Ненормальное время

От автора: место действия - Минск, Советская Белоруссия, 1986 - 1990 гг. В повести описывается жизнь студенчества.


Часть 1. Лучший на Земле

1

Цифры и закорючки складывались в мудреные конструкции, упрямились, не желали подчиняться Виталику, пытавшемуся гармонизировать этот математический ужас. Стрелки часов давно перевалили за полночь, но студент первого курса политехнического института не унимался. Он не раз уже перечеркивал написанное и тотчас, с завидным азартом, вгрызался в своенравные формулы.
На носу была экзаменационная сессия, а за окном веселилась метель, необычайно густая, напористая. Она бушевала меж дворовых фонарей. То и дело взрываясь порывами ветра, гнала высвеченные снежинки во всех направлениях: стелила поземкой, подхватывала завихрениями вверх и бросала в стекло окна искрящиеся потоки.
Снег шел третий день беспрерывно, основательно накрывая город. Снег словно прятал несовершенства и пороки действительности, просветлял души людей. Он вдохновлял художников и поэтов на новые произведения, а дворникам создавал дополнительные неудобства и неприятности. Снег обрушился как-то внезапно, сразу же закрепился морозами, и суждено ему было пролежать, вероятно, не один месяц.
Но Виталика не волновало творящееся за окном. В предэкзаменационной кутерьме напрочь забыл он о лыжно-хоккейных забавах и других зимних радостях. Интегралы, дифференциалы, массы физических тел и моменты инерции заполнили чистую и неотягощенную школьными знаниями голову. Сейчас он сражался с пятнадцатым номером теоретической (как ее почему-то называли) работы по высшей математике. Тужился, правда, как раз практически.
Списать друг у друга «ТР» не представлялось возможным, так как в книжке, тщательно разработанной преподавателями, насчитывалось около ста вариантов, по двадцать задач каждый. Посему редкими были совпадения даже среди первокурсников одной специальности, не говоря уж о студентах из одной группы. И еще: варианты правильных ответов в учебнике не печатались, а имелись только у преподавателей. Что добавляло студентам головной боли. Ведь после решения приходилось подставлять ответ в огромную формулу и производить мучительную проверку.
Сегодня Виталик дольше всего провозился с 13-м номером «ТР» — проверка трижды не оправдывала надежды. Он потел, пыхтел, и все же добился своего. Затем дело пошло не то что по маслу, но гораздо живей и с меньшими «нервами».
А нервничать основания имелись. Зачет по «ТР» был назначен через неделю, и по институту упорно ходила молва о провалах на нем первых групп, о свирепствующих на приеме преподавателях, о практически нулевом проценте сдачи. Из-за чего у Виталика возникла ноющая боль на стыке живота и грудной клетки, сопровождавшаяся отсутствием аппетита и настроением прескверным. Который уж вечер он корпел над осточертевшим «ТР», почти не обращая внимания на домочадцев. Под гудение метели, под неумолимое тиканье настенных часов.
Надо сказать, что такое упорство принесло свои результаты. Во втором часу ночи Виталик добил-таки семнадцатую, особенно громоздкую, формулу и встал из-за стола. Светло усмехнулся: три оставшихся номера можно не торопясь завершить за неделю.
За окном крупные снежинки взмывали вдоль стекла в сторону крыши, словно невидимый чародей всасывал их оттуда. Вон какая-то шатающаяся от ветра фигура, втянув голову в высокий воротник пальто, протопала через двор в соседний подъезд. Метель тотчас кинулась латать следы человека. Вмятины исчезли минуты за три… Виталик, как завороженный, наблюдал это действо. Вдруг захотелось выскочить на двор в чем есть, бежать, падать, вставать, веселиться… Но, представив покалывание снежинок за шиворотом, жгучие порывы ветра на щеках, он передумал.
Отошел от окна и отворил дверь своей комнаты. В смежном зале младшая сестра Елена налегала на «храповицкого». Виталик на цыпочках пересек зал, снял с гвоздя гитару. Замер, напряженно ожидая скандального окрика… Молчание. Воровато двинулся назад, плотно закрыл за собой дверь.
Стычки из-за гитары с Еленой давно стали в этом доме привычными. И правда была, естественно, на стороне младшей сестры. Инструмент был дорогой, чехословацкий, купленный ей для обучения в музыкальной школе. Одним словом, не для грубых рук брата. Но глубокие, чувствительные звуки, извлекаемые из темно-коричневого корпуса гитары при любом, даже беспорядочном прикосновении к струнам, буквально зачаровывали Виталика. Они словно приближали его к миру, где не существует притяжения Земли, куда не доходят вопли грубой действительности. Всевозможными способами — хитростью, задабриванием, унизительными просьбами — добивался он благорасположения сестры, чтоб хоть изредка потрогать и потрепать струны этого дивного инструмента.
Общение с гитарой стало для Виталика болезненной необходимостью, на которую не влияли ни всегдашние упреки родителей, ни насмешки сестры над его в основном тщетными попытками сложить звуки в мелодию. Но случались и счастливые мгновения, когда вдруг подбирал он нечто знакомое, что-то вроде «вы шуміце, шуміце…» или «узняўся над лесам світанак крылаты».
 …Виталик играл как можно тише, вплетал в переборы нейлоновых струн тоненькую дробь. Богатый тембр инструмента гармонировал с озорством декабря за окном.
Новые порции холодного бисера летели к земле.

2

Наконец, в третьем часу ночи забылся Виталик целительным сном. На время отлетели проблемы житья-бытья, чтобы со скрежетом первых трамваев, шарканьем дворницких скребков, гудением легковушек и топотом пешеходов снова ворваться в душу.
А пока наш герой пребывает в облаке сновидений, пока витает он среди туманных образов, мы о нем пошушукаемся. Право же, это сделать необходимо, поскольку именно с Виталием Чалеем предполагаем мы совершить многостраничное путешествие, именно на его жизненных тропах ожидают нас приключения или самые обыкновенные случаи.
…Завершался 1986 год, один из первых годов «перестроечного периода», когда общество по инерции жило по-старому, а над горизонтом уже маячила денница свободы. Не были сокрушены прежние ценности, но шаловливые дуновения нового времени уже врывались в быт благопристойных советских граждан. Они залетали в квартиры и общежития ритмичными мелодиями зарубежной эстрады, новыми симпатичными словечками вроде «кола», «бой», «Диснейленд», видеокассетами с эротикой, боевиками и ужасами, образом жизни «все до фени» и многим, многим еще соблазнительным.
Так случилось, что эти замечательные времена совпали с приобщением Виталика к студенческому братству, правила отношений в котором, не в пример школьной муштре, давали свободу необычайную.
Лентяй и оболтус в отроческие годы, вынужден был поступать Виталий Чалей именно в политехнический институт, где одно что требовалось от абитуриентов — не схлопотать по какой-нибудь дисциплине «пары». Институт тогда не давал брони от тягот армейской службы, и оттого серьезного конкурса в вузы (а в технические — подавно) не существовало. Можно было сдать все экзамены на тройки, но студенческий билет все-таки получить.
Отец Виталика, человек изрядного интеллекта, философ, на семейном совете с матерью, учительницей белорусского языка и литературы, однозначно определил потолок своего нерадивого сына и убедительно посоветовал тому «больше никуда не соваться». Сын из-за отсутствия царя в голове ничуть не противился и принял этот приговор-путевку как должное. Он даже превзошел себя, сдав и физику, и математику на четверки, чем немало удивил Валерия Васильевича и Светлану Григорьевну. По сочинению, правда, вышло знакомое «удовлетворительно». Но родители обрадовались и этой неказистой троечке, ибо взаимоотношения с литературой парень всегда имел сложные.
Сентябрьские «картофельные» работы, словно боевое крещение не обходившие тогда ни одного здорового студента, практически ничем не отличались от подневольного труда в школьных лагерях труда и отдыха. В память разве что врезались унылые осенние дожди, чередующиеся с ранними заморозками при ночных прояснениях, стройные сосны вдоль дороги на поле и назад, скверная пища в импровизированной столовой да шустрые «газики» работников райкома, что то и дело наезжали в их захолустную деревеньку. Дородные дядьки в кожанках энергично призывали к тщательному, до последней картофелины, сбору урожая, торопили, так как «закрома Родины ждут…», «партия гордится…» и прочее.
В стенах института Виталик вкусил свободу (которая, впрочем, является понятием весьма относительным). Вроде и на лекции надо было ходить, и на практические и лабораторные занятия, но… Несравнимо легче дышалось здесь, нежели в школе, где чуть ли не каждый шаг отслеживается, старательно заносится в дневники и классные журналы, где дают выволочку классные руководители, где устраиваются разборки на родительских собраниях, где в младших классах непослушных дерут за чубы и лупят по пальцам указкой, а в старших классах непокорных ожидают козни и месть наставников… В институте Виталиком никто не интересовался. Интересоваться должен был он сам: как найти необходимые учебники, как поспеть за лектором, сыпавшим скороговоркой, не обращая внимания на негодование стоглавой аудитории; как сдать в надлежащий срок лабораторные, практические, зачеты, куда никто на веревке не тащил; как, наконец, одолеть ужасную зимнюю сессию, когда за одну тройку лишают стипендии, а за двойку выгоняют из института. Одним словом, соображайте, молодые и смелые. Боритесь и выживайте.
Но свободы все равно было чересчур, и Виталик не знал, как переварить это счастье… Тут же заметим, что студенты их большой, в двадцать четыре человека, группы спонтанно поделились на три условные категории. Первая, настоящие студенты, прекрасно знала, какие выгоды может заполучить молодой человек в стенах института и чего следует добиваться. А разумели они жизнь как борьбу за многообразные молодые утехи и наслаждения, о которых весьма наслышались, по которым изголодались за школьными партами. Особенно преуспевали в этом иногородние — жильцы общежитий. Свободные от родительского надзора, они, став хозяевами убогих комнатушек, ежедневно устраивали там застолья и сборища. Огромный город манил вечерними огнями, ревом машин, шириной и бесконечной длиною улиц, дымом сигарет, запахами алкогольных напитков и ароматами женской парфюмерии… Да мало ли чем еще.
Вторая категория студентов — полная противоположность первой: увальни, мамины сынки, неудахи, просто тихие и честные юноши, а также некоторые студенты из деревни, приехавшие в город с одной-единственной целью — за знаниями. Обе категории были примерно равны по количеству и сосуществовали довольно мирно. Разбитные студенты смотрели на тихоней с незлым сожалением — как на олухов. Те же, в свою очередь, искренне не понимали гуляк и лентяев.
В третью, самую малочисленную, категорию попадали все остальные: парни с неопределенной жизненной позицией и четыре девушки группы. К ним, по данным своего характера, должен был присоединиться и Виталик. Если б не одно «но»… Лентяй и отъявленный прогульщик уроков в школе, свободолюбивая натура которого не терпела надзора и принуждения, он, не почувствовав в институте гнета преподавателей, сам, по своему хотению увлекся учебой. Ему нравилось конспектировать лекции, выполнять домашние и лабораторные задания именно для себя, для своей пользы, на совесть. Спустя пару месяцев неожиданно выдвинулся Виталик в лучшие студенты группы. Отрадно было не чувствовать страха при вызовах к доске на занятиях по высшей математике, когда вся группа замирает гробовой тишиною. Как последняя надежда и гордость преподавателя брать в руки мел и распутывать затейливый дифференциал… Или блистать красноречием на семинарах по истории коммунистической партии. И это не от ребячливой фанаберии школьного выскочки, не от пошлого стремления превзойти остальных, понравиться, а, ей-богу, из живого интереса, и только.
Если б спустя несколько лет спросил Виталик сам у себя, что делал, чем занимался он в первом семестре первого года обучения, то ничего бы замечательного, яркого и пикантного не припомнил. Одни цифры, формулы, писанина, зубрежка… И это в то время, когда здоровому телу не терпится познать первые радости бытия, когда страсти должны не томиться внутри, а бушевать на воле, вне родительского надзора: на дискотеках, студенческих вечерах, в кафе и театрах… Когда жизнь зовет и зовет… Когда давно, страшно давно вся юношеская сущность жаждет узнать, что такое есть женщина.
…Трудится удалая метель, швыряет на двор новые порции снега, гладит их ветром, а через мгновение, будто не удовлетворившись собой, взрывает белое покрывало, несет вихревые столбы в разные стороны, терзает околевшую иву, раскачивает провода… Воет, сопит, стонет. И под это непостижимое действо, под непроглядным пасмурным небом спит безмятежно Виталик, спят жители окрестных домов, отдыхает город. Скоро будет день. И тогда уже не природная стихия, а человеческие страсти и замыслы начнут властвовать меж городского кирпича и бетона. На просторах жизни.

