Демократия Рассказ деда

Да, в этой истории есть немного и о демократии. Хочу только предупредить, что я буду не рассказывать, а пересказывать историю, рассказанную моим дедом и описывать, как он это делал. А рассказываем мы, Черняевы, долго и трудно, отвлекаясь на побочные темы и объясняя, откуда что взялось. Кроме того, бывает, мы надолго умолкаем или говорим совершенно о другом.
Мне кажется, все это связано с другой семейной чертой – упрямством. Сложилась какая-то линия поведения в голове, – обычно мы с нее уже не сворачиваем. Когда рассказываешь, ты-то о  сюжетной линии помнишь, удерживаешь ее в сознании, а слушатель теряет терпение, думает: «Ну когда же он к ней вернется? О чем это он сейчас? К чему бы это все?». Я-то знаю зачем, но, если объяснять, уйдет еще больше времени.
Это было совсем недавно. Собрались мы на День Рождения моей мамы. Были только свои – дед, отец, мама, естественно, я, моя жена, Маша и сестра – Тоня. На столе – ничего особенного – пара салатов, резаные колбаса, сыр, бутылка водки и бутылка красного.
После очередного тоста дед внимательно оглядел нас и с придыхом, с давлением произнес:
- Не нравится мне, Сергей, как ты фотографируешь.
И это было начало. Так же певец распевается перед выступлением, пробуя резонаторы и разминая связки. Конечно, он еще не собирался ничего рассказывать, даже о самой «разминке» не думал.
- Да знаешь, пап, сейчас так принято снимать, даже у профессионалов, - сказал отец, - он говорит ей: встань так, повернись так, а сам щелкает пленку за пленкой. А потом выбирает один кадр поживее. Сейчас живость нужна.
- Да, дед, посмотри,  - я показал на портрет моей дочери на стене, - разве она улыбнулась бы мне так, если бы я ее десять минут усаживал и указывал, куда смотреть?
-  А волосы? Смотри-ка, вот прядочка выбилась, и вот.
- Кадр  в целом они не портят, общее впечатление и естественность – важнее.
- Ну, не знаю.… Вот на площади Лядова, у автостанции, находится Государственный архив… Наташа, курочки там подай… Тарелка вот…
Мама взяла из рук деда тарелку, мягким точным движением вилки выудила из жаровни любимую дедом куриную спинку, задумалась на мгновение, и уточнила:
- Картошки?
- Можно.
И она ушла на кухню.
Мы дружно посмотрели на деда, а тот – в ответ – на нас.
- Ну, пап? – спросил отец.
- Туда можно от Московского вокзала доехать.
- Да знаем мы, как доехать! Архив-то тут причем?
- Там в зале, как войдешь, направо, висит портрет офицера, Георгиевского кавалера, работы Карелина. Изумительный портрет!
Любит дед это слово, «изу-ми-тельный», смакует его. Тянет ""изу’’, ударяет по «ми», а дальше – как гитарный перебор.
- А ведь Карелин был Академиком! Фотограф – Академиком!
Тут мама принесла деду тарелку с курицей  и картошкой; он принялся есть картошку, а мы стали болтать о чем-то другом, – о новой маминой работе (она теперь продавала книги), о Тониной учебе.
- А что ты делал в архиве, пап?
- Да вот, искал документы для Фрола Терентьевича, нашего зятя. Помнишь такого?
- Даже отца его, Терентия Калинтьевича помню.
- Да отца-то откуда? Ты же маленький был.
- Да помню… Он все время «Кошмар!!!» говорил.
- Верно, верно… Спились они все…
- Откуда же они имен таких понабрали? – Спросил я. – Одно чудней другого.
- Так они и сами,  – сказал отец, - один чудней другого были.
Дед покивал своей черной, неседой еще, головой в знак согласия и о чем-то задумался.
Мы снова стали обсуждать учебу сестры, увлеклись, забыли о Фроле Терентьевиче и Терентии Калинтьевиче.
Но тут прозвучал сухой, уверенный голос деда:
- А ведь был еще Фрол Кузьмич Киселев -  буденовец, орденоносец и красный командир.
И прозвучал этот голос ой, как неспроста!
Я вспомнил, как отец говорил, что дед рассказывать не любит, все из него надо клещами тянуть, а ведь пожил, дай ему бог здоровья, немало, – и чего только не повидал.
И я подумал, что раз уж этот Фрол Кузьмич «вылез», надо узнать, что там скрывается, за этим забавным сочетанием имени и отчества.
- И что Фрол Кузьмич, дедушка?
