Гёте и пельмени по-летнему

ГЁТЕ И ПЕЛЬМЕНИ ПО-ЛЕТНЕМУ

(фрагмент автобиографии)


…Может быть ты и помнишь те приснопамятные московские времена, когда на Герцена-Никитской (а точнее, Большой Никитской, напротив дома Ламмов, где на 1-м этаже был нотный м-н «Лира», который ныне превращен в неизвестно какую срань (пардон), а прямо над ним — там где мезонин и «обшарпанные гераклы» — историческая ламмовская гостиная: в ней более полувека тому назад раз в неделю хозяин собирал всяконького элитного пипла, типа Прокофьева, Рихтера, Козловского, Гилельса, Мясковского, Шебалина, Нейгауза и прочих светил) — была довольно грязная забегаловка, и называлась она «кафе-пельменная»; там воодушевленно питались — в свое время шницелями на прогорклом маргарине, а чуть позже пельменями с типа мясом — не только студенты, но порой и преподы Московской Консерватории и ГИТИСа, и иные завсегдатаи консерваторско-театромаяковских представлений. В основном это были баушки какого-то странного, некрасовского видообразия, реже — дедушки и прочая беспортошная интеллигенция, что слыхивали еще игру и Клайберна, и Юдиной, и Курта Зандерлинга, etc). В летнее время — в период прохождения конкурса Чайковского в Консерватории — пельменная набивалась практически тем же составом, только в бОльшей концентрации: особенно в перерывах меж выступлениями конкурсантов. От этого нутро пельменной становилось еще грязнее, т.к. убирать за сливками интеллигенции тарелки с объедками, — да еще и с такой скоростью, — было нереально. Помнится, весь штат уборщиц забегаловки состоял из одной константной персоны, да и то полуневменяемой в силу хронического алкоголизма…

Вот как-то — в те самые времена — приспичило твоему покорному слуге, не имевшему билета на третий тур конкурса Чайковского, послушать выступление британца Питера Донохоу, который, по словам очевидцев, недурственно ваял 1-й Чайковского и 3-й Рахманинова (концерт Рахманинова я усердно учил в то лето, что тоже стало поводом). Ну, приперся, как идиот, с утра, к 10-00, к открытию кассы (если ты помнишь, в конкурсный период она открывалась в 10, а не к полудню, как обычно). Туда-сюда — ёпрст: билетов нет, ни входных, ни «евро». Баушки утешают: дескать, не кручинься, сынок, — с рук возьмешь, их тут много ходют эдаких-то: кому продать, кому купить. Оставайся, мол, пожди. Блин, — думаю, — и что мне тут, торчать теперь весь день? Ну, делать нечего: я еще тогда «зовсим молода дытына» был, доверчивый, — решил «торчать». А это, надо сказать, занятие не из приятных: консерватОрский буфет закрыт, близлежащие киоски тоже, даже воды какой глотнуть негде. Сижу на бордюре у памятника П.И. (т.е. «на фермате»), послеживаю за обстановкой, результативность ноль, разумеется, жара охрененная, в башку печет, глаза жмурятся, задницу жжет гранитом, мозги плавятся.

Тут подсаживается одна из баушек:

— Что, — мол, — дитятко, не весел?

— Да ну, — говорю, — в печали я: билетов на Донохоу нету, вот и мучаюсь, жду неизвестно чего.

— А ты кто?

— Да пианист…

— Вот как?.. Где учишься-то?

— В Мерзляковском.

(Я еще в Мерзле тогда учился, т.е. в училище при Консерватории: мелкий был еще, короче, а на спецуху ходил в Консу).

— А-а-а, ну это другое дело: хошь, — говорит, — добуду я тебе сегодня пропуск на Донохоу? Но только не сразу, а ближе к вечеру, надо б обождать...

