Упокоение в гробу

       І
 

      Впереди польская деревня Жмицко. Так мне сказал Мицкевич, когда между толстыми стволами клёнов показались крыши маленьких приземистых избушек. В ноздри ударил мягкий запах горячего хлеба. Грязно-коричневые лужи, которые безжалостно всасывали  конские копыта, на моих глазах превращались в белые молочные потоки, а их плеск – в радостное журчание опрокинутых кувшинов. Перед посёлком лес редеет, у дороги свежесрубленные клёны, их жёлтые пеньки, как шляпки грибов, мелькают между стволами других деревьев. На земле обломанные ветки, сучки, опилки. В тёмно-сером небе чёрный дым, дым деревенских печей. Приятные мысли согревают промокшее тело, греют воспалённый мозг, успокаивают нервы. Тяжёлые капли барабанят по чугунному шлему и ливень глухим перезвоном отдаётся в голове. Мы все уставшие, как старые тополя, со скрипом гнёмся к земле под тяжестью помятых в сражениях  панцирей и избитой кольчуги. Наши измученные кони ели переставляют ноги. Сидящий в сёдлах металл вдавливает их в дорожную грязь, и они не торопливо друг за дружкой волочились по лесной просеке в сторону выплывающего из-за деревьев посёлка.

       Мой конь входит в деревню. Широкая улица сплошь залита водой, по ней бегают женщины с круглыми выпяченными глазами и по-рыбьи распахнутым ртом. Как дождевых червей, вылавливая в грязи черномазых ребятишек, они хватали их под мышки и наподобие пугливых квочек загоняли в хаты. У ближайшего ко мне дома заскрипела дверь. На крыльце появилась здоровенная детина лет двадцати пяти с надутыми щетинистыми щёками и растянутой до самых ушей жирной линией рта, с которой медленно стекала не облизанная сметана. Я обернулся к нему лицом и через решетчатое забрало видел, как его мясистые щёки просачивались сквозь зубы, а его язык, вылезший слизать бегущую по бороде белую каплю, забыв о своей задаче, повис болтаться на подбородке. Я пришпорил коня и погнал вглубь улицы.

      Ночь. Впервые за целый месяц лёг спать сытым. В животе весь вечер кувыркалась свежеиспечённая свинина, обмакиваясь в козье молоко. Хозяева отнеслись к нам более чем радушно.

      Утро нас встретило сюрпризом. Как только по верхушкам деревьев забегал солнечный луч, и ночные тени начали торопливо отступать в лесную чащу, в спящей деревне тревожно закричал горн. Его басистый гул ударил по ушам, и онемевшая рука легла на рукоятку кинжала. Ещё сонным я выскочил за дверь и, срывая с меча ножны, взглядом впился в скачущего на меня всадника с черным, как смоль, крестом Тевтонского ордена. Копыта гнедого коня загребали влажную землю и, выбивая из неё комья грязи, несли ко мне играющий в руке всадника короткий меч. Широкое лезвие яркой вспышкой блеснуло в глаза, отражая холодные лучи восходящего солнца. Я собрался с силами, прохладный утренний воздух быстро освежал сонную голову, и я готов был достойно встретить любого неприятеля. Но далее в образе всадника происходили самые загадочные явления. Бегущий мне на встречу рыцарский шлем растянулся в глупой металлической улыбке, его острые рога по-бараньи закрутились в калачик, шлем приторно фыркнул, рассеивая в воздухе миллионы мельчайших капелек влаги, и заорал на меня пискляво-юношеским голосом. От крика у меня подкосилась нога, и я окунул её в грязную лужу. Занесённый над моей шеей меч тевтона неожиданно изогнулся дугой и большой блестящей гусеницей пополз по железной руке рыцаря. Затем, спрыгнув мне под ноги, продолжал гадюкой извиваться в луже. Я нащупал его рукой. Придавленный он продолжал плескаться в моём мутном отражении. Я шатнулся и накрыл его всем телом…. Залив меня грязью, всадник промчался мимо. Он озадаченно обернулся и увидел, как из спины лежащего на дороге трупа столбиком торчала пернатая стрела.

 

 
    ІІ

      
      Под палящим солнцем друг возле дружки греются гробы. Их всего шестнадцать. В одном из них лежу и я. Гроб нагрелся – душно, от жары начинаю разлагаться. Что поделать-то?! Судьба мертвеца! Быстрей бы уже гвоздями забили и в яму к червям на свидание. Вокруг толпится народ, все как в рот воды набрали, молчат, угрюмые. По соседству лежат деревенские – рядом у самого уха разрываются несчастные жёны и матери умерших. Они падают на землю и, дико воя, ногтями соскребают с нею дёрн. Говорят, в селе трупов, как у дворовой собаки вшей, но над нами не плачут, на нас даже не смотрят, мы все здесь чужие. Их волнует всё, но только не мы. На нас плевать. От вида трупов люди приходят в исступление, женщины, закинув глазки, обессилено падают в обморок. Лучший экспонат – деревенский парень, на краю села жил, вышел на заре нужду справлять, а его от шеи до самой пуповины раскроили, бедолага и вскрикнуть не успел. А то, что мы с Мицкевичем кровью захлёбывались, так это ж всем безразлично. Мы для них бич, кара господняя. Одно радует, что хоть на тот свет не с голыми руками идти – гробик как раз под мой размер сколотили. Так вот всё и вышло, закопали нас, и каждому над могилкой по крестику.