3

На занятиях по немецкому языку Виталик сел с Максимом Горевичем и вскоре о том пожалел: приятель приставал с предложением сыграть в футбол. Это была довольно интересная игра на бумаге, цель которой — поочередно двигаясь по три клетки в любых направлениях, завести «мяч» в ворота соперника. Эта нехитрая на первый взгляд затея, принесенная со школьной скамьи, требовала немалого воображения, внимательности и математического склада ума. Максим почти всегда проигрывал Виталику, хотя во время уборочных работ в колхозе прославился как лучший шахматист и шашист. В сельском клубе считалось почетным завершить с ним партию вничью. Игрока по натуре, Максима раззадоривала и оскорбляла собственная неспособность одолеть соперника. Быть может, страстное и неутолимое желание отыграться стало причиной его сближения с Виталиком, которое в дальнейшем переросло если не в дружбу, то в доброе приятельство.
Наиболее плодотворно играли они в бумажный футбол на лекциях по истории КПСС, где пространные рассуждения преподавателя давали такую возможность. Там можно было сделать очередной ход, тихонько передвинуть лист соседу, чтобы он, настороженно поглядывая на лектора, ломал голову над импровизированным футбольным полем.
Именно на такой лекции давеча и проигрался Максим. Проиграл дважды и почти всухую. Еще в середине первого лекционного часа бросил он записывать хитроумные «козни левого уклона в рядах ВКП(б)» и, обхватив голову руками, углубился в размышления над перипетиями футбольной баталии, что очевидно разворачивалась не в его пользу. Уязвленный поражением, Максим и на занятиях по немецкому языку подсел к Виталику и надоедал ему неотвязно:
— Ну не козлись, ну разве трудно тебе… Один разок… несколько ходов только…
— Да я из-за тебя без зачета останусь. — Виталик знал азартный характер приятеля и играл тому на нервах.
— А мы тайком: чирк — и бумажку локтем подвинем, — не сдавался сосед по парте. — Это же незаметно…
— Не могу.
— Ну Виталя…
— Давай отложим до завтра. До лекции. А сегодня потренируйся. Вместо «ТР», — поддел докучливого друга Виталик.
Но Максим избрал тактику нудного и неотступного напора. Оттого этот странный диалог шел второй час кряду.
А тем временем «немка» Ядвига Павловна — солидная пожилая женщина — опрашивала своих подопечных по разговорной практике. Это походило скорее на беседу немецкого миссионера с племенем африканских туземцев. Ядвига Павловна задавала вопрос по-немецки, вызывала какого-нибудь студента. Тот сначала морщился, силясь хоть приблизительно понять смысл услышанного, затем начинал нечленораздельно мычать, гундосить и заполнять недостаток словарного запаса красноречивыми жестами. Преподавательница, обрадованная и этому, всячески помогала бедняге, угадывая чуть ли не по мимике, что он такое хочет сказать. Достраивала начатые им предложения. Спустя несколько минут студент, сконфуженный, взмокший от напряжения, садился на место… Чтобы дать возможность этак же «лихо» высказаться следующему.
Семинары по немецкому были не самым приятным времяпровождением. Ибо только там группу делили на две части, по двенадцать человек. Если учесть, что явка на занятия отнюдь не была стопроцентной, то 8—10 студентов просматривались преподавательницей как на ладони. Недостатки и огрехи в знаниях утаить было невозможно. По этому предмету, однако, не предполагалось экзамена, и первокурсники считали его чем-то второстепенным и временным. Зачет же, что-то пропекав и промычав, можно было всегда получить.
На втором часу занятий Максим все-таки доконал Виталика, и тот согласился продолжить игру. Чалей быстро овладел инициативой, загнал соперника в угол у его ворот, и тот вынужден был забить гол сам себе. Сердито бросился отыгрываться. Но горячность и жажда реванша сыграли не в пользу Макса. Он нервничал, ошибался, тут же умолял позволить переходить. Виталик великодушно кивал головой. Тогда Горевич лихорадочно зачеркивал прежние каракули, выводил новые и с опаской отдавал лист соседу. С трепетом ожидал его хода… Словом, так погрузился в игру, что не расслышал своей фамилии, которую несколько раз требовательно произнесла Ядвига Павловна. Не получив ответа на свое обращение, она, под приглушенное хихиканье студентов, пересекла аудиторию и застигла Максима с поличным.
— Позвольте капельку вашего внимания… — Увидав ломаные линии и точки на мятом листе, преподавательница сказала уже более строго: — Чем вы занимаетесь, Горевич?
— А я думаю над текстами, — врал Макс с улыбкой на лукавом лице. — Я при рассуждениях черчу на бумаге. Нервы, знаете…
Ядвига Павловна взяла листок и поднесла его к очкам под дружный хохот аудитории.
— Что ж, подготовите для зачета устный текст в тысячу знаков. Разрешаю пользоваться вашим методом, — сказала она.
Это предложение было Максиму совсем некстати. Он, имея со школы неплохую базу немецкого, шел до сего дня в первых рядах и претендовал на зачет «автоматом». Но характера Горевич был легкого и потому воспринял такой поворот судьбы с юмором. Со звонком же на окончание занятий и вовсе о нем забыл. Отходчивость была одним из симпатичных качеств этого неуемного человека. Виталик, в первом семестре изрядно пообщавшийся с Максом, так в нем и не разобрался. Сущность его было невесомая, как мотылек, и легкомысленно порхала от одной темы разговора на другую, от человека к человека, от места к месту. Горевич постоянно куда-то спешил, будто ждало его поблизости что-то неотложное и до чрезвычайности интересное.
Горевич не мог сосредоточиться на чем-либо более пяти минут, мукой для него были двухчасовые занятия, не хватало ему терпения прилежно записывать лекции. Поначалу ровный и стройный, почерк в его тетради постепенно слабел, хромал, ленился и в конечном счете сдавался на милость вялому безразличию. На страницах его конспектов неизменно появлялись пропуски, рисунки, а то и какие-то одному ему понятные заметки-шифрограммы. Как уже отмечалось, Макс был типичный игрок и только в игре мог работать усердно: часами корпеть над шахматной доской, над картами, над бумажным футболом. Он первый внес преферанс с общежитие и заразил этой азартной и сложной игрой весь свой этаж. В его комнате допоздна горел свет, чадили папиросы, раздавались карточные шлепки вперемешку со смачными, остроумными выкриками фанатиков.

