Летняя кампания 1841 года

Летняя кампания 1841 года

«Желчное брожение Пушкинской эпохи — Лермонтов».
ЮрийТынянов, «Смерть Вазир-Мухтара»

«Точно ли поэт Лермонтов, как это значится когда не в мировых, так в русских непременно анналах, — об этом необходимо теперь уже подумать. И, пожалуй,  не замедлим».
Владимир Набоков, «Золотой век»,
лекции в Стэнфордском университете

В пансион Вардгеса он добрался незадолго до полуночи, изрядно утомился ходьбою и вымок, но был против обыкновения волен собой и нервно собран; сложное осознание риска, выбора, непоправимости радовало, скорое на разгадку, — поутру всё станет известно: позволят ли тебе, переменить роль, чужую, схваченную впопыхах меж париком и стаканом пунша со столика в гардеробной? — в дверях уже, прислушиваясь во влажных потьмах, к бодрому шороху дождя и печальной улыбке дверного колокольца, припомнил, как он четверть часа удерживал дождь тускло фосфоресцирующими ладонями, дерзко — но внешне вполне учтиво — улыбаясь небесам, потом чистосердечно рассмеялся — и отпустил стихию делать своё дело, и разом промок до нитки; он потеплел глазами от свежей мемории, насилу содрал отяжелевший ментик — право же, дежурный маскарад, la bigouterie de buffon,  ужо тебе, фендрик, упустил-таки сумеречную пору... — мотнул головой по-собачьи, перебрал плечами, шаг, другой тонкими подковками каблуков по выскобленным тепло-медовым в свечном полусвете половицам, позвал, уже уловив скрип по лестнице вниз: — Вардгесджан, я вернулся. Прикажи, пожалуйста, эриваньского и бисквитов на ночь. — Хорош, барин, — показался из хозяйской половины щуплый хищнобородый армянин. — Наверху письмо тебе ат-нёс. Маиор Мартинов зовут. — Благодарю, — бросил он, дробно возносясь по крутой лестнице, — письмо Н.Ф закончить, душеприказчицкое Вяземскому, отсылка о векселях три дни, как недействительна... ба, да нынче уж и напрасно, и поделом тебе, — и вдруг обернулся наполовину в воздухе: — Да, вот что, Вардгес: пошли-ка за Афанасием Фроловичем, только непременно передай до слова: срочно, дело чести, понимаешь? — Хорош, барин, — прозвучало снизу. Затеплив пару свеч на столе, стараясь не торопиться, но всё же несколько излишне проворно, переоблачился в сухое, отыскал под кроватью персидские туфли; остановился посреди комнаты, коротко вздохнул, дёрнув головою назад, собрался с силой, осторожно протянул ладонь навстречу свету, словно ощупывая нечто трудноопределимое, еле слышно выдохнул сквозь зубы: "х-хоу..." — левая свеча дрогнула пламенем, зачадила и погасла; на этот раз левая, каково предзнаменование! выходит, одним духом, силою внутренней не решить расхождения со столбовой дорогой? неужто не позволит вернуться Старый Суверен? да, не пустит, пожалуй... что же — ж-жаль!.. —— Ему не нужно было внутренне останавливаться, жёстко обрывать посторонние раздумья (два равновозможных ответвления: 1) утро, дуэль, полковой суд, разжалование, прощай, Москва! 2) утро, дуэль, Божий суд, тьма, здравствуй, Демон!) и оборачиваться василиском, чтобы начать писать с полуфразы, оборванной накануне: "...но одно знаю наверное: упорством и голою волей, через силу, спотыкаясь в каждом шаге колченогой планиды, дожил я до вступления в зрелые уже лета — и подумать только! — не далее, как в прошлом достопамятном мае, с ужасом понял: треть жизни иду не тою дорогой! Как печально затянулась мрачно-театральная ребячливая пора, коей трескучие и мишурные байронические последствия казались мне вольным поиском, преодолением и достижением! Полтора десятка лет провесть погружённым в полудетское романтическое стихоплётство и лишь теперь уразуметь: единственное, что я сделал в направлении, предписанном моей природе изначала, — это мой "Герой". Почти невыносимо прозреть отношение к трудам моим тех, кого они могут заинтересовать впоследствии: разве не ужасно — "буду тем любезен я народу", что