Быстро и недорого

     В темно-желтом сумраке стоял запах ладана. Со стен взирали строгие лики, перед алтарем высилось распятие. Строгий многоголосый хор певчих и сбивчиво подтягивающих им прихожан время от времени прерывал одинокий возглас дьякона:
     – Господи, поми-и-и-луй!
     Верующие вторили дьякону; ладан, смешанный с пением, потоком уносился высоко под купол, и оттуда, казалось, уплывал под самый небосвод…
     Истово и сосредоточенно молилась Кузьминична. Ее покладистая и величавая фигура возвышалась над морем голов, обладателями которых были в основном замусоленные пьянчуги да старушки – Божии одуванчики – «в чем душа держится». Временами, словно запасаясь новой порцией сил для очередного молитвенного приступа, Кузьминична обводила строгим взором собравшихся – никак старостиха! – и возвращалась от передышки к внутренней сосредоточенности. На это мгновение старостихиного пробуждения пьяницы втягивали головы в плечи, старушки шептали «свят, свят, свят» и принимались креститься втрое против обычного; немногие из «благообразных» тоже посматривали на повелительницу – кто покорно, кто с ревностью. Все признавали здесь незыблемость власти отцов Сергия и Анатолия, но авторитет Кузьминичны – хоть и «неписаный» – был, пожалуй, даже выше. 
     Дородную старостиху крестили Зиновией, но такое редкостное имя подзабылось даже истинно верующими, и Кузьминичну величали более привычно – Зинаидой. Хотя, впрочем, по имени к ней обращались редко, а заочно величали исключительно – КУЗЬМИНИЧНА. Так оно было, во-первых, звучно, во-вторых, одновременно и близко, и почтительно. «Как здоровье Кузьминичны?» – интересовались друг у друга прихожанки. «Ах, это я вам точно не скажу: спросите Кузьминичну», – напутствовала сухощавая просвирня Люба заинтересовавшуюся жизнью общины новообращенную. «В храм в одном автобусе с Кузьминичной ехал!» – многозначительно воздевал палец забулдыжка, передавая последние новости образовавшим кружок собратьям.
      Отбарабанив не один десяток лет в местной школе – учительницей начальных классов, лет пять назад Кузьминична вышла на пенсию и, имея досуг практически неограниченный, задумалась о вечном. Дорога к храму озарилась столь же логично, сколь и неожиданно: проснувшись одним утром после ночи тяжких раздумий, Кузьминична как-то «само собой» посетила службу в местной церквушке и, имея за плечами немалый груз марксистско-ленинской «веры» и пропаганды, естественным образом стала истовой христианкой и почти что проповедницей. Во всяком случае, немногочисленные тогда прихожане храма Знамения, что в Аксиньине, как-то сразу учуяли в неофитке потенциальную предводительницу и быстро доверились ей. Христианство было тем более необходимо Кузьминичне и ее «пастве», что страна переживала нелегкие времена: в таких случаях люди как никогда нуждаются в идейной опоре и даже вере. Очень кстати Кузьминична начала развивать в приходе мысли о коварной спланированности всего происшедшего с Россией за последнее время, о «Мишке меченом», жидах и масонах: логика такого рода почитается на Земле Русской отчаянно христианскою. Люди, нашедшие в словах Кузьминичны выражение собственных невысказанных чаяний, доверились ей с пущей охотой; некоторые шли даже далее и принялись проповедовать о последних временах – тем паче, что у многих из таких проповедников они были и в самом деле уже в поле зрения … Но не в этом, собственно, дело.
     Кузьминична, помышлявшая о вечном всерьез, чаяла Града Небесного. Мысли ее были заняты серьезными проблемами: целую неделю дородная баба ходила как в воду опущенная. Она стала меньше есть, сон ее стал нарушенным и прерывистым. Часы напролет, коли была не в церкви, Кузьминична простаивала у окна, лицезрея рваные облака, гонимые ветром по голубому солнечному небосводу. Облака летели в края незримые, неведомые. То, что было за горизонтом, было неизвестно; но оно надвигалось с неотвратимой быстротой, и предвкушение вечного порождало в душе Кузьминичны жуть апокалиптическую. К тому же, и на земле творилось непредсказуемое: люди ринулись зарабатывать; день ото дня плодились неведомые ранее профессии; колбаса то таинственно исчезала с прилавков, то вдруг непонятным образом вновь появлялась, плодя длинные очереди; деньги день ото дня обесценивались. На перепутье мыслей о вечном и изумительных метаморфоз в жизни тленной разум Кузьминичны породил идею о необходимости скорейшего приобретения гроба. Не только себе, но и мужу Василию. Решившись и внутренне просияв от эдакой эврики, Кузьминична поведала сокровенное супругу.
     – Знаешь, Вася, я много думала … – обратилась Кузьминична к мужу. Лицо ее выражало торжество, обретенное после раздумий в долгожданной находке.
     – Я вижу, Зина, вижу, – вздохнув, отвечал супруг. – Ночей не спишь, ешь плохо, терзаешься всё … С о. Анатолием не поладила?
     – Да что ты; о. Анатолий – золотой человек, – сказала Кузьминична смягченно, с благодушием в голосе.
     – Сторож досадил? – нахмурился Василий, разумея церковного стража – толстого Сережу.
     – Да нет же. Я …
     – Из Священного что вычитала? Раздумываешь? – попытался Василий опередить ответ Кузьминичны.
     – Нет … Я просто … думала о жизни … О здешней … Тамошней … – Кузьминична перекрестилась. – Всё ведь, Вася, – тлен. Все мы уйдем, но не ведает никто дня и часа … Ну, в общем, я решилась.
     – На что же? – в голосе Василия прозвучал испуг. «Уж не в монастырь ли собралась?» – подумалось на миг озадаченному мужу. Он выдержал паузу.
     – В миры-то вечные достойно уходить надо. Мы люди-то с тобой уж не молодые … Всё чтоб чинно было … Да и времена нынче нестройные. Вот и подумалось мне: надо б нам с тобой заранее гроб сработать.
     От неожиданного вывода, бухнувшего как снег на голову придуревшего Василия (свои догадки сменились жениными конклюзиями, и стоило подумать еще, чьи были хлестче), у супруга зашумело в голове. Ноги его подкосились; он осел на пол. Еще через мгновение Василий упал в обморок.