— Как это? У Вас есть… э-э-э… такая возможность? — я предусмотрительно перехожу «на Вы». Мало ли — бабки ведь народ пронырливый…

— Поживем — увидим. Только ты, сынок, мне компанию должен составить.

— Это как? — удивляюсь.

— А пойдем со мной в КАФЭ — вон туда, прямо: позавтракаем-пообедаем вместе.

— В какое еще КАФЭ? — настораживаюсь. Хотя уже понимаю.

— Как какое? Пельменное.

— Не-е, не хочу я пельменей, мне жарко и так.

— А я тебе открою секрет, как можно кушать ПЕЛЬМЕНИ ПО-ЛЕТНЕМУ, чтоб не было жарко.

— То есть как?..

— А так. Это еще мой дедушка так ел, а ему тот секрет передал по наследству мой знаменитый прадед.

Честно говоря, я не особо вник в ее слова:

— Странно… Что, а разве бывают пельмени по-летнему?

— А ты не рассуждай: идем — и все узнаешь.

Далее — картина: пацан и бабка дружно прут вверх по Никитской в пельменную, в самый-то разгар летнего дня.

Интеллигенция, как ни странно, еще не собралась: не ровен час, видимо, был. Можно было даже занять свободный столик, в центре которого горделиво покоилась пустая солонка и такая же пустая подставка под салфетки.

— Проси без подливки, сынок, — напутствует баушка, входя в душное помещение забегаловки. — Подливка у меня при себе!

Я вновь настораживаюсь, в голове тут же всплывает образ Катеньки Измайловой Мценского уезда, которая потчует своего родственничка отравленными грибками… — и мне от этих дум становится совсем неаппетитно.

Тем не менее природная склонность к авантюризму делает свое дело: беру две порции пельменей без подливки — на себя и на баушку, два стакана холодного «КОФЕ» — а точнее, кофейной бурды прозрачно-коричневого цвета, ибо ничего более из питья тут не предлагается.

— Вот и хорошо, — мурлычет старушка. — А теперь мне надо достать кое-чего, а ты, сынок, сходи-ка на кассу, возьми салфеточек.

Иду к кассе, салфеточек нет нигде, чуть ли не с боем выпрашиваю их у посудомойки.

Баушка достает из сумки кухонный нож, а затем — лимон:

— Вот, — улыбается, — сейчас я разрежу лимончик на две половинки. И каждый из нас выжмет себе в тарелку с пельменями весь сок.

— Зачем?

— Ну а как же!.. Это и будут «пельмени по летнему».

Я взираю на это действо, а баушка тем временем усиленно трет салфеткой нож:

— Не волнуйся, внучек, это проверенный рецепт: любимое блюдо Иоганна Вольфганга Гете. А предков наших надо чтить…

Я ухмыляюсь:

— Ну уж… скАжете тоже… Откуда Вы знаете, что Гете так ел?

— Ну а как же не знать, сынок, ЧТО любил кушать мой РОДНОЙ ПРАДЕДУШКА?!

… (немая сцена. У меня потихоньку «съезжает крыша». Я начинаю мысленно перебирать в башке все даты жизни и смерти Гете, но это плохо получается... Помню лишь, что жил он, по-моему, на стыке XVIII-XIX вв., и, следовательно, «всяко тут может подкатить»).

Бабка хитро стреляет в меня глазами и проворно выжимает свою половинку лимона в тарелку:

— Во-от… эдак… Ну что ж ты остановился, сынок? Выжимай-ка себе. Видишь, как я делаю — и ты так же делай! А лимонный жмых мы потом в кофе забросим.

Я механически выжимаю сок в тарелку, механически ем эти «летние» пельмени, а в мыслях только одно: как же эту бабку, да еще с такой родословной, занесло в Москву? А та, ничтоже сумняшеся, поддевает вилкой и с аппетитом поглощает мучные катышки, запивая их холодной кофейной бурдой с лимонным жмыхом, и потихонечку вещает мне эту удивительную историю.