4

Как раз на трех таких друзей наткнулся Виталик у дверей аудитории, где проводился семинар по высшей математике. Помещение находилось в конце длиннющего коридора, и вход в него соседствовал с дверью зловонного туалета напротив. Тут же было и концевое окно, заплеванное курильщиками, с видом на серую стену ближайшего корпуса.
— Здорово живешь, Виталик! — поздоровался Сашка Дубель, первый заводила в их группе. — Как «ТР» двигаешь?
— Привет. — Чалей пожал руку Сашке, а также Пашке Краснюку и Толику Шумакову, курившим вместе с Дубелем. — Делаю помаленьку. К сдаче успею.
— Скромничает он, — с шутливым недоверием подхватил Шумаков по кличке Бывалый, — управился уже небось.
Он плутовато посматривал на Виталика, а заодно и на все ближайшие двери аудиторий — не выйдет ли кто из преподавателей. Студентов законно гоняли за курение в коридоре. Но будущие инженеры так же законно не желали дышать «ароматами» казенной уборной (где курить разрешалось), которые не способствовали содержательным разговором.
— А у меня — ноль без палочки, — Пашка Краснюк смачно выплюнул окурок на цементный пол, — бьюсь, бьюсь… Чтоб он провалился! — Пашка выругался с неподдельным возмущением.
Виталик повеселел, представив на миг этого проныру в сражении с неподатливыми дифференциалами. Краснюк лукавил и так, как и его дружки, надеялся обмишурить преподавателя: темнить до последнего, а затем быстренько списать у кого-нибудь из первокурсников, имеющего «ТР» с его вариантом. Пашка сам был здешний, но как лучший друг Дубеля постоянно отирался в «общаге», знал уйму народу и найти «двойника» мог без особых проблем.
В компании столь продвинутой молодежи Чалей ощутил себя неуютно, и захотелось ему прошмыгнуть в аудиторию. Но, заглянув туда, увидел за партами Ирину Воронец и Ларису Ящук, шушукающихся с остальными двумя девушками группы. Из парней — копающегося в конспекте Костю Жавновича. Идти туда расхотелось. Виталику, вследствие робкого характера, всегда было неуютно рядом с девчатами.
Он уже надумал пройтись по коридору туда-сюда, когда внимание вновь привлекла беседа между тремя упомянутыми оболтусами, повернувшая от математики в довольно забавную сторону.
Бывалый, оказывается, на занятиях их половины группы по немецкому языку остроумно перехитрил преподавателя и первым получил зачет. Он придумал написать текст устного монолога крупными буквами на листе и прилепить его на спину переднего соседа. Читал артистично: сбиваясь, как бы впрямь по памяти. И подслеповатый «немец» поверил. Бывалый чрезвычайно гордился своим изобретением и теперь предлагал всем его перенять.
Между прочим, прозвище Шумакова вполне соответствовало его основательной натуре и солидной внешности. Он был старше всех в группе на два года, так как окончил в одном из райцентров технологический техникум, где набрался неоценимого опыта. И теперь смотрел на товарищей снисходительно, нередко давал стратегические, тактические и злободневные советы по способам преодоления терний учебы. Был Толик Шумаков высок, красив, представителен. Характера доброго и отзывчивого, хотя не без склонности к бахвальству и честолюбию. Он делал все (а это Виталик заметил еще на картошке) неторопливо и осмотрительно — не рвал пупа. Но, вероятно, именно потому и поспевал быстрей и оборотистей, чем остальные. Обходительность Бывалого всегда производила впечатление на преподавателей, обаятельная внешность не давала оснований подозревать в нем лгуна и мошенника. Оттого оценки его знаний обычно завышались на бал.
Вот и сейчас Виталик был почти убежден в обстоятельной боеготовности Шумакова к сдаче «ТР». Как, впрочем, и всех остальных «хвостов». О том свидетельствовали задорный румянец на его щеках, бодрая самоуверенность, какие-то таинственные экивоки, шуточки и многое другое. Словом, был этот прохиндей в институте, как рыба в озере. Именно Бывалый выручил еще в начале семестра всю группу, посоветовав после сдачи первой же лабораторной работы по физике больше не снимать опытных данных со скверного оборудования, а обмениваться ими между бригадами все последующие занятия. Бригады состояли из двух-трех человек, всех лабораторных было около десяти. Соответственно столько ж и вариантов. Поэтому, честно произведя измерения один раз, на следующих занятиях можно было темнить — изображать видимость работы, а в конце подсовывать преподавателю заранее подготовленные (переписанные) данные. Разве что с незначительными, до сотых долей единиц измерения, искусственными изменениями.
Что ни говори, опыт великая вещь. Поэтому Шумакова уважали буквально все однокашники, а некоторые просто на него молились. У Виталика, например, перед ответственными испытаниями всегда поднималось настроение при виде физиономии Бывалого — как от общения с человеком положительной энергетики. Не промах был Шумаков и во внеучебных, бытовых делах.
Что до Сашки Дубеля, то его жизненная философия была совершенно неприемлема для Чалея. Используя физические термины, можно сказать так: в компании с Сашкой, где тот всегда занимал центромассовое место, Чалей чувствовал неодолимую центробежную силу. И не значит это, что был Дубель, в понимании Виталика, плохим человеком. Просто как-то не нашлось у них общих точек соприкосновения, просто все существо Чалея отвергало жизненные ценности студента Дубеля. А заключались они в следующем: всеми возможными способами добывать блага для пустоватой души и жадного тела, коими, огрубляя, назовем — курево, алкоголь, женщины. Все темы Сашкиных разговоров крутились аккурат в границах упомянутых «краеугольных» понятий. Именно он негласно возглавлял подгруппу разбитных, или «настоящих», студентов, именно им восторгалось большинство парней их группы, именно его колкого языка побаивались девчата. А говорить на любимые темы (женщины, алкоголь, курево) мог Сашка безостановочно. В этой плоскости блистал он неподражаемым красноречием: сыпал остротами, скабрезными анекдотиками и поговорками, извлекая их из бездонной пропасти своего сметливого, цепкого разума. Что разум этот становился крайне негибок и неуклюж на практических и лабораторных занятиях — дело другое. Подчеркнем: на своем, раз и навсегда избранном, жизненном пути чувствовал себя Сашка более чем уверенно.
Еще по пути на колхозные картофельные работы, в автобусе, задурил Дубель голову Чалею россказнями о своих «подвигах» в любви, пьянках и всевозможном разврате до такой степени, что выработал у бедняги комплекс неполноценности. От Сашкиных баек дыбом становились волосы на голове Чалея, воспитанного родителями в строгих правилах. С того времени всячески избегал Виталик этого вертлявого балагура, подле которого выглядел отщепенцем, недотепой, не способным на настоящее, мужское, мямлей. За неимением любовного опыта приходилось лишь молча, завистливо слушать сальные истории.
Не раз посещала Виталика тяготящая мысль, что прав Дубель, что одно ценное в жизни и есть это сладкое, запретное, лакомое, что не стоят все науки и знания щепотки манящего, порочного удовольствия…
Дубель не был пустозвоном. И нередко приходилось видеть Чалею его свойскую болтовню с расфуфыренными девицами в коридорах и фойе института. Знакомился и общался с ними Дубель запросто: как едят, ходят, дышат. И это при том, что не выделялся Сашка особенной внешностью. Роста был чуть выше среднего, сложения — почти что щуплого. Живое и подвижное его лицо красивым тоже не назовешь. Побеждал Дубель говорливостью да нахальной отвагой. За девчатами своей группы, правда, особенно не ухлестывал. Видимо, придерживался принципа — не гадь там, где ешь и спишь. Да и отпор на свои приставания получил надлежащий еще в сентябре — в колхозе. Теперь он ограничивался меткими придирками и похабными комплиментами. Особенно по отношению к Ирине Воронец — самой красивой девушке группы.
А впрочем, без таких студентов, как Сашка, скучно и постно жилось бы всем остальным. Был он, по существу, незлым человеком, ни одной буквой не нарушавшим законов человеческого общежития. А принятие или непринятие его нравственной позиции — личное дело каждого. Например, для Пашки Краснюка стал Дубель с первых же дней знакомства кумиром, как говорится, на все времена. Сашкина прыть и Пашкино знание злачных мест города прекрасно дополняли друг друга.