*          *          *

     В подмосковной Фирсановке было время сенокоса. Что жужелицы тарахтели комбайны; шоколадные мужики размахивали вилами, накидывая остатнее сено в кузов самосвала. В полях немилосердно жарило солнце.
     В мастерской же столяра Михайлы, напротив, царили полумрак и прохлада. Всюду были расставлены заказы и заготовки, среди которых преобладали гробы да струганные кресты: фирсановские деды с бабками готовились к «достойному уходу». Изредка попадались неоконченные балки и стропила. Пахло свежеструганной сосной, добытой в соседнем перелеске.
     Кузьминичну «ассортимент» мастерской Михайлы хоть и немного удивил, но внутренне обрадовал: люди о вечном задумываются. Василия же, которому супруга сумела с горем пополам привить новую идею, при входе в столярку передернуло.
     – Мир тебе, Михайла, – поприветствовала Кузьминична столяра «по-евангельски».
     – А-а, Кузьминична, сколько лет, сколько зим, – отозвался Михайла, обернувшись на знакомый, но давненько не слышанный голос. Он отложил молоток в сторону. – А я-то уж думал, куда это наша Кузьминична пропала? Уж не мимо ли меня заказец-то просвистел? – Михайла косо усмехнулся. Ему последовал и Василий, но вовремя остановился, поймав грозный взгляд жены.
     – Грех шутить так, Миша, – напутствовала Кузьминична паясничающего столяра. – И никуда заказ твой не делся. Мало того, я тебе аж два принесла. Вот: на меня да на Василия.
     – А-а, ну что ж: добро пожаловать в наш приготовительный, так сказать, цех! Время зря терять не будем: айда на примерку; потом вспрыснем событие!
     – Свят, свят, свят Господь Саваоф, помилуй неразумного раба своего Михаила! – закрестилась Кузьминична. – Ему про вечное, а ему-то – повод лишь зенки залить! Нехорошо … – Кузьминична укоризненно покачала головой, видимо, полагая, что деревенский столяр обязан при упоминании гроба впасть в священный трепет.
     – А, ладно тебе, Зинаида, будет уж! – отмахнулся Михайла. – Прошу выпрямиться и не шевелиться! – столяр вытащил из бокового кармана жилета сантиметр. – Сделаем всё по первому разряду: быстро и недорого!