— Сама я, сыночек, из Германии, родилась там. Родители слыли людьми широкообразованными, любили музыку, театр, поэзию, говорили на трех языках: немецком, французском и... русском. Так что ваш язык я знаю чуть ли не с пеленок, хорошо на нем говорю, как видишь.

— Вы что: немка? — удивляюсь я.

— Не перебивай: это невежливо… А потом мы подались аж в сам Париж, слушали игру Тосканини и Рубинштейна, да и не только их — а потом как снег на голову грянула война. Из Парижу нас репатриировали на свою историческую родину, в Веймар, — да в дороге я потерялась, отстала от родителей… На вокзале царил ажиотаж, я испугалась, в панике заскочила в какой-то вагон, и меня по ошибке переправили в СССР…

В этом месте я чуть не подавился пельменем.

— Ох, как же я испугалась тогда… Прибыли мы куда-то в Моздок, где меня ссадили с поезда и передали вашей полиции… Мне чудом удалось сбежать, но они не очень-то за мной присматривали, не до того было… А уж потом меня эвакуировали — из Осетии в Екатеринбург — вернее, под Свердловск. Никто не верил, что я немка, потому что я вполне чисто говорила по-русски. Никому и в голову не пришло отправлять меня на родину.

— Ужас какой… — пробубнил я.

— Но я не отчаялась. Жила я там, под Свердловском, в каком-то грязном приюте, — можно сказать, в бараке; вокруг цвела нищета, вшивость и коклюш…

Баушка на мгновение замолкла, выковыривая пальцем лимонный жмых из кофейного стакана.

— «ноги опухли, колтун в волосах, ямою грудь...» — по инерции заметил я про себя.

— Вот… А потом война закончилась, и я сама ринулась в Москву — без документов, без вещей, голодная. Убедила проводника, что я коренная москвичка, эвакуированная на время войны в эту глухомань… Надо мной сжалились, поверили. Ехала с какими-то солдатами в прокуренном махоркой вагоне... Кстати, ты не куришь, сынок?

Я тогда еще не курил.

— А-а, ну и молодец: а я вот курю, еще с тех времен… Ну вот: приехали мы в Москву, я сразу обратилась в комитет по розыску с просьбой выслать меня в Веймар. Меня направили в Прокуратуру. Там, конечно, стали восстанавливать документы, выяснять личность. В то время многие были и беженцами, и потерявшими документы — так что это было в порядке вещей. У меня стали спрашивать фамилию, чтобы на основании оформить какие-то справки...

— «GOETHE», — ответила я на вопрос.

— Как — Goethe?! ГЁТЕ??!

— Да-да: правнучка я — родимая — великого Иоганна Вольфганга.

Сначала мне никто не поверил, а потом началась небольшая паника. Мне велели сидеть и ждать, а сами стали запрашивать в спецорганах относительно моей персоны.

Сидеть пришлось почти весь день, до вечера. Правда меня напоили чаем, угостили хлебом. В то время отрубной хлеб был — ну вот как сейчас самая вкусная шоколадка. Ты, сынок, это не испытал…

— Нет, ну почему… я читал… — попытался оправдаться я.

Гете отмахнулась:

— Сидела я сидела… Те тоже, видно, стали наводить справки, — и вскоре подтверждают: мол, да — у великого Goethe в Веймаре проживала правнучка, пропавшая без вести.

И тут меня начали вербовать, т.е. уговаривать остаться в Москве. «Комнату, — говорят, — Вам дадим, пропишем тут, пособие денежное оформим на первое время, поможем с работой: оставайтесь у нас, живите тут!» Ну что ж, я согласилась. Сделали мне комнату, в Скатертном, — правда, малюсенькую, на десять метров, пособие назначили, паспорт выписали, — а там я и на работу устроилась. Гардеробщицей в МХАТ. Веришь, сынок: война только закончилась, а люди в театр ходили исправно — в любой день залы были полным-полнехоньки. Театр-то мне всегда был близок, еще с детства. Ну и Консерватория тоже, конечно... Вот так и жила. Подрабатывала и переводами с немецкого, книжки переводила — было деньжонок сколько-то: с голоду не пухла, как теперь…

Гете остановилась, пытаясь прожевать лимонную корку и аккуратно выплевывая на чайную ложечку склизкое зернышко, за ним еще одно.

