Философия новых

   Трепетно держа в левой руке деление от автомобильной антенны, узенькую железную трубочку, перегнутую на конце, правой судорожно откручиваю крышечку рычага поворотника "Хонды Прелюд". Ха-ха!!! Сюрпрайз. Ха-ха. Тайник. В заботливо подставленную ладонь выпрыгивает маленький пластилиновый шарик, моя собственная модель мира, источник неземного наслаждения, вселенской философии, предмет вечного моего вожделения. Полость рта моментально наполняется слюной. Аккуратно отламываю от шарика крохотный кусочек, скатываю между пальцами и запихиваю в отверстие трубочки. Плотно закрываю окна машины, откидываю сидение и подношу зажигалку к импровизированному кальяну...
       Пульс-240 ударов в минуту. Скорость- примерно такая же. И по Невскому в семь часов вечера. «Солнышко мое, вставай!!!». Это, конечно, не Рамштайн. Да и я не Шумахер, только кто-то так не думает. Продавец полосатых палочек материализуется из-за угла, размахивая своей дубинкой прямо перед лобовым стеклом. Останавливаюсь, конечно. Принудительно. Здрас-сь-те. Господин. Товарищ. Милиционер. Я очень, очень стараюсь. В ответ на запрос водительских прав стремительно развиваю тему проблемы СПИДа в Гондурасе. Гаишнику делается дурно. В глазах у него, неимоверно расширенных, рябит от моих ярко-зеленых волос, черных ногтей и растянутого в похотливой улыбке карминово-алого рта. От ишемического криза его спасают сто монгольских тугриков, трогательно засунутые за портупею. Я тупею. И напоследок предлагаю прокатиться. Гаишник вежливо отказывается и козыряет вслед уносящемуся за горизонт лаково-синему лайнеру. Убеждаюсь, что в ГИБДД тоже есть люди. И продолжаю верить в человеческую доброту и солидарность.
        В 21.30 назначена встреча в модной кофейне на Пушкинской. На предмет потрепаться за жизнь. Жестоко опаздываю, семь минут паркуюсь, пытаясь растолкать своей шикарной жопой место под солнцем. Огромным нефтетанкером вплываю в запах кофейных зерен, и обалдевшие люмпены, сосущие из трубочки свежевыжатый кофе, начинают задыхаться от смога моих переживаний. Нашариваю взглядом Валеру. Пробираюсь к столику, мимоходом сплевывая в чью-то дымящуюся чашку. Я заглядываю в глаза своего заждавшегося приятеля и понимаю, как мне не хватает общения. Простого дружеского общения. Я хватаю Валеру за руку и тащу к выходу. Люмпены облегченно вздыхают. Городская сумасшедшая больше не будет мешать интеллигентным яппи вкушать ароматный кофий на сэкономленные 40 долларов от завтраков в школьной столовой.
      Мы плюхаемся на передние сидения, и я протягиваю своему закадычному другу трубочку с панацеей от жизни, размышлений и дум всяческих... Медленно тянется беседа, тягучая и липкая, как патока. ХОРОШО-ТО КАК, ДОРОГОЙ БОЖЕНЬКА!!! Хорошо-то как. После шестичасового интенсивного обмена информацией жалкий Валера требует отвезти его домой. Осторожно интересуюсь, не переехал ли он, случаем, например, в Кронштадт. (Кронштадт почему-то олицетворяет для меня конец географии.) Валерка глупо хихикает и диктует адрес. На всякий случай предлагаю ему пристегнуться и выруливаю на проспект.
        Не Кронштадт, конечно, но и не ближний свет. Променад по сонному утреннему Петербургу заканчивается обшарпанной хрущевкой на окраине Питера. Это и есть Валеркина конура, келья, скит и бордель одновременно. Приехали, Панса хренов. Валерка нагло дрыхнет, уютно свернувшись калачиком на сидении. Глядя на существо мужского пола, пытаюсь вспомнить, когда я последний раз кого-нибудь имела. Не получается. Болото светской петербургской жизни засосало моих многочисленных любовников и любовниц, поэтому рассчитывать приходиться только на друзей. Вернее, на друга. Правильно, друг познается в бидэ. Заниматься сексом (любовью эти телодвижения не назовешь даже с натяжкой) под кайфом - кайф. Желание больно пронзает так, будто тебя насаживают на кол, гормоны, ферменты и прочие барбитураты в крови приходят в броуновское движение с максимальной скоростью, и начинаешь ощущать себя самкой кашалота во время течки. Решение приходит моментально. Валерка оказывается на заднем сидении, трубка мира вновь движется по кругу, и я буквально раздавливаю своего случайного партнера сексуальным цунами. Валерик совершенно не огорчен проявлением интимного садизма, поэтому, по крайней мере, с полчаса моя усталая "Хонда" бьется в диком шейке...
      Картина маслом. Семь тридцать утра. Рабочий и по совместительству спальный район города. Заводской, фабричный и ларечный люд тянется сонными рядами из домов на работу, злобно поглядывая на буржуинскую иномарку, всю в ананасах и рябчиках, из которой доносятся недвусмысленные охи, вздохи и стоны. Кто-то пытается помочиться на переднее колесо. Безуспешно. Мешает застарелый цистит. В одно из светлых мгновений созерцания работягами кусочка вожделенной недоступной жизни задняя дверь машины открывается, и из обитого зеленой кожей салона вываливается осчастливленный мною Валерик. Бессмысленно улыбается и, на ходу застегивая мотню, плетется мимо возмущенного пролетариата в свой, обоссанный кошками и бомжами подъезд.
      Я пытаюсь ехать домой. Я хочу в свою постель. Бросив машину возле подъезда, (хрен с ней, с парковкой!), я двигаюсь к парадной. Возле ступенек сидит щенок французского бульдога и плачет. Слезы текут по его детской несчастной мордашке. Ему холодно и одиноко. Ему страшно одному в огромном, неизвестном мире. Я сажусь рядом с ним на корточки и беру на руки маленькое щуплое тельце. Щенок внимательно смотрит в мои белые альбиносьи глаза. И я знаю, что он меня понимает. Теперь, ползая на коленях по паркету и вытирая подсохшие лужицы, я старательно учусь у него любить. И надеюсь, что у меня это получается...