5

Со звонком на занятия по высшей математике собралась вся группа. И не удивительно — напряжение по сдаче «ТР» достигло предела. Еще до прихода преподавателя в аудитории воцарилось молчание. Беспокойное листание конспектов и учебников накаляло обстановку.
Дубель с Краснюком схоронились на задней парте, Чалей с Горевичем — скрылись за спинами Воронец и Ящук. Бывалый чинно уселся на первую парту, перед самым столом преподавателя. Он никогда не терялся и знал, что такое место — едва ли не самое безопасное.
Преподаватель Семен Петрович, моложавый, с чувством юмора мужчина, появился грозой, придавая своему усатому лицу нарочито непреклонное выражение.
— Ну что, сердечные, займемся?! — со смаком потер он руки. Открыл журнал, с минуту всматривался в него, играя студентам на нервах. — Ну так как?.. Не слышу энтузиазма.
Безмолвие, муха не пролетит.
— Как домашнее задание, как «ТР», уважаемые?! Что приуныли? Где высокая стопка тетрадей на моем столе? А? Я у вас спрашиваю, любезные! Вы, очевидно, надеетесь рассчитаться со мной за одно занятие? Так напрасно! Поверьте, драгоценные, такого еще в истории института не было.
Педагог разжигал сам себя и исподволь разошелся нешуточно. Кидал гневные взоры поверх головы Бывалого, преданно смотрящего ему в глаза.
— Вот вы, Дубель!
— А что я?..
— Подымись!
Сашка встал под тихий смешок студентов.
— На что вы рассчитываете: на амнистию, доброго волшебника или еще на что-то? А? Кто, спрашивается, за вас будет делать ваше задание? А?!
— Ни на что я не рассчитываю. Я решаю… стараюсь… но…
— Предупреждаю: не скощу ни одного номера. Никому! — оборвал его Семен Петрович. — Садитесь!.. Краснюк!
— Я…
— Встаньте!
Пашке не удалось скрыть свою неуверенность. Он держался хуже, чем Дубель.
— Как ваши дела?
Краснюк совсем потерялся, потупился и бормотал только невнятное:
— Гм, хм, ну я… мм…
Далее начались неизменные укоры, угрозы, изощренное морализаторство и насмешки преподавателя над нерадивым студентом. Удивительно, в дурном настроении Семен Петрович всегда распекал именно Краснюка и Дубеля, но этим они и отделывались. Натешившись над ними, Петрович направлял внимание в другую сторону.
— Жавнович! — зычно и требовательно произносил он.
(Почему-то почти всегда — Жавнович!)
— Я…
— К доске, пожалуйста.
Затем шел пространный разбор какого-нибудь из номеров домашнего задания. Отвечал Костя Жавнович вяло, как обреченный. Больше пачкался мелом, а решение любого примера затягивал на целый час. Преподаватель заранее знал, что будет именно так, но подобная возня явно доставляла ему удовольствие. Семен Петрович как будто не замечал бедолагу, бросающего жалкие взгляды на аудиторию.
Был Костик простоватым деревенским парнем, так и не сумевшим акклиматизироваться в институтской среде. Он словно получил пыльным мешком по голове и ходил с чумным, полубессознательным видом. Постоянный страх на лице Жавновича вынуждал преподавателей видеть в нем остолопа, на котором можно палки ломать. Издевались и потешались над этим, кстати довольно способным, хорошим парнем, как-то ненарочно, само собой, походя.
Поведения он был исключительно пристойного, в учебе старателен и прилежен. Но до смешного терялся перед доской и порол такие глупости, что студенты стонали от хохота. Кроме того, стыдился Костик своего неистребимого сельского произношения, над которым насмехались разбитные студенты.
…Последующие события разворачивались по отработанному сценарию. Семен Петрович, не выдержав измывательства над математикой, прогнал Жавновича на место и, коротко и раздраженно объясняя, завершил злосчастный пример. Затем дал задание по «ТР». Номер выбрал наугад. Спросил охотников выйти к доске. Таковых не нашлось. Тогда, дабы поднять себе настроение и сэкономить время, вызвал Виталия Чалея. То была его единственная отрада, и оставлял ее преподаватель на конец занятия. Виталик управлялся с дифференциалом небрежно, словно делал что-то рядовое, привычное. Пояснял свои действия негромко, как давно всем известное и не заслуживающее внимания. Дескать, преподаватель желает — пожалуйста. Он совсем не рисовался и, право, совестно ему было за свое умение перед тем же Дубелем, с облегчением развалившимся на задней парте, неловко перед Ириной Воронец, восторженные взгляды которой ощущал он кожей спины. Ирина, возможно, и не смотрела на Виталика, но ему сильно того хотелось.
— Ну, вы все поняли, уважаемые? — прощаясь, спрашивал Семен Петрович. — Во вторник — «ТР» на стол. А староста пусть ищет дополнительные два часа на сдачу.
Он обвел воинственным взглядом аудиторию, кинул многозначительное «До свидания!» и вышел.
Студенты сразу же потянулись к двери: без юношеского задора и суеты, а как-то вяло и озабоченно. Одевшись в гардеробе, они прошествуют по декабрьскому морозцу в свои квартиры и комнаты. С этого дня минута дорогого стоит. Ибо не далее как с понедельника начнутся зачеты.
Виталик сам не заметил, как оказался на улице. Метель, должно быть, только недавно утихла, небосвод посветлел и как бы расширился. Медленно падали с него на землю редкие пушистые снежинки. Они не кружили, не меняли своих направлений по воле ветра. Ветра не было.
Голоса студентов, резкие в институтских аудиториях, на крыльце смягчились и сгладились. Как сгладились свежим снегом и бордюры, ступеньки, урны, еловые насаждения вдоль центральной дорожки, ограда студенческого городка… Добрее, веселее выглядели под белыми шапками старые здания. Как бы сузилась улица, по которой ворчливыми жуками ползли троллейбусы и автобусы, летели легковушки и погромыхивали грузовики.
Виталик жил через пару кварталов от института и сейчас пошел напрямик — по заснеженным дворам и проулкам. Глаза распахивались навстречу белизне, свежести, волшебному величию белорусской зимы. Чалей любил свой город во всякую пору, любил эти старые кварталы, где в небольшом отдалении от шумного проспекта таится иная, притихшая и задумчивая, жизнь. Летом благодать царит здесь под сенью раскидистых тополей и кленов: шушукаются старушки на лавочках, деды и дядьки режутся за столиками в домино, в беседках вечерами ютятся влюбленные. Зимой дворы просветляются, высвечиваются, уменьшаются в размерах от толстого снежного покрывала, делаются таинственными. Дивные, необычные очертания приобретают кусты, деревья, цветники, детские качели и карусели. Дворы живут по новым, по сказочным каким-то законам.
События текущего дня отражаются на снегу следами, вмятинами, площадками. Неуемная детвора успела уже расписать его валенками, лыжами, коньками и клюшками. Малышня швыряется снежками, возится в сугробах. Витает в воздухе смех. Царит жизнь несмолкаемая…
Давно ли безмятежно носился здесь и Виталик? Давно ли было легко голове и здорово телу? А теперь из-за формул и свет белый он видит, будто арестант на прогулке. Глотает целебный кислород мимоходом, чтобы тотчас засесть за учебники, зубрить, писать, перечеркивать. Чего ради?.. Не знает Виталик. Как кукла под рукой всемогущего кукловода, исполняет он бытийное свое назначение.
…Только всходя по ступенькам на двор своей пятиэтажки, понял Чалей, насколько он голоден. В ногах появилась слабость, а в желудке — требовательные, неприятные спазмы. Они усиливались по мере приближения Виталика к своему подъезду, а у дверей квартиры стали просто невыносимыми. Казалось, помрет, если сейчас не подкинет чего-нибудь в «топку».
Виталик вихрем ворвался в прихожую и, не снимая обуви, устремился мимо удивленной сестры на кухню.
— Ты что, оп…ся?! — крикнула Елена вслед брату. — Здороваться надо.
— И ты будь здорова, — вскоре донеслось из кухни сквозь оживленное чавканье: Виталик уже нарезал сало и запихивал его в рот, заедая хлебом.
Такие действия улучшили его самочувствие: в животе потеплело, исчезло гадостное дрожание рук. Виталик, уже не спеша, поставил разогреваться кастрюлю с борщом и сковороду с колдунами.
Через полчаса, утолив молодецкий голод, Чалей направился в свою комнату. Проходя смежный зал, ущипнул за плечо сестру, лежащую на диване в магнитофонных наушниках.
— Дурак! — вздрогнула Елена.
Тогда Виталик стащил с нее наушники и наставительно предупредил:
— Так, я — на боковую. И попрошу не мешать своим музицрованием.
— Ну, обормот, попросишь ты у меня гитару! — Сестра резко вернула наушники на свое место.
Виталик не пожелал поддержать привычную словесную перепалку, после сытного обеда он был склонен ко сну. Прошедши в свои «хоромы», плотно затворил дверь и сладко повалился на тахту.

