Ника

Поезда метро, как огромные голубые драконы пролетали мимо, гудя и сверкая глазами, из их тесного чрева вываливались люди, новые впихивались на их место, дракон захлопывал бока и несся прочь в темное отверстие тоннеля. Люди выглядывали сквозь его прозрачные прожилки в боках: большинство с бессмысленно-рассеянным взглядом, останавливаясь на любом объекте от скуки. Так, из каждого дракона, напротив распахнувшегося отверстия, они с недоумением взирали на девушку, облокотившуюся на колонну, и провожающую их глазами. А она сначала всматривалась в проносящиеся мимо лица, пытаясь найти свое, потом устала от их мелькания, и стала просто считать пролетающих мимо драконов, словно по новой шкале подземного времени: один дракон, два дракона, три... но потом сбилась со счета: драконы мелькали так же, как и лица людей. Вокруг не было никого, станция пустовала: она лишь волнами накатывала на лестницу бегущим к выходу потоком людей и отступала, слизывая боками драконов оставшихся. И когда драконы исчезали в своих ходах, наступало идеальное молчание, и только подземный воздух гулял между колоннами, движимый потоками из темных отверстий. Огромный храм со своим собственным эхом и четырьмя молящимися в нем: тихим старичком в углу с мешками, бубнящим что-то себе под нос, девушкой, меряющей пространство между колоннами как бы прогулочным шагом, дамой, шуршащей на скамейке своими кульками, совершающей ими наверняка некое тайное священное действо, призывающее голубых драконов, и девушкой, подпирающей колонну и видящей одновременно и зал, и молящихся, и драконов, несущихся в глубине их нор, и крохотных человечков, готовых выплеснуться на ступени храма. И ее голова так устала от множества их форм и движений, от видения всего сразу, что она тихонько обошла колонну, опустилась на огромную лакированную скамейку, включила плеер со своей любимой музыкой, одела наушники и закрыла глаза. И провалилась ровно туда, где рождалась музыка, зал ушел из-под ног, а вместе с ним и все проносящиеся мимо сказочные существа, осталась только музыка и ее мир, образами и смыслом заполняющий внутреннюю вселенную, такт за тактом отвоевывая ее у темноты за веками.
И неизвестно, сколько драконов прошло с тех пор, как она ушла в музыку, но чья-то рука легко коснулась ее, и знакомые глаза улыбнулись прямо в лицо.
- Привет, прости, я опоздал.
- Разве?
- Ну, не сердись. Я проходил по рынку, и меня просто потянуло к рядам, и не зря - я нашел те самые редкие ноты, которые мечтал иметь уже очень давно.
Она улыбнулась в ответ. Она не понимала, почему должна сердиться. Ее глаза светились чистотой проведенных минут и глубиной, на которую она успела провалиться, пока находилась тут, или не тут, она уже и сама не помнила, что именно произошло. Она просто заблудилась среди голубых драконов, и невольно вздрогнула, когда он резко потянул ее в сторону:
- Наш поезд!
- Это же дракон... - хотела сказать она, но лишь улыбнулась и влетела вместе с ним в теплое светящееся пузо.