      Похороны прошли, небо крышкой гроба прихлопнули, и оно пугливо от нас убежало, а там внизу темно, сыро, лежу с самим собой на едине – скучно до омерзения, последняя спичка догорает, дальше одно мракобесие. К вечеру в стенку гроба начали настойчиво стучаться. Я испугался, думаю, кому это я тут понадобился, разве что у чертей в котле париться некому. Осторожно саркофаг свой приоткрыл (на то время гвозди были роскошью, что бы ими ещё гробы заколачивать), а в округе мрак. Присмотрелся, рядом грязнущий, страшнее самого беса, сидит Мицкевич, и в своих белых, как простыня, зубах посмактывает гнилой корешок. Могилки нам густо нарыли, так чтоб надгробные кресты переплетались. От одного гроба до другого с пол шага не больше, долго мы в них с Мицкевичем перестукивались, перешептывались. Под землёй ночами не спится, как вспомниться тёплое солнышко, а вокруг белесые тучки плывут, красота... От тоски с Мицкевичем и разговорился, сперва так не о чём, лишь бы языком поворочать. Потом он завёлся о жизни мне рассказывать и беспрестанно всю ночь на уши макароны накручивал. А ночь длинная и конца ей не видать, впрочем, как и мемуарам Мицкевича. Расписал он мне всю жизнь свою, да ещё и в цветных картинках. Рассказывал, как ещё малым бегал на Чудское озере смотреть, как немцев топили, говорил, в один большой проруб их всех побросали, а они кричат, бултыхаются, весь божий свет проклинают. Мужики посмотрели – тонут жалкие, а как ни есть душонки, на берег повытаскивали, взяли с каждого слово, чтоб ноги здесь впредь не было, и отпустили с богом. Да так парень заливался, что весь гроб слюнкой забрызгал.         

      Долго наши спины на дубовых досках отекали. Мы с Мицкевичем ногу на ногу закинем, и, посвистывая, щепкой в зубах колупаемся. Никак я одного парня забыть не могу, крутится в голове, в гробу покоя не даёт. Вспоминаю, несут меня по селу, похоронное шествие, на улицах народу полно, а его тогда на воротах повесили, ветер обмякшее тельце из стороны в сторону гоняет, верёвка о ворота поскрипывает. Глаза запали, лицо синее в пятнах, волос в комки послипался, а на лбу так и светится надпись – гнилой человек. Думаю, не спроста висит. Штаны в лохмотья изодраны – прошлой ночью собаки ободрали, теперь под ним дорожная пыль в багровую крапинку. А меня всё мысль гложет, неужели эта крыса меня заложила?
      


 

     ІІІ
 

      Очнулся от боли в суставах. В земле уже неопределённо долго, может, пару недель, месяц, г о д ??? Пальцев не хватает сосчитать недели (месяца), со дня погребения, да и кто возьмется нашептывать мне, когда и какой палец загибать?

      Чувствую, как тяжёлые шаги сотрясают землю и всем своим весом давят в голову. Я открыл глаза, рядом тихое похрапывание Мицкевича. Интуитивно начал себя ощупывать, кажется, чего-то не хватает. Ноги целы, торс, плечи, голова, всё в норме, задумался и нашёл – черви утащили гроб. Думаю, и бог с ним, мне-то теперь зачем он?! Прислушался и слышу над собой тихие голоса. Потихоньку руками разгребаю землю, двигаюсь медленно, еле шевелюсь, боясь вспугнуть раньше времени. Через пять минут мой глаз торчал над могилой.

      Два высоких человека стоят ко мне спиной. На них лёгкие белые плащи с тоненькими чёрными крестами. «Оп-па-па!!!», - чуть не закричал я им в затылок. У меня затрусились пальцы, от избытка адреналина задрожали колени. Ко мне с трудом доносились их слова, и я пошёл на рискованный шаг – вдобавок к своему глазу наверх просунул и ухо. От нервов неуклюже дёрнулась шея, и с могилки потекло несколько земляных ручейков, незнакомцы обернулись и подозрительно окинули меня взглядом, но, скорее всего, приняв мою голову за обыкновенный камень, не придали этому большого значения. «Знаете, Фридрих, пять лет назад в этих местах я убил одного русского человека… Нет-нет, вы не думайте, он заслуживал смерти. Это был последний жулик и контрабандист. И вот теперь, представьте себе, дорогой Фридрих, на днях одна очень уважаемая цыганка нагадала мне смерть от того самого русского. И как вам это нравится?! Не правда ли занятно?» Дальше последовала вызывающая улыбка немца, которая быстро перерастала в его громогласный хохот. Он торжественно поставил ногу на могилу и носком ковырнул её земляной холмик, по сторонам с шелестом разлетелись чёрнозёмные комья. Одновременно из могилы выскочил грязно-белый череп и укусил его за палец. Герцог фон Блюмин в ужасе закричал и, скорчившись от боли, упал обнимать свою окровавленную ногу. Сразу после укуса ногу  забрала гангрена, а позже, с полнейшим провалом операции хирурга-самоучки – и самого герцога фон Блюмина. Он скоропостижно скончался в одном из польских госпиталей в возрасте сорока двух лет. Многоуважаемая цыганка умудрилась нажить на этом немалый капитал, а на могилу неизвестного русского война нахлынула волна интуристов.