     Через неделю, как и было условлено, заказ был исполнен. Кузьминична, бродя по столярной мастерской, охала и крестилась, умилялась долгожданным изделиям.
     – Ох, и ладненькие же! Теперь и в миры другие не боязно! Спасибо тебе, Михайла, огромное, да поклон земной! Ух, хороши!..
     – Ну, хватит уж, без сантиментов попрошу! – Михайла, уже изрядно попахивающий, горделиво ходил вокруг новых гробов. – Попрошу опробовать в натуральную величину и предъявить при случае претензии.
     Кузьминична с радостью улеглась в гроб, предвкушая встречу с неведомым. Всё было чин чином, всё по росту, впору. Кузьминична строго уставилась на Василия. Поняв окончательно, что делать нечего, супруг покорно, но не без содрогания, примерил и свое «изделие».
       – Ну что, не жмет? – поинтересовался Михайла. – Так вот и в мира иные – с комфортом: быстро и недорого. Ха-ха-ха …
      – Кощун же ты, Миша! – насупилась Кузьминична. – Тебе – о вечном, а ты и тут – шутки шутить …
      – Домой заберешь, аль тут пока побудут? – Михайла с чувством собственной значимости указал взглядом в направлении «изделий», попутно пересчитывая пачку пятитысячных, обесценивающихся день ото дня.
     – Ой, да тут-то, наверно, сподручнее, – при всей безбоязненности Кузьминична как-то остерегалась волочь гробы в собственную избу. – Тут оно и надежнее как-то … – Только смотри, – голос ее обрел вновь уверенность строгой заказчицы, – чтоб ни-ни у меня!
     – О чем речь, Кузьминична, – всё честь по чести! – развел деловито руками Михайла.

     Зима в Фирсановке выдалась лютая, морозная. Столбик термометра слетел аж до тридцати с лишком; ночи были ясные и трескучие, по ночам, говорят, в окрестных лесах подвывали волки.
     Михайле не работалось: заказов почти не было, одолевала скука. Деревенский столяр «гудел», и лишь длинный бестолковый сон забивал белую морозную безнадегу.
     Так случилось, что на святках померли в Фирсановке подряд бабка Евдокия с дедом Потапом. Евдокия была бабищей дородной: и, несмотря на восемьдесят четыре года от роду, габариты ее были внушительны. Дед Потап был при жизни хвор, щупл и пристрастен к горячительному. Михайла явно не желал омрачать праздников рутинной работой; к тому же и настроение было явно не для строгания. Гробы, предназначенные для Кузьминичны с Василием, пришлись весьма кстати. Быстро и недорого.
     Михайла гудел еще две недели.

     Нет такой тайны, что рано или поздно не стала бы явью. Следующим летом, посетив свои дачные владения, Кузьминична не преминула посетить столяра Михайлу. С общих тем разговор плавно перешел на прошлогодние «изделия».
     – Эх, Зинаида, виноват. Лукавый, что ль, попутал: нет ваших с Васильем гробов-то больше. По зиме-то Евдокия с Потапом долго жить приказали, вот я и не сдержался … – виноватый тон Михайлы и отдаленно не походил на деловитую самонадеянность прошлого лета.
     – Ай, да оставь, Миша, все мы не без греха, – Кузьминична, уже прознавшая о свершившемся «огородами», лишь желала посмотреть на Михайлину реакцию. Кается, – значит, не пропал совсем человек. – Уж что было, то и было, Бог бы с ним. Мертвым-то оно нужнее, чем живым … Ты уж не убивайся-то так!
     – Ой, Кузьминична: виноват – век не расплачусь!.. Да я вам хошь к завтрему такие же сработаю, а то и лучше даже … Быстро и …
     Кузьминична снисходительно посмотрела на Михайлу и потрепала его по плечу. Ну, грешен человек: чего ни вытворит по слабости. Чай не убил ведь кого … Да и так ли уж надо это?
     – Ты не торопись, пока, Миша. Не торопись. – Кажется, Кузьминична и сама больше никуда не торопилась.

21 мая 2002 г.