6

Ровно неделю спустя сидел Виталик Чалей в кругу семьи за обеденным столом, шустро работал столовыми приборами и челюстями. У Чалеев по субботам обедали вместе, примерно в пять вечера. На этом семейном собрании младшие докладывали старшим о своей учебе, старшие, в свою очередь, давали советы младшим; проводились разборы провинностей, делались поощрения, определялось, на что необходимо обратить внимание в дальнейшем, и прочее. Отец, словоохотливый по природе, за обедом вовсе не закрывал рта. Используя гибкость ума, поставленную речь лектора-философа, он буквально забивал всех красноречием.
Сын прекрасно понимал свою интеллектуальную немощь в диалогах с отцом и посему зарекался большей частью помалкивать. Однако, пойманный на какую-нибудь хитроумную приманку, всякий раз втягивался в разговор и вскоре, вдребезги разбитый, сконфуженный, притихал. До следующего раза.
Вот и сейчас Виталик молча хлебал суп и слушал, как отец подшучивает над Еленой или метко отвечает на замечания матери. Слушал невнимательно, поскольку голова была занята совершенно другим. А именно событиями прошедшей учебной недели. И даже не зачетами и отчетами, хотя как раз они выжали из Чалея все соки. Но все это — дела минувшие, можно сказать, история. К сессии Виталик был допущен еще третьего дня, сдав наконец преподавателю по истории КПСС конспект со всеми пятнадцатью программными статьями В.И. Ленина.
Беспокоило Чалея вот что. Где-то в середине недели, когда большинство студентов умирало под тяжестью учебной нагрузки, затеял Шумакаов-Бывалый кампанию по встрече Нового года. Он отводил в сторону на переменах, подсаживался на лекциях, практических и зачетах к вялым от чрезмерной нагрузки товарищам, шептался и предлагал сдать деньги на предстоящий банкет. При этом заговорщицки озирался вокруг, а таинственная усмешка и медовое выражение Толикова лица обещали массу наслаждений участникам будущей вечеринки. Хладнокровию Шумакова можно было позавидовать. Но не знал Виталик, как и большинство его однокашников, что после запарки всегда наступает маленькая передышка и что расслабляться просто необходимо. Задуренный зачетной кутерьмой, сдал Виталик Чалей в «кассу» червонец. Помнится, Бывалый объяснял: пять на водку, пять на закуску.
А собираться вроде решили у Ларисы Ящук — в гиблом районе за железной дорогой, в частном секторе. И только вчера, на лекции по марксистско-ленинской эстетике, Толик Шумаков прояснил ситуацию. Вся сложность заключалась в том, что почти все иногородние студенты отправлялись на Новый год домой уже в эту субботу. Надо было б ехать и Толику, но он, чтобы всюду поспеть, соврал по телефону родителям и невесте, что обстоятельства вынуждают его выезжать в Оршу в обрез — на утренней электричке 31 декабря, в среду. Соответственно вечеринку назначил на вторник. Добывание алкогольных напитков взяли на себя Шумаков и Краснюк. На девчат — Ларису Ящук и Ирину Воронец — возлагалась закупка и готовка продуктов.
Согласие на эту вечеринку, помимо названных особ и Виталика, дал только Тимур Каржаметов, которому лететь в свой Душанбе на четыре дня было нецелесообразно. Правда, Лариса обещала позвать еще подружку-соседку.
Краснюку и Бывалому не слишком нравился этот расклад. Во-первых, район Ларисы Ящук славился своей уголовщиной (шпана и блатные). Но и в общежитиях устраивать застолья было делом небезопасным — на праздники рыскали комсомольские патрули. Во-вторых, не радовало малое количество участников вечеринки. Впрочем, Бывалый утешался тем, что в маленькой компании легче поладить. При этом загадочно щурился и подмигивал.
…Вот об этом мероприятии и собирался сообщить Виталик родителям. Он долго колебался в последние дни: вдруг Светлане Григорьевне, человеку более практичному, строгому, это не понравится? Поскольку она главенствовала в бытовых вопросах, ее протест будет Виталику и окончательным приговором. Спросить потихоньку у отца? Тот, скорее всего, одобрит студенческое застолье, так как обожает рассказывать о своих молодых похождениях. Но тогда все равно без согласия матери не обойтись. Виталик решил сказать о вечеринке за обедом, полагая, что если заартачится Светлана Григорьевна, то Валерий Васильевич, вероятно, возразит ей и возьмет сторону сына. Найдет и соответствующие аргументы. Одно досадно: придется сносить ухмылки и насмешки сестры.
На самом деле все оказалось гораздо проще. Давя вилкой вареную картошку, Виталик с притворным безразличием произнес:
— Тут у нас новогодняя вечеринка тридцатого будет… — Затем пошел подробный перечень деталей: места сбора и мужской половины участников. В конце добавил: — Уже и деньги собрали…
— Вот и прекрасно — хоть немного развеешься, — с неожиданной благосклонностью восприняла это мать. — Посмотри, отец, какой он бледный.
— Это дело хорошее, — поддержал Валерий Васильевич. — Молодой крови разгон нужен!
— Ну, с него такой разгонщик… — не упустила вставить свои пять копеек Елена.
— Молчи, пигалица! — не стерпел брат. — Иди в куклы играй! Здесь взрослые разговаривают…
— Ну, начали уже… — Мать шутя стала затыкать дочкин рот, из которого уже готовились потоком вырваться злые слова. — Тихо, Леночка. Ты же умнее его. А и правда, сынок, девчата среди вас будут?
Виталик зарделся. Раскрыл было рот…
— А как же — они не промах! — встрял отец. — Зачем тогда и кашу варить, раз без девок! В том и вся соль.
От этих острот бедолага сын вконец растерялся.
— Если с девчатами, пущу обязательно, — вдруг сказала мама. — Значит, парни не понапиваются хотя б ради приличия. Правда, отец?
— Да будет там… пару… из нашей группы… — уцепился за это Виталик, но стыдливый румянец выдавал его беспощадно. — И не собираюсь я напиваться.
— Кавалер! — хихикнула Елена.
— Ты мне голову-то не морочь, — знаю я эти сборища, — загорелся новой симпатичной темой отец, пришедший после трех рюмок субботнего коньяка в игривое настроение. Он лукаво прищурился: — Поделись — чем затарились?
— Шампанского пару, сухого вроде бутылка… — вынужден был солгать сын, ибо к водке в их доме относились не очень.
— Отвяжись от него, Василич! Не конфузь парня, — вступилась Светлана Григорьевна.
Виталик почувствовал, как жар от щек переполз на кончики ушей. Надо было выходить из-за стола или менять тему беседы.
Но отец не унимался:
— Я ж, наоборот, — за, мать, упаси Боже! Хватит заморышем над книгами корпеть! Так молодость проворонишь. Я в его годы ого как за девчатами пристреливал…
— Завелся уже, ловелас старый! — попыталась остановить мужа Светлана Григорьевна. — Детей постыдись!
— Дети — марш из-за стола! — подмигнул отец дочке. Он явно был сегодня в ударе. — А для взрослых скажу, что отношения между полами есть основная движущая сила всего человечества. Для этого, можно сказать, и Земля вертится.
Валерий Васильевич потрепал смущенного отпрыска по плечу.
— Так что, парень, бросай свои бумажки, чтоб не захиреть окончательно. Разгоняй молодые соки!
Виталик терпел отцовские шутки еще минут пять. Под насмешливыми взглядами сестры. Облегченно вздохнул лишь в своей комнате. Немного остыв, проанализировал ситуацию и решил, что все не так плохо. Разрешение получено — и на том спасибо. Правда, весь вечер крутилась в голове, не давая сосредоточиться на конспектах, отцова тирада: «Разгоняй молодые соки!» «Все философствует, мудрствует!» — сердился сын. И было ясно, что не умеет он, Виталик, ни «соки разгонять», ни «за девчатами пристреливать». Да и вообще, будет он на той вечеринке смешон. На душе сделалось муторно, Чалей уже сожалел, что поддался на соблазн Шумакова.