Проснулась, и целый день все падало из ее рук. Ничего не ладилось на кухне: все, что бы она ни пыталась сделать, горело, бежало, разваривалось, пересаливалось. Белье выпадало из тазика, линяло; она вытащила его, беспомощно поглядела на частые пятна, и оставила все, как есть. Потом тихонько забилась в уголок дивана и пыталась понять себя, вслушаться в то, что просисходит внутри, услышать в мелодии внутренних звуков, в их нечаянном диссонансе, что же не так, что сломалось, какая из струн расстроилась.  Но они затихали, как только чувствовали ее появление, тут же прятались, и наступала абсолютная тишина. Тогда она решила остаться ненадолго там, в тишине, остановить время и застыть в нем, - так было легко, не было ни печали, ни ее причин, просто ничего. И кофе не сбежал в ее руках, когда она задумчиво держала его над огнем в маленькой турке, и зажигалка сработала с первого раза, и дым от сигареты не попал в глаза, а тянулся красивой ленточкой в сторону и к потолку. А за коном, в гармонии с ее тихой отрешенностью, сидели на ветках философствующие вороны, не шевелясь, не каркая, только изредка лупая глазами, для того чтобы напомнить самим себе, что они еще живы. И мелодия потеряла бдительность и снова зазвучала внутри, и тогда она поняла, откуда эти странные ноты, к чему они... и что-то безумно горячее, больное зашевелилось в груди, внутри, обжигая ее при каждом своем движении, настолько сильно, насколько остро она скучала по Нему, скучала по его глазам, по тому, как в них рождаются маленькие блуждающие огоньки  и складываются в улыбку с тысячей морщинок вокруг, как смешно иногда торчат, чем-то похожие на проволочки, его волосы... и как он молчит, окунув ее в пустоту, как не звонит, как пропал, как она тихо и покорно теряет его след, как он исчезает в белом безмолвии, как следы на детской площадке возле ее дома под мелким падающим снегом. И на какой-то момент ей захотелось превратиться в ворону, усесться там, рядом с ними в их непрекращающейся медитации, и спать внутри себя, отрешившись от всего, не реагируя ни на время, ни на события, и не ощущая больше ничего, ничего не слыша.
И вот она сидит себе, подобрав под перья живота замерзающие лапы, глупо лупает глазами, вглядываясь в окно кухни и балкон рядом, видит какое-то движение внутри, нечто большое живое с чем-то неживым поменьше в одной руке, излучающим запах горелых зерен, и в другой - откровенно дымящим, с запахом тлеющей травы, - и нигде ни грамма еды, или булочных крошек, или лучше... куска колбасы или сосиски что ли, на худой конец... А лапы-то мерзнут - перья-то не казенные, и на варешки или, как их бишь там, носки, не напасешься. ...хоть бы крупы какой, про сыр уже вообще ни кара, ни пол-кара... а-апчхи... разве вороны чихают? чихают, когда жизнь собачья... Вот, закрою глаза и умру героем, нет - лучше с открытыми, а то вдруг, когда помирать буду, кто-то все же кинет пару крошек, а я зазря так, слепая, и помру... или того хуже - сыра, сыр нельзя пропустить, никак нельзя... в дырочку, хороший такой, обычно его выносят из вот тех вот стекляных дверей большой разрисованной кормушки для людей... И так и сидит статуей с растопыренными глазами, живым памятником самой себе, пока лапы окончательно не замерзнут, не потеряют чувствительность и... "бум", и мы уже в сугробе под деревом кверху лапами, а душа воронья машет белыми крыльями и спешит в рай - там сегодня на обед дают "Гауду", по килограмму на клюв...
На языке оказалась одна кофейная гуща, когда она в очередной раз механически запрокинула чашку. Напротив окна по-прежнему красовалась невозмутимая ворона с абсолютно безразличным видом.  Но когда она вернулась с черствой булочкой в руках и начала сыпать с балкона огромные белые крошки, ни одна из них не успела долететь до земли.

Парень разбегается, бежит по крыше, черные лохмотья его одежды развеваются на ветру, потом прыжок - и он падает вниз, мелькают окна этажей, крыша фургончика, стоящего на улице, и уже почти у самой этой крыши отсчет идет обратно, этажи проносятся вверх, а он возвращается на крышу, смешной, с всклокоченными волосами, серьезный и грустный. И за кадром девушка поет песню о своем ангеле, имеющем имя.
Ее очаровала эта песня, она смотрела клип, и не могла понять, что именно ей нравится: как бы старая чернобелая съемка, парень с сумасшедшими глазами или бег этажей вверх, вопреки всем законам; право вырваться из привычного круга вещей, разорвав его, обретя настоящую, неподвластную ничему, свободу. И если бы только прыжок с крыши подарил ей крылья, позволил летать, - думала она, - то она разогналась бы и прыгнула, обязательно прыгнула и не побоялась пути вниз и самой страшной точки поворота времени и событий. Если бы только ей дали крылья... Она думала о них, она мечтала о них еще когда-то давно, видя странные сны, летая в них и падая, каждый раз вздрагивая в постели от удара о землю, она думала о смысле полета, и о том, что дает право летать, о крыльях, видимых и невидимых, об ангелах в черных изорванных одеждах, с какой-то безумной тоской в глазах, прыгающих, падающих, желающих гибели, но так и не разбивающихся, потому что у них есть крылья, так или иначе, тут или там. И о себе, падающей неотвратимо вниз, с ускорением, врезающейся с тупым звуком в асфальт, бетон, мощеную мостовую, землю, траву... Отчаяние давало силы им прыгнуть, оно могло дать силы и ей, но не могло дать крыльев, ее полет был лишь в одну сторону, точка поворота для нее была конечной точкой, в которой включалась темнота. Давала ли крылья любовь? Нет, она давала лишь ту огромную силу, которая могла стать чем угодно - тем самым отчаянием, заставляющим тебя разбегаться по крыше, или тем самым необъяснимым безумием в глазах, душой, отражающейся в твоем взгляде до самой глубины прозрачности, светом, излучаемым твоими словами и движениями, когда ты любишь. И ангел, одинокий ангел в лохмотьях, он разбегался и падал вниз, но не мог разбиться... она не могла взлететь, а он не мог упасть до конца, и в глазах, в глазах у них было одинаковое отчаяние от невозможного. А любовь... любовь только питала отчаяние и память о том, что есть что-то за гранью правил, вне закона, память о полетах и падении наоборот, память о праве на свободу, заставляя разбегаться и прыгать с крыши вновь и вновь... каждого по одному ему ведомым или неведомым мотивам.

