притягательном месте сведения их, как вздрагивает (всем телом) от каждого шороха, стука, возгласа, вновь стука, которые я, досадить ей по причине сексуальной неудовлетворенности желая, плодил с присущим мне мастерством инстинкта, позволяющим безошибочно распознавать в безликой, казалось бы, череде единственно верный момент. Но вот она вскочила (именно вскочила) и, шлепая босыми пятками о пол, как о лужи после дождя где-нибудь у себя в деревне, видимой с Лаодокийской — втройне ироническая новозаветная аллюзия — возвышенности, проследовала в спальню подозреваемого, ожидая, наверное, застать его спящим, и знать как, было чтобы тогда? Его нож (или штык, или острый другой предмет) вспорол ей живот одним махом. Все, что она успела (успела что она), это слабо вскрикнуть и упасть, а подозреваемый, сам раздевшись и ее раздев поспешно, надругался над бесчувственным уже телом, после чего завалился спать, даже и не думая скрыть содеянное.
Разумеется, Майк защищался (как мог защищался). Он с жаром, до того в нем не замечаемым, доказывал, апеллируя преимущественным образом к несомненному сходству содержания и стиля, в котором содержание преподносилось, что третье по счету свидетельство (первых два Майк просто не воспринимал за очевидной их несерьезностью) целиком без зазрения списано с одной из глав романа, над которым, за отсутствием лучшего развлечения, он напряженно работал дни и ночи — вечера также, утра — напролет, меряя в минуты необходимых — хотя бы изредка, хотя бы иногда, — перерывов широкими, не откажешь коим и в твердости, шагами теснину постылой камеры, причем, не ограничиваясь одним этим, по самым скромным оценкам революционным, утверждением, Майк с видимым удовлетворением развивал свою теорию далее, распространяя ее на буквально все, вплоть до абсурда, в чем посильную помощь оказывали ему такие одиозные персонажи, как тещин зять, Шэр, Рита, опять тещин зять, опять Рита. Но как же, как же, как же так, Шэр ведь умерла, воскликнет кто угодно, дойдя до этих строк. Тещин зять, тот тоже воскликнул (невозможно тонким голосом, формально отсылающим нас к шедевру Джойса), углядев одним погожим вечером (когда сумерки уже переходили в ночь, и щелкали соловьи, и дымные луга и темный прибрежный кустарник дышали сыростью) свою милую живехонькой, улыбающейся, прямо таки как мы с вами видим ее сейчас перед собой, размышлял Майк, возлежа на тюремных нарах, подложив взамен подушки ладони под голову.
— Я ровным счетом ничегошеньки не понимаю, — произнес тещин зять плохо слушающимися губами (которые у него, к тому же, пересохли и растрескались), все никак не придя в себя и вероятно подозревая себя в сумасшествии. — Как такое вообще возможно?
Решив, что по причине своего отсутствия молчала она достаточно долго, Шэр заявила не колеблясь:
— А ничего и не надо понимать. О моей смерти ты вычитал, а написать и не такое можно. Тем паче, читай ты внимательнее, то заметил бы, наверное, некоторые противоречия в тексте, как бы самим своим существованием призванные указывать простакам вроде тебя, на нечто большее, чем просто на искрометную игру слов.
— Нет, я не верю, принять не могу (важное признание, отражающее «бессилие» персонажа перед «произволом» автора), как же так вышло, зачем, почему? — тряс тещин зять головой и руками, ее поддерживающими, причитая. — А как же Майк? — сказал он, обретя обычную для себя сдержанность. — Он ведь в твоем, не в чьем-нибудь, убийстве обвиняется.
— Сейчас уже поздно, но завтра, встав пораньше, мы, захватив с собой Риту, которая не будет, полагаю, возражать, отправимся в тюрьму и расскажем, все как есть, ничего не утаивая, директору, после чего, я надеюсь, Майкла незамедлительно отпустят, — сказала Шэр, устремив глаза в зеркало, в котором чудным образом преломлялось закатное солнце.