7

Толик Шумаков позвонил Виталику в полдень, во вторник, как и договаривались. Сказал, что в два часа будет его ждать в фойе общежития.
— Потеплее одевайся, к ночи до двадцати мороза пророчат, — прежде чем повесить трубку, посоветовал Толик.
И действительно, выйдя из дома, Чалей почувствовал, как резко изменилась погода. Солнце пока не проглядывалось, но в воздухе не порхало ни одной снежинки. Бело-голубые сугробы блестели наледью. Подтаявший тепловатым вечером снег за ночь приморозило. Он был покрыт настом и уже не хрустел под ногами так музыкально, как в прошлые дни, а выпускал из-под ботинок только глухие барабанные звуки. Окрестные дворы казались отлитыми из белого прочного вещества. Дико и величественно выглядели окоченевшие деревья, кустарник под бременем зимнего облачения, связки сосулек, зловеще нависающие с карнизов. Немногочисленные прохожие шагали как-то робко, медлительно.
К общежитию Виталик шел пешком, поскольку не улыбалось ждать автобуса в такой холод. Мороз напористо лез за шарф, воротник, продирался под рукава и варежки. Над городом висела сизая дымка. Зима, кажется, обосновывалась надолго.
Шумаков-Бывалый, сияя благодушной усмешкой, стерег Чалея на низком крыльце «общаги».
— С наступающим! — поздоровался он за руку.
— Взаимно! — От бодрого пожатия Бывалого Виталик почувствовал себя как-то смелей. Надо сказать, что еще с утра его беспокоили общая вялость и дрожь в конечностях. А под ложечкой противно ныло аж со вчерашнего вечера.
Шумаков осмотрелся, тут же сделался серьезным и сказал:
— Теперь заходим с уверенным видом и сворачиваем в буфет.
— Зачем? — удивился Виталик.
— Что б зря с вахтершей не сталкиваться. Еще студенческий билет с тебя стребует. В предпраздничные дни с чужими — строго. Я через буфет одну лазейку знаю.
Бывалый выждал, пока в двери войдут две девушки-студентки, и сразу же повлек Виталика за ними. Пока девчата проходили вахтершу, приятели проворно свернули налево и шмыгнули в буфет. Грязное помещение институтской харчевни почти пустовало. Толик подморгнул молоденькой буфетчице за прилавком и потянул Чалея мимо нее в узкий дверной проем. Лавируя по скользким плиткам пола меж наваленных грудами деревянных и картонных ящиков, парни выбрались на мрачную заднюю лестницу. Поднялись на третий этаж. Шумаков, сдвинув защелку, отворил обшарпанную дверь. Приятели оказались в длинном сумрачном коридоре. В ноздри разило дешевым куревом и уборной. Они миновали десяток серых, под цвет стен, дверей с жестянками номеров и остановились перед номером «307».
Бывалый стучал в «семерку» сперва тихо, затем — громче и настойчивей. Наконец, треснув в последний раз, выругался:
— У, козлина, — проклинал он кого-то, — всего ж десять минут подождать попросил!
— Кого?
— Вот бородатый! Есть тут одно чмо! Небось, не допил вчера… — громко возмущался Толик.
Но тут же взял себя в руки:
— Понимаешь, у нас один ключ на четверых. Двое домой поехали, а один мне как штык до половины третьего быть обещал… Да, видать, зачесалось сердечному.
— Может, по соседям поискать?
— А ну его в… Время дорого. Ты не бойся — открыть не проблема.
С этими словами Бывалый отступил от двери и, внезапно согнув ногу, бахнул тяжелым зимним ботинком по куску фанеры, который, как оказалось, закрывал собой прореху в середине двери. Фанера, прибитая изнутри, отскочила в комнату. Тогда Шумаков по-хозяйски просунул руку в прямоугольное отверстие и отомкнул нехитрый замок. Войдя с Виталиком, ловко прикрепил фанерный щит (покрашенный под цвет двери) на место. Замкнулся.
Жилище поразило Виталика беспорядком: книги, тетради, шмотки, стаканы, ножи и вилки валялись вперемешку на неопрятно заправленных кроватях, на стульях, столе и полу. Судя по всему, ели, писали, чертили и кутили тут одновременно. В углу у окна громоздилось с дюжину пустых пивных бутылок. Несмотря на приотворенную форточку, воздух в комнате был нездоровый.
— Весь вечер здесь вчера зажигали. — Бывалый, смахнув со стула нечистый носок, грузно присел. Указал Чалею в сторону ближайшей кровати: — Садись, еще находимся.
Затем взглянул на часы:
— Вот-вот Тимур подойдет. Подождем малость.
Немного помолчали. Толик достал из тумбочки кожаную сумку, любовно похлопал по ней ладонью:
— У меня все в лучшем виде: три водки. Поэтому и не хочу через проходную переться. — Он расстегнул молнию, заглянул в сумку, запустил туда руку. — Звонил только что Ларисе Ящук — и там все на мази. Пашка к ним своим ходом добираться будет, с шампанским. Ему из дому ближе. А мы Каржаметова дождемся и в путь… Он что-то из деликатесов добыть обещался.
— А Тимур здесь живет?
— Здесь, на пятом этаже. С негром! — хихикнул Толик. — Комнаты, правда, у них получше, почище. И селят их само много по три человека.
Затем Бывалый залез в одну из четырех тумбочек, пошарил в ней и извлек бутылку «Минского золотистого» пива. Откупорил о край пластикового стола, подал Виталику.
— Пей, согревайся.
— А ты?
— Ну и мне половину оставишь.
Чалей несмело приник губами к бутылочному горлышку, глотнул и закашлялся: газированный напиток щекотал нёбо и горло. Сконфуженный, перевернул бутылку вверх дном и вылил в себя половину ее содержимого. При быстром питье не так ощущалась пивная горечь. Протянул бутылку Шумакову. Густое пиво подействовало на хилый Виталиков организм как должно: в животе потеплело, голова задурманилась, в глазах запрыгали сверкающие зайчики. Сразу же вспомнилось, что слышал он где-то, как скверно пить на пустой желудок.
Бывалый же, напротив, растягивал удовольствие: пил со смаком, закуривал каждый глоток затяжкой сигареты. Доцедив целебный напиток, положил пустую бутылку в кучу к ее сестрицам, аккуратно прикрыл каким-то рваньем.
— Эх, опаздывает урюк наш. — Толик выбросил окурок в форточку и посмотрел на наручные часы. — Без пятнадцати три… Знаешь, Виталя, что я в жизни больше всего ненавижу?
— Ну?
— Ждать. Ты посиди пока здесь, а я на этаж Каржаметова сгоняю. Может, есть там кто-то живой. Только не высовывайся — уже патрули могут рыскать по коридорам…
Толик ушел и вскоре вернулся злой как черт.
— Вот фрукт заморский! Связывайся с ними!
— А что такое?
— Да нету Тимура. Что ж, ему же хуже — через десять минут выезжаем.
— И что, не видать, не слыхать?
— Сосед-земляк один говорит, что заходил к нему Тимур в полдень. Будто бы принаряженный… Но по-любому, ждем до трех часов.
Бывалый, понурясь, сел на край кровати рядом с Чалеем. Он уже было достал из кармана пачку «Гродно», когда в дверь постучали. Виталика аж передернуло, вспомнилось предупреждение о патрулях. Но стук был несильный, несмелый.
— Кто? — самоуверенно крикнул Шумаков через дверь.
— Я… Тимур, — приглушенно донеслось в ответ.
Спустя несколько секунд приятели здоровались за руку с Каржаметовым, худым низкорослым таджиком. Бывалый собирался дать Тимуру выволочку за опоздание, но, заглянув тому в сумку, подобрел. Каржаметов раздобыл где-то фигуристую бутылку добротного южного вина, баночку красной икры и солидный кусок осетрового балыка.
— Молодец! — похлопал его по плечу Бывалый. Затем, словно сгруппировавшись для прыжка в воду, кинул: — Ну, бойцы, как говорится — с Богом!
«Бойцы» вышли в коридор. Впотьмах, жуликовато озираясь, устремились к ходу на черную лестницу.. Общежитие как вымерло: лишь откуда-то издали доносились приглушенные магнитофонные звуки. Оставшиеся в городе студенты явно берегли силы для будущих праздников. «Впрочем, еще не вечер!» — подумал Чалей.