— А дальше что, сынок… Дальше жизнь маленько налаживаться стала, люди-то в себя приходить стали… Через четыре года в Москве отмечали двухсотлетие со дня рождения моего прадеда, пригласили меня. Приезжали даже какие-то дальние мои родственники — я их и не знала досель: откуда мне, девчушке, их было знать, «седьмую воду на киселе?» В Веймаре я с ними не встречалась никогда. Но они все же много рассказывали мне про нашу семью, про деда, старшего дедова брата и прадеда (они-то сами, конечно, Иоганна не знали, — сколько уж времени-то прошло после его кончины!) — а дед мой, говорят, долгожителем оказался — помер уж аккурат после вашей тут буржуазной революции: больше веку на свете прожил. Я ведь его тоже помню — но смутно так, я ж еще совсем ребенком была… Вот он им, моим родственникам-то дальним, и рассказывал о ПЕЛЬМЕНЯХ С ЛИМОНОМ. Говорят, эту подливку мой прадед самолично изобрел, и впервые употребил в обществе. А дед впоследствии только так и питался — тоже, говорят, любимое его кушанье было — пельмени, а не сосиски с пивом, как это теперь у нас, немцев, модно... Пельмени ведь русская еда, а вот прижилась и у нас в Германии потихоньку. Помню, меня угощали этим кушаньем в детстве. И непременно с лимоном — никакая другая подливка в ходу не была. Вот такие-то, сынок, дела...

И, видя, что я слушаю ее, раскрыв рот, продолжила:

— Так что, милый, — старА я стала, помирать скоро, вот тебе на склоне лет эту историю поведала... Ты уж меня не забывай, как мы с тобой тут в КАФЭ были. И рассказ мой помни — он тебе еще пригодится...



...Ближе к вечеру, когда народ стали пропускать в Большой Зал Консерватории на третий тур конкурса, мы с «баушкой Goethe» подошли на ресепшн, — и контролер, увидев нас, сказала: «Ну что, бабуля, нашла-таки своего правнука?»

Гете расцвела, прямо на глазах:

— А как же! Вот он, милый мой, благодетель, вот он: НАШЛА!!

Контролерша всплеснула руками:

— Ну вот, я ж говорила! А ты все не верила, бабуль...

— Твой лимончик помог, доченька, милая...

Контролерша засмеялась:

— Заходи после концерта, бабуль: я тебе еще лимончику дам.

— Спасибо, милая, дай Бог здоровья!.. А теперь ты уж нас, голубушка, пусти на конкурс-то, по такому случаю — радость-то ведь какая у нас сегодня, а!

Контролерша махнула рукой:

— Идите-идите, чего уж там!..

И взгрустнула:

Эх… у меня вот ведь тоже брат отца куда-то без вести пропавши, еще с военных времен. Дай-то бог… может, жив еще…

Я не верил своим ушам.



...потом мы с баушкой Goethe пошли рассматривать стенды и мемориальные доски в фойе Большого Зала. Пока я увлекся созерцанием каких-то доисторических фотографий старой Москвы времен Танеева, Сафонова и Рубинштейна, бабка куда-то смылась в гуще народа.

С тех пор я не видел ее никогда.



Правда, через полгода я слышал интересную историю, как какой-то студент театрального училища хотел без билетов проникнуть в Большой театр, и ему помогла ПРАПРАВНУЧКА ВЕЛИКОГО ИОГАННА СЕБАСТЬЯНА БАХА, которую студент до этого накормил в столовой пирожками с рисом-яйцом...