- Давай-ка, Коля, вина, что ли, ихого, попробуем… - дед стал присматриваться к этикетке на бутылке красного вина, которое до того момента пили только я, Маша и Тоня. И этими словами, как ни странно, дед дал понять, что продолжение будет.
- Отец разлил вино, и они, поздравив очередной раз маму, выпили по рюмочке.
- М-да… - разочарованно протянул дед, - Пивал я и получше… Кагор хороший, Херес… Люблю я стаканчик для красноречия…
- Ну, рассказывай, пап, не томи…
И дед стал рассказывать.
- Было это в 1937 году, - объявил он, поднял палец и внимательно посмотрел на каждого из нас, - все ли поняли, в каком году «это было», - Работал я тогда в Кинешме, в охране одного завода, так, на побегушках. А начальником охраны  был Фрол Кузьмич Киселев. Лысенький такой, крепенький дядечка, с орденом Красного Знамени. Поскольку он в Первой Конной был командиром, и работу ему нашли командную.
- И вот стал у нас один товарищ гвозди приворовывать. Понемногу брал, понемногу… Сворачивал кулечек, - дед показал, как сворачивают кулечки, - щепоточку клал в него, заворачивал – и в карман. Гвозди-то тогда было трудно найти, а дома надо табуреточку сколотить, полочку прибить…
- Да боже ж ты мой, папа! Неужели мы не знаем, зачем гвозди нужны?
- Да. – Сказал дед. Дескать, знаю, что Вы знаете, но из песни слова не выкинешь.
- И вот написал один человек донос в охрану, мол, такой-то ворует. Из зависти написал, - или, там, почему, - не знаю. Дошел донос до Фрола Кузьмича. Тот – делать нечего – пошел на проходную вора ловить. И меня позвал свидетелем, если понадобится.
- Пришли мы на проходную. Там старичок сидит, смотрит, кто выходит. Мы с ним сели и стали ждать. Идет этот человек. Фрол Кузьмич его останавливает, “Как здоровье? – Спрашивает. - Не несешь ли чего?»  «Нет», - говорит. «А покажи-ка, что в карманах». «Не покажу». «Нет, ты покажи!» Стали они препираться. И вот Фрол Кузьмич, буденновец (дед сделал жест к бедру, показывая, что у буденновцев были шашки, сабли, и что они были людьми решительными), участник Гражданской войны, красный командир, – р-раз, –  сунул ему руку в карман и вытащил гвозди. «Давайте, хлопцы, составлять протокол». Ну, тот не сопротивлялся, составил Фрол Кузьмич протокол, тот подписал, я подписал, и старичок охранник тоже подписал.
Дед замолчал и уставился в тарелку.
- Курица осталась. – Сказал он. И стал есть.
Мы теперь точно знали, что рассказ будет иметь развязку, встали из-за стола и под маминым руководством стали готовить чаепитие. Прежде, чем дед успел расправиться с курицей, мы успели сменить тарелки, принесли торт, конфеты, расставили чашки. Потом все сели, мы с Тоней в шутку позадирали немного друг друга, а мама, как давным-давно, в детстве, так же в шутку нас утихомирила.
И, будто бы  и не было никакой паузы, дедушка продолжил:
- Был суд. Фрола Кузьмича вызвали как свидетеля, повесткой, а я так пошел, из любопытства. Фрол Кузьмич все шутил, что вот, мол, Толя, вызвали честного человека повесткой в суд. А жили они тут же, при заводе, в общежитии. Жена у него на заводской телефонной станции работала, телефонисткой. Раньше ведь, не то, что теперь, автоматических станций не было, вручную коммутировали. Сидели эти  девушки…
- Дедушка! Да кино-то мы все смотрели, - не выдержала уже Тоня, - видели, где они сидели!
- Так вот. – Продолжал дед, помогая себе жестами. – Побрился он с утра, жена ему рубашку, костюм погладила, орден он нацепил и пошел в суд. Суд я видел. Вызвали охранника, Фрол Кузьмич показания дал. Мужичок тот не отрицал ничего, все подтвердил. И суд постановил…
Тут дед снова посмотрел на нас, пытаясь оценить, поймем ли мы то, что он сейчас скажет.
- Мужичка отпустить в зале суда, а Фролу Кузьмичу - пять лет лагерей. И вот так запомнил я его: стоит он под конвоем, весь в испарине, ничего не понимает…
И «на самом интересном месте» дед умолк, и сидел теперь, просто-напросто глядя куда–то за наши спины, за панельную стену, куда-то далеко-далеко. Мы тоже молчали, никто даже не пытался подогнать его, чтобы тот поскорее