Тихо раздался звонок в соседней комнате. Она приглушила телевизор, и не зажигая света, подняла трубку. Там помолчали, потом немного повозились, и она услышала первые аккорды одной из ее старых любимых песен. Сердце почему-то бешенно билось, то ли от недосказанности звонка, полудогадкой-полуощущением человека на том конце провода, у которого также бешенно бьется в эти секунды сердце. Даже руки заметно дрожали, а взгляд машинально выхватывал светящиеся окна напротив с фигурами, словно этот же человек должен был еще и выглядывать откуда-то из них, не только слушая ее дыхание, даря ей песню, но еще и наблюдая за ней, за ее съежившейся в темноте на кровати фигуркой. Потом напряжение спало, песня тихо влилась в течение ее мыслей, сплетение образов, дом напротив утонул в них, отступил на второй план, и она, незаметно для самой себя, сначала тихонько, с натугой, потом все легче и свободнее, стала подпевать песне. Одна и та же мелодия, бегущая с двух концов провода и скрещивающаяся воедино где-то на середине, магнитофонная кассета - для нее, и ее голос - для него. Сумасшедшая девушка в темной комнате, с телефонной трубкой в руке, поет в метры тефонных линий радостную песню о том, что они живут для того, чтобы завтра сдохнуть. Но ведь если вдруг так и случится, и они действительно погибнут завтра, и их дом вдруг затопит водой, тогда все, что у них останется - это дыхание в трубках, и песня, одна на двоих, с бешеным стуком сердец вместо ударных.
- Спокойной ночи, - прошептал он, когда песня закончилась.
- И тебе тоже, - зачем-то тоже шепотом отозвалась она.
Положила трубку, а темнота наполнилась счастьем.

Однажды она заблудилась: вышла на улицу, растворилась в потоке людей, спустилась в переход и... окончательно потерялась. Она стояла там одна, посреди перехода, и не помнила, кто она, зачем она здесь, и люди вокруг, захлестывали ее, как волны, толкая с разных сторон, но абсолютно не замечая и не обращая на нее внимания, словно бы ее и не было вовсе, и только по их толчкам она догадывалась, что существует. Но кто она и что делает здесь? Она не знала, она потерялась в море людей. И ей стало страшно, что ее уже никто и никогда не найдет, потому что она не знает, как кричать, и не может  позвать на помощь, потому что не помнит, как это делать, потому что на какой-то момент ей это показалось бесполезным - ведь если тебя нет, то никто не услышит, как бы ты ни кричала, потому что ни крика, ни тебя на самом деле нет. А с другой стороны, внутри, вдруг стало светло и спокойно, суета вокруг больше не имела значения... чужая в толпе, невидимая из-за своей безымянности, свободная двигаться или стоять, все равно не замеченная никем... Оказывается, в самой гуще людей было проще всего потеряться, почувствовать себя абсолютно одинокой. Она стояла и с удивлением смотрела за девушкой, потерявшейся посреди перехода, которую продолжали толкать со всех сторон, но которая по-прежнему оставалась на одном и том же месте, словно призрачная душа, нечаянно проявившаяся в этом мире.
- Мне хорошо с тобой рядом, - прошептала она.
- Мне этого мало, - выдавил он и опустил глаза.
- Что же тебе надо еще? - с удивлением взглянула она на него. Но он не поднимал головы, сидел, раскачиваясь на стуле, словно собираясь с мыслями, но минуты текли, а он все молчал. - Что тебе надо еще? - спросила она, подбираясь к нему ближе и заглядывая в глаза.
- Ты удаляешься от меня, - с трудом и как-то глухо ответил он.
Она удивленно молчала, не зная, что ему сказать, пытаясь понять, почему он так решил, заглядывая вглубь себя и ища там ответа.
- Я не удаляюсь, я... растворяюсь в тебе, - и она вспомнила локти и плечи людей, толкающих ее в переходе, безымянных людей, толкающих безымянную ее, растворившуюся в толпе, исчезнувшую, несуществующую, потерявшуюся. - Я потерялась в тебе, - мысленно добавила она, нежно и с грустью гладя его черные непослушные волосы.