8

Ехали сначала троллейбусом до конечной остановки, затем еще невесть сколько автобусом. Смрадный «ЛАЗик» гудел, чихал, буксовал по разбитым колеям огромного частного сектора. Житель центрального района, Виталик был удивлен существованию в городе такой первобытности. Это был один из старейших районов, граничащий с центральным вокзалом. Впоследствии город разросся в противоположную сторону.
По-деревенски дымили трубы, косились ворота, лаяли дворовые собаки; заиндевелые деревья нависали над заборами, тыкались сверкающими ветвями в расписанные морозом окна. Где-то на западе, уже на рубеже сумерек, солнце пробило сырую мглу и поливало убеленные частоколы и крыши розово-фиолетовой краской. Тихо, сказочно и пустынно было на улочках.
Пока Чалей любовался этими красотами, Бывалый с Каржаметовым толковали насчет алкогольных напитков. Точнее — как, что и в какой последовательности надо употреблять за праздничным столом. Глядя на упитанного Шумакова и проворного, самоуверенного Тимура, еще раз пожалел Чалей, что не пообедал дома. Как бы не стало дурно от алкоголя.
Покинув «ЛАЗик», приятели еще долго вихляли по закоулкам частного сектора. Руководил Шумаков, держащий в руках бумажку с адресом. Смеркалось. Несколько раз сбивались с пути. Могли бы и заблудиться, но, вынырнув с очередного проулка, уперлись в избенку с нужным адресом. Тут же встретили и Краснюка, добиравшегося сюда с противоположного конца города.
Парни еще раз сверили адрес на бумажке с номером дома и постучали в калитку. Тишина. Похоже, собаки здесь не было. За окнами домика в тусклом свете сновали тени. Тогда Бывалый засунул руку в круглое отверстие калитки и снял защелку. Вошел в темный узенький дворик. За ним двинулись остальные. В этот момент зажглись уличные фонари, бросив на занесенный снегом палисадник, крыльцо и стены дома голубоватый свет. За низенькой оградой виднелись яблони сада. Шумаков побряцал дверной щеколдой, затем настойчиво бахнул кулаком и гаркнул:
— Гостей не морозьте! Эй! Есть тут кто?
Внутри что-то скрипнуло, затопало, вскоре отворилась дверь.
— Не бушуй — пустим! — Лариса Ящук показалась в проеме. — Заходите, скоренько! Хату не выстуживайте.
В маленькой освещенной прихожей парни здоровались с девушками:
— С праздниками, красавицы! Чтобы жилось-былось! — Толик Шумаков по-свойски чмокал в щеки Ларису и Иру.
— И вам всего наилучшего, с наступающим… Заходите, заходите, — доносился до Виталика из-за спин приятелей нежный голос Ирины Воронец. — Заблудились, наверно?
— А ты думала! — отвечал Краснюк, передавая сумки с пожитками Ларисе. — Это ж не район, а… черт его разберет!
— Мы уже хотели присесть на лавку, выпить, закусить — и домой возвращаться, — шутил Каржаметов.
В таком веселом ключе начинался их вечер. И только Чалей неуклюже молчал, смущенный блистающим видом Ларисы с Ириной. Слова застревали в горле, точно пугаясь своей никчемности в сравнении с разудалыми прибаутками и побасенками Бывалого, который быстро почувствовал себя хозяином положения. Между прочим, мать Ларисы Ящук работала не то телефонисткой, не то медсестрой и была сейчас на дежурстве. Но это обстоятельство еще больше зажимало Виталика, потому что не знал этот восемнадцатилетний детина, как надо вести себя без надзора взрослых.
Неказистая с виду хатка оказалась довольно вместительной: множество хитро соединенных между собой комнаток, кухня, большой зал. В зале уже стоял частично накрытый праздничный стол, красовалась маленькая натуральная елка. Лариса включила светомузыку, и разнообразные светотени заплясали, завертелись на потолке, на столе и мебели. Они отражались от елочных шаров и мишуры, сверкающих сказочными красками. Звуки легкой зарубежной песни проникали в душу Виталика. Он немного раскрепостился. Вскоре Ирина позвала его на кухню — помогать носить на стол блюда. Запрягли туда и Бывалого, который в предчувствии гулянки пришел в крайнее возбуждение и не находил приложения своей энергии.
Кухонный стол и подоконник были заставлены салатами, нарезанными колбасами, ветчиной, сырами и прочими закусками. В духовке, очевидно, жарилась курица или гусь. От такой кулинарной роскоши у Виталика что-то сжалось вверху живота и уже не отпускало до начала пира. Воронец тем временем накладывала из банок в стеклянные салатницы маринады и соленья, передавала их парням. Толик не терялся и плутовато хватал с блюд то колбасу, то сыр. За что получал по рукам от Ирины. Виталик поймал себя на мысли, что приятно ему стоять рядом с такой красивой девушкой, едва не касаясь плечами, чувствовать запах длинных волнистых волос, слушать ее указания, ловить сладкозвучный голос.
Лариса принимала у ребят блюда уже в зале, распределяла их по столу, раскладывала рядом с тарелками ножи, вилки, расставляла рюмки. Краснюк с Каржаметовым увивались около ее. Острили, хихикали, хохотали
— Эх, милые мои, как я рад! — чуть ли не со слезами на глазах, пожирая жадным взглядом богатый стол, поднял Толик Шумаков бокал с шампанским для первого тоста. — Ну, вот и наступает он наконец, долгожданный…
— Не наступает еще. Завтра!.. — игриво перебила его Лариса.
— Нет, наступает, Ларисонька… наступает, — утверждал Бывалый, — ибо уже, именно с этой минуты, чувствую я его дуновение на ваших просветленных, лучистых, чистосердечных лицах…
Шумаков запнулся на несколько секунд, сам удивившись неуместной велеречивости своего слога. Взял не так круто:
— А впрочем, не то важно, когда именно наступает Новый год. Гораздо важнее, что случилось нам собраться в такой прекрасной, я бы сказал — замечательной компании. Что благополучно миновали мы все невзгоды последней недели, что допущены мы до первой, первой в нашей жизни студенческой экзаменационной сессии. Дай Бог нам так же удачно, без потерь сдать экзамены. Пусть в новом году ожидают нас новые знакомства, новые успехи и свершения, пусть не подводят нас здоровье и оптимизм!..
Далее пожелал Бывалый каждому найти себя, а также свою вторую половину (возлюбленного или возлюбленную), здоровья всем родным и близким каждого из присутствующих, процветания стране и подобных благ. И наконец, вытерши носовым платком мокрый лоб, с дрожью в голосе произнес:
— Ну, будем!
Чокнулись, выпили.
Утомленный сладкоречием Толика, донельзя проголодавшийся Виталик едва пригубил шампанское и налег на еду. Он страшно боялся опьянеть, поэтому опускал в желудок преимущественно мясо и рыбу.
От второго бокала шампанского Шумаков отказался и открыл «Столичную». Заприметив это, не наливал себе больше ничего, кроме водки, и Виталик. Второй и третий тосты прошли более-менее организованно, но затем застолье вошло в бурное русло, образовался бедлам. Неопытные Пашка с Тимуром хорохорились перед девчатами и хлебали водку вперемежку с вином. А потом и вовсе смешивали шампанское с сорокоградусной в своих бокалах, пили на брудершафт. Почитай ничего не ели. Они быстро пришли в озорное настроение, и Бывалый вынужден был их сдерживать, то и дело вызывая на двор покурить.
У Виталика нежданно развязался язык, и он, черт знает как оказавшись на одном диване между девушками, развлекал их какой-то глупостью.
В разгар пира заявилась Ларисина подружка — разбитная здешняя девица их возраста. Помнится, уничтожала она с Пашкой Краснюком водку, не отставая, и вела себя очень вульгарно.
Начались танцы. Сперва приятели тряслись под бешеные ритмы, потом плясали в хороводе. Бывалый при этом зажигал бенгальские огни и раздавал их танцующим. Выходило очень красиво, таинственно. Особенно наяривал в хороводе подпитый Краснюк, он зацепился ногой за табуретку, ухнул вниз и рассадил губы о край стола. Стол выдержал.
Чтобы немного утихомирить гулянку, Шумаков стал включать медленную музыку, для танцев парами. Виталика пригласила Лариса. Опьяненный ароматом ее духов и близостью женского тела, смутно, словно в тумане, примечал Чалей, как прижималась в танце голова низкорослого Каржаметова к пышной груди Ларисиной подруги, как Бывалый размашисто вальсировал с Ириной…
Невзирая на приличную закуску, хмель крепко завладел организмом Чалея. Поэтому неотчетливо вспоминал он потом, как и сам прижимал к себе партнершу, как ненароком оказался с ней в одном из закутков дома, как, сидя на тахте, плел ей на ухо невероятные глупости, обнимал… Но внезапно вошел Шумаков и бесцеремонно спросил:
— Лариса, у тебя соды нету?
— А зачем? — Стыдливо поправляя на себе помятое платье, Яшук поднялась с тахты.
— Да тут один клиент того… перебрал! Помощь требуется.
— Каржаметов? — спросил Виталик.
— Краснюк. Сейчас блюет на дворе.
Лариса побежала за содой, а Толик с Чалеем — к Пашке. Ужасная картина предстала перед Виталиком. Уцепившись обеими руками за штакетник, перегнувшись буквой «г», с дикими стонами извергал Краснюк на белый снежок содержимое своего желудка. Тимур держал его, обхватив сзади. При тусклом искусственном освещении лицо Пашки поражало своей сизой, мертвенной бледностью.
— Ну, давай, еще разок! Полегчает, — уговаривал Тимур несчастного. Тот шатался в его руках и, казалось, вот-вот готов был лишиться чувств.
Бывалый поспешно овладел ситуацией: подал Пашке стакан с густо разведенной содой, как раз поднесенный Ларисой; чуть ли не силком влил сей напиток приятелю в рот. Заставил заложить пальцы далеко в глотку…
После промывания двумя стаканами содовой воды Краснюк очухался, отжил, а через минут сорок, видимо, и вообще чувствовал себя сносно. Правда, уже не пил ничего, а только понемногу заполнял (опять по научению Шумакова) свой опустошенный желудок снедью.

