Кабачок мечты

КАБАЧОК МЕЧТЫ

Стоять на пороге тринадцатый год...
БГ

Поздно утром мы вышли с братишкой Дюшей от сестёр-близнецов, где накануне вечером предались умеренно безудержному разгулу, а на ночь имели честную вписку в виде тулупа, постеленного просто на пол. С утра шёл снег, у Дюши в рюкзачке покоилась бутылка вина системы «Приморское», планов на ближайшее фактически не существовало, словом — мороз и солнце, день чудесный.
На узкой тропинке посреди белых дерев Дюша вдруг остановился и говорит:
— А у меня, представь себе, есть десять штук колов.
— Представляю, — сказал я, занимаясь раскуриванием сыроватой «беломорины».
О чём тут говорить — день был красен и календарно, и метеорологически (воскресенье после Рождества 96-го), народу маловато, и по пути к бульвару Дюша сказал только, принимая от меня ровно половину папиросы:
— Слава Всевышнему, наконец свободен.
Ах, эта ни с чем не сравнимая утренняя привычно оптимистическая безнадёга, когда (как сказал с детства полюбившийся писатель) хочешь идти направо — и идёшь направо, то есть не в каком-нибудь ином, а точно в выбранном направлении, — остро чувствуя собственную извилистую экзистенцию и жёсткое плечо старого напарника; и будто бы мир вокруг сделан по преимуществу для вас или же просто он не существует: двое движутся во времени, и оно бесконечно. Можно идти, мягко крякать снежком и думать сразу про всё на свете — например, про то, что: фигушки, мир, должно быть, всё-таки существует, ну и Бог с ним, он мог бы быть другим, хуже или лучше, зато нынче утром свет бел, череп слегка тесноват, слова излишни, а прогулка осуществляется неплоха.
— А не хило бы... — говорит Дюша, без напряжения провисая долгой паузой. — Найти бы какое доброе заведение — и.
— И то, — отвечаю.
Мысль предельно прозрачна и своевременна: о! где оно, то прекрасное далеко, где чисто, светло, где можно спросить пива в свежевымытых высоких кружках и можно даже сесть за столик, и чтобы не много народу, и без тоскливой магнитофонной блатоты.
— О, где? — в припадке патетики вскидываю дырявую на ладони рукавицу, Дюша, глубоко задумчив, скрипит ирландской рыжей щетиной. Я же, ничтоже задумавшись, сам и предлагаю:
— Кстати, говорят, на Московском что-то открылось. А?
— Ну, поглядим, — пожимает плечом Дюша.
Мы идём дальше.
На геометрически новостроечном Московском и впрямь основан крохотный подвальчик — и только поэтому стоит спуститься по ледяным ступенькам, дабы убедиться в привычном крушении романтического идеала. Если бы кто-то из нас просто желал так называемого пива, можно было и смириться. Но Дюша изрёк печально стопудовую истину:
— Эхе-хе, парниша, это вам не Питер.
Подались по направлению к Броду, хотя было давно и прекрасно известно, что ничего там нового не открылось, разве только закрылось старое. Можно всё перечесть просто наизусть: «Гала», «Мышь», «Пятачок», «Зверинец» и далее к центру — «Птица», «Солнышко» и «Милитарист», естественно, не принимая во внимание железных ящиков с зарешеченными амбразурами и всё их содержимое, вместе взятое в квадрате. Но Дюша упрям, как десантная рота штатовских коммандос, и к середине дня мы пунктуально прочёсываем вышепоименованные пункты, из коих большинство заперты по случаю красного дня. Мне становится светло, грустно и понятно: наш скорбный труд обречён, тогда как Дюша энтузиастически непреклонен, и тогда ничего не остаётся, как принять его правила игры.
— Есть ещё Радуга и Кировский, — говорю.
— Есть вино, — логично, но неожиданно возражает Дюша — и я развожу руками: ну что же, ну ладно, в главном мы всё-таки тверды и непримиримы. Я извлекаю из Дюшиного рюкзака прохладный сосуд и как штатный специалист по opening"у ключом отколупываю пробку.
Идём дальше, — как сказал с детства полюбившийся поэт и композитор — бутылку винца запуская по кругу.
Начинает темнеть, когда, миновав стадион, мы достигаем трамвайного кольца и спускаемся в единственный городской подземный переход — отдохнуть, покурить и обмозговать проблему: а не ломы ли нам ехать к чёрту на кулички в Кировский?
В подземке мы застаём кучку тинэйджа с гитарами, что неудивительно: дорогу во всякое время можно спокойно пересечь поверху, никто, кроме отдыхающих, туда и не сунется. Мы дотянули «Приморское», поделившись с молодёжью и получив взаимообразно порядочную пяточку травы, прослушали подборку из раннего Цоя, а Дюша, растрогавшись, исполнил на бис «Белую гадость», после чего мы сердечно попрощались с народом и направились к противоположному выходу. Состояние наше ощутимо изменилось; мне даже показалось, что с улицы, навстречу нам, дохнуло влажным лиственным теплом и какой-то незимней нежностью.
Так оно и получилось. Ничему не удивляясь, я молча протянул Дюше папиросу. Вокруг были осень, поздний вечер и незнакомый город. Дюша скинул треух и краги, жестом предложил мне сунуть всё это в его рюкзак. Я последовал почину и ещё распахнул куртку.
Мы двинулись по узкой улице, медленно прикидывая местность.
— Если это дедушка Питер, то я тогда Фрэнк Синатра, — сказал Дюша.
— Скажи спасибо, если это старушка Земля, — сказал я.
— Спасибо, — сказал Дюша без особой уверенности.
Проходя мимо церкви непонятной конфигурации и чугунной ограды парка, мы вдруг включились: отчего-то не видно ни одного человека, не говоря уже о прочих признаках обмена существ. И вообще — не пора ли нам завязывать с этой интересной познавательной игрой, зашедшей, правда, несколько далеко.
— Дудки, дед, — сказал Дюша сквозь зубы, — если уж чего решили, то.
Мы петляли по улицам и всё больше убеждались, что это не город, а скорее некая эклектически сумасбродная метафора улицы Арочной, только без явственных симптомов национальной принадлежности и словно бы абсолютно мёртвая.
— Чёрт возьми, — прошипел Дюша, — а вдруг...
— О! ого... — сказал я. — Смотри-ка.
Вот тут-то в полутёмном колене сворачивающей и спускающейся улочки вдруг пролилась зеленоватая дорожка света из приоткрытой над ступеньками двери. Шаги наши ускорились, лабиринт немыслимых предположений превратился в детскую головоломку из «Весёлых картинок» — как ёжику добраться домой.
Дюша осторожно приоткрыл красивую кованую дверь, и мы вошли в кабачок нашей мечты: совсем безлюдный, но в точности такой, каким безнадёжное воображение грезило с утра, да что там, — кажется, с самого малолетства. Здесь было тихо, чисто, светло, три или четыре крепких дубовых столика, на одном из коих — о райское видение! — стояли две высоких кружки светлого пива и блюдо с чем-то наподобие мелких розовых крабов. За стойкой никого не было.
Дюша, не глядя, протянул руку за папиросой. Не помню, сколько мы так стояли, но, покурив и переглянувшись с улыбкой, вышли, осторожно прикрыли дверь и зашагали дальше.