некогда, начавши с мальчишеского "Паруса", сложил без счёта демонских заклятий, полсотни чувствительных песен и дюжину героических романсеро! Оборвись поутру только начатое, мыслимое заново бытие — и я навеки застыну в самом начале, сделав лишь пробный шаг — единственный роман о пустом и вредном себе-в-прошлом, тогда как весь мир станет почитать автора эксотических поэм, суровой лирики и отповеди "наперсникам разврата"... Впрочем, пусть так! однако же не это всего важнее, — Небо вершит грядущее, как ему ведомо, — ведь теперь я способен на совершенно особенные вещи, не совсем этому миру принадлежащие, которые могут сделать простое слово повествования невиданно сильным, воистину магнетическим явлением..." — Он привстал, без напряжения оторвавшись от стола, чтобы впустить Вардгеса с кувшином вина, бокалом, горкой хлебцов и дольками сыра на подносе. — Афанасий Фролич сказал тебе, барин: хорош, один час, — кратко доложил хозяин. — Спасибо, голубчик, и... вот ещё что. — Он единым движением нашёл ящик стола, двинул его к себе и выложил на стол несколько тяжёлых червонцев. — Возьми наперёд, утром я уеду и, быть может... задержусь. — Хорош, — сказал Вардгес, странно блеснув внимательными запавшими глазами, долго и тщательно собирал монеты. — Однако, барин... Люди говорят, он не один стрелять будет. Так. Да хранят тебе Господ и архангели... — Перекрестился с поклоном по-католически, и тихо вышел, бесшумно затворив дверь. ...постой-ка, теперь не время думать об этом альрауне-маиоре... экий, право, жеребчик муругой... нет, дело прежде касается именно до рукописи, хотя бы и законченной вполне; отчего же она создана, чтобы быть единственной? тебе вполне достанет силы миновать пули, пущенной в тебя-грядущего — ежели только... —— Он налил себе, не видя, бокал вина, помянув предка своего, неизвестного ему, но явно любознательного и симпатичного воина-бродягу шотландца Лермонта; вдруг живо вспомнил затихающие на излёте арьергардные перестрелки при Асхат-Шали, куда он едва успел напроситься до окончания дела; дело ли это — развлекаться мимолётными реминисценциями, когда через малое время войдёт сюда родная душа Афанасий Фролович с фельдшерским баулом и пистолетами? а уж он-то поймёт, чуткий и встревоженный, точный Максим Максимыч... и надобно для него закончить письма... он уже возвращался с разъездом казаков на полевые квартиры, когда, придерживая скакуна на рысях, вдруг почувствовал впереди справа сухое жуткое дуновение мёртвой силы и тут же вслед — краткий галечный перестук двух или трёх выстрелов; тогда он видел пулю — как длинную тёмную смазанную пологую дугу на фоне мягкой зелени предгорий, и ему захотелось поднять ладонь и поймать её, как досадную осу; но ведь это — вечность, алхимически выплавленная, чистейшая свобода: видеть, понимать и уйти, нимало не торопясь, истово пренебречь одною только пулей — пущенной если не честно, то, по крайности, явно — в лицо; другой же выстрел, издали, в унисон, оставить на совести Демона; что ж, как никогда уже не скажет агностический киник Вадим: не в последний раз живём... но кто-то простой и рассудительный, некий внутренний Афанасий Фролович сказал ему с мягким полуупрёком: ну-у, что же вы, батюшка, отнюдь-с неуместна диспозиция для молодецких забав; он успел слегка наклониться к конской с медными колечками гриве, когда натужное прерывистое пение  кусочка мягкого металла настигло, едва коснувшись, меха его папахи, и уже от себя выкрикнул запоздало: ребята, хорони-ись напра-во! — трое казаков во главе с унтером рванули в карьер доставать из зарослей пристрелявшихся чеченов, а молодой вахмистр Степченко ярко улыбнулся, достал из-под ворота ладанку и приложил к губам, глядя на него с простодушным благоговением: ну и ну, важно это вы, Михал Юрич, никак глазом её, дуру, имали? — да, видел, — просто ответил он, — редко случается...