9

Гулянка пошла дальше: с танцами, с глупыми выкриками. Парни уже забывали выходить курить на двор и дымили прямо в комнатах. Пьяненькая Лариса поругивала их за это, пугала приходом мамы.
Вспомнить что-либо внятное из всего бурного вечера Виталик впоследствии так и не смог. Хотя разговорами и событиями пирушка была заполнена весьма плотно. Все смешалось в праздничный ералаш. За редким исключением, не вспоминалось Чалею и содержание собственных разговоров, телодвижений и действий. Помнилось только, что не терялся. И это радовало.
Около десяти вечера, в самый разгар веселья, с улицы начали доноситься грубые окрики, брань. Затем в стекла полетели снежки. Под окнами кто-то топал тяжелыми сапогами.
— Сдается мне, пареньки, что нас обложили. — Шумаков первым почуял недоброе. — Лариса, приглуши, пожалуйста, музыку.
В доме воцарилось угнетающее молчание. А через минуту громовой голос с улицы рассек эту искусственную тишину:
— Эй, выходи, твою мать!
— Выходите! Выходите! Потолковать надо! — подхватили этот клич несколько недоброжелательных голосов.
Чалею стало не по себе. Он ощутил, как спадает хмель, а сердце, напротив, затеяло в груди такую молотьбу, что, казалось, боязнь его отчетливо слышна товарищам. Все напряженно молчали, надеясь непонятно на что.
— Выходите, не с…те! Мужики вы или нет?! — доносилось зловещее.
Слушать такое в сумрачной тишине комнаты было невыносимо.
— А ну их к черту! Гуляем дальше! — вдруг осмелел Пашка Краснюк. Ему, похоже, после мучений с желудком все было нипочем. — Включайте свет, музыку! Всем танцевать!
Пашка рванул в центр зала и задал такого камаринского, что остальные поневоле пустились за ним и на некоторое время забыли о серьезной опасности. Бывалый горланил особенно громко, шутил, подливал присутствующим то вина, то водки.
Но и сквозь топот ног по скрипучему деревянному полу, и сквозь пьяный галдеж достигали слуха Виталика угрозы и гомон уличной шайки. Он волей-неволей прислушивался к ним, а вскоре ясно разобрал, как загремели сапоги уже по дворику, крыльцу, затем мощные удары сотрясли ветхую дверь. Гулянка сразу же умерла, а в голове Чалея промелькнула мыслишка: не вызвать ли милицию? Он со стыдом отогнал ее от себя.
Под дверью кто-то взбешенный кликал Ларисину подругу. Та, пошептавшись с девчатами, юркнула в переднюю, закрыла за собой дверь.
Оказалось, что кавалер Ларисиной подруги из стада здешних оболтусов был недоволен, что его дама пошла на вечеринку без его ведома. Теперь тому парню (и его дружкам) нетерпелось разобраться с пришлыми наглецами. Не отягощенные общественно полезным трудом, злодеи могли караулить свою жертву хоть до утра.
Шумаков на коротком и тихом совете сразу же отклонил вариант держания осады. Надо было удирать, и удирать побыстрее — пока не перестали ходить автобусы.
По просьбе Ларисиной подруги агрессоры ушли со двора, но недалеко: их выкрики, наглый хохот, шарканье обуви больно резали Виталиков слух. Лучше уж было выйти и принять неравный бой на открытом пространстве, чем терпеть эту отвратительную осаду, мучаясь боязливыми мыслями.
Парни и Ирина Воронец, одевшись, напряженно вслушивались и всматривались из прихожей в ночную улицу, ждали удобного момента, чтобы выскочить из дому. Ящук вызвалась вывести их через заснеженный сад на соседний заулок, там была калитка.
— Ира, а ты оставайся. Это же отморозки, — уговаривала Ящук побледневшую, но несгибаемую Воронец. — Ребята доберутся домой и твоим позвонят…
— И правда, Ира, нам сподручнее без тебя отбиваться, — подхватил Тимур. — Да и удирать ловчей…
Но Воронец почему-то ни в какую не соглашалась. Переубедить ее не смог даже Бывалый. Тем более что как раз утихли за окнами голоса, а в призрачном свете фонарей ничего угрожающего не обнаруживалось.
Вскоре они выскакивали друг за другом из дома и, сворачивая налево, бежали по тропинке зимнего сада. В середине этой вереницы, вжав шею в плечи, улепетывал и Виталик.
За калиткой оказалась совсем не освещенная улочка.
— Направо! — лихорадочно руководил Шумаков. — Не отставать!..
В полумраке продирались через сугробы, скользили по намерзшим колеям. Метров через пятьдесят вырулили на неширокую прямую улицу. На ней кое-где горели тусклые фонари. До автобусной остановки надо было покрыть метров пятьсот: мимо кривых заборов, угасших неприветливых хат, сквозь морозную мглу. Там, впереди, пролегала оживленная автомобильная трасса с приличным освещением. Приятели, как по команде, значительно прибавили в скорости. Не неслись опрометью, только чтобы не осрамиться друг перед другом и, особенно, перед Воронец. Присутствие девушки добавляло парням ответственности и мужества.
…Их перехватили примерно на середине расстояния до автобусной остановки. Человек десять верзил вынырнули из закоулка и перерезали путь беглецам.
— Стой! Приехали! Смиряй ход! — Приятелей окружали и теснили к забору.
— Что, погуляли, потешились, а теперь по шее получим? А?! — дурачился коренастый парень в ватовке и кирзовых сапогах. Все его товарищи были одеты подобным образом.
Простоватое лицо коренастого злобным не выглядело — колотить чужаков для этой шушеры было делом привычным. Все противники казались с виду парнями крепкими, ловкими. Посему восставать против них, равно как и убегать, не представлялось возможным.
— Просто Новый год праздновали… — обреченно пробормотал Шумаков.
— А не рано — Новый год? — выдвинулся вперед громила в кожухе до колен. Он выделялся среди остальных ростом и взрослым видом. Скорее всего, именно этот тип был главарем.
— На Новый год домой надо ехать… — ответил Толик, озирая толпу неприятелей. Его друзья явно опешили и приуныли. Одна Воронец, стоявшая между ними спиной к забору, дерзко и брезгливо смотрела на нападающих.
— А ты где живешь? — заинтересовался громила Бывалым.
— В Орше…
— В Орше, в Орше… — По рядам неприятелей прошелестел шепот. Чалей уловил даже уважительные интонации — Орша славилась в то время уголовной средой. В глубине души затеплилась надежда…
— А ты откуда, черномазый? — шутливо и вместе с тем грозно спросил вожак у перепуганного Каржаметова.
— Тджкст-ан, — едва слышно просипел тот.
— Студент небось? — догадался коренастый. — Что, слишком умный?
Каржаметов утратил дар речи.
— Вы, видать, все тут студенты? Все умные… Да?! — издевательски вопрошал коренастый парень противников. За его спиной, в полумраке, виднелись ватовки и недобрые, грубые лица.
— Чего молчите?! — вдруг разъярился рослый вожак. — Вот ты, шляпа, умный? — Он дернул Чалея за ухо шапки.
На этот вопрос трудно было ответить. Говорить, что ты неумный, язык не поворачивался. Сказать, что умный, так воспримут как дерзость. Виталик стрельнул глазами по сторонам — ни души.
Тогда коренастый, стоявший боком в метре от Виталика, внезапно крутнулся и заехал тому локтем в подбородок; сразу же, ладонью той же руки, пихнул Каржаметова в лоб. Все произошло мгновенно, но Чалей успел прижать подбородок к шее и тем самым защитить кадык. От удара клацнули зубы, Виталик пошатнулся на скользкой наледи, с трудом устоял. Тимур же от толчка отлетел, как перышко, шмякнулся о забор спиной и затылком. Осел на снег.
— Ты что, озверел?! — вскричала Воронец. — Некуда силу деть?!
Ее товарищи бесславно молчали. Ошеломленный тумаком Каржаметов встал с сугроба и старательно отрясал снег с кожушка и штанов.
— Ты б молчала, красавица, пока я добрый! — надвинулся на нее рослый детина. — Мотай лучше, дитятко, к маме… Я тебя отпускаю. — Он великодушно показал рукой в сторону автобусной остановки.
Ирина испепеляла главаря шайки злым взглядом. Ее пышные каштановые волосы, выпущенные из-под шапки, привлекли одного негодяя. Вылезши из-за спин приятелей, он ухватил Воронец за кудри и просипел спитым голосом:
— Беги домой, малышка, пока за лохмы не оттаскали!
Сзади послышался хохот — его дружки восприняли слова сиплого как остроумную шутку.
— Ну ты, девушку хоть не трогай! — Пашка Краснюк, находившийся рядом с Ириной, уцепился за руку сиплого.
— Что, бунт на корабле?! — встрепенулся рослый главарь. — Придется подавлять…
Он ухватил Пашку за воротник пальто и рванул на себя. Приказал:
— Пошли — отойдем…
— А что он тебе сделал? — вступился за Краснюка Бывалый.
— Рожа мне его приглянулась. Трогай! — скомандовал главарь Пашке, не выпуская воротника.
Так и пошли они: самоуверенный громила в просторном кожухе и хлипкий, весь сжатый Краснюк. Метрах в тридцати они остановились посреди улицы. Краем глаза Виталик примечал, что неприятель так и держит Пашку за воротник. При этом они о чем-то содержательно разговаривали.
А тем временем шайка обступила своих жертв. Парней угощали тумаками, особенно тузили Шумакова. Злодеи хотели тем самым вызвать возмущение или подобие отпора, чтоб уж затем вовсю расправиться с бедолагами. Дубасить смиренных как-то не хватало запалу. Виталик с минуты на минуту ожидал взбучки, ему даже хотелось, чтоб она началась — только бы побыстрей все закончилось.
Минут через пять измордованный Чалей увидал, что возвращаются рослый детина с Пашкой. Странно, они шли мирно, можно сказать, как товарищи, рядом. При этом переговаривались, главарь жестикулировал, а Краснюк кивал головой.
Приблизившись к основной группе, «товарищи» разделились: Пашка примкнул к одногруппникам, а громила отозвал свою шатию в сторону, к противоположному частоколу. Там они держали совет.
— Ну как, что слышно? — встревожено спросил Шумаков.
— Так… потолковали, — неохотно отозвался Пашка.
— Не бил? — допытывался истерзанный противниками Тимур.
— Нет… поговорили, — неопределенно отвечал Краснюк. Он был на удивление спокоен.
Вскоре шайка направилась к ним. Зловеще забухали сапоги по утоптанному снегу.
— Ваше счастье, паршивцы! — снисходительно промолвил главарь. — Скажите спасибо ему. — И махнул рукой в сторону Пашки.
Негодяй явно подобрел.
— Слушай мою команду! — властно продолжал он. — Девчонка и он — пускай идут с миром. А вам дадим «отпускного».
— Что значит — «отпускного»? — встревожилась Воронец, но ее уже хватали под локти и выталкивали из общей кучи.
— Беги, не оглядывайся! Эй…! Ату… — куражились «хозяева» частного сектора.
Когда Краснюк с Ириной отдалились метров на семь от товарищей, тем велели:
— А сейчас двигайте и вы, только не торопясь…
Тронулись… Вдогонку посыпались затрещины в спины, пинки под зад. Не слишком, впрочем, болезненные. Этим злодеи и ограничились.
…Горе-гуляки едва поспели на последний автобус. Лишь на мягком сидении «ЛАЗика», за разговором, дошла до Чалея причина нежданного освобождения. Они отделались относительно легко потому, что рослый заправила «уважал» заводской район, где жил Краснюк. У их группировки с тамошней шпаной было временное перемирье. К тому же (как выяснилось позднее) смягчило обстоятельства то, что кавалер Ларисиной подруги не пошел колошматить чужаков, а остался около дома — домогаться своей возлюбленной. К слову, та до утра так и не вышла.
Невзирая на изрядное количество выпитого, Виталик отмыкал дверь квартиры абсолютно трезвым. Он надолго запомнит и гулянку эту, и забытый Богом район, треклятый частный сектор. Много лет затем обходил его Чалей стороной. А если случалось пересекать это гиблое место, то смотрел он на пресловутые заборы и хаты только из-за стекол общественного транспорта. Впрочем, днем они имели вид весьма мирный.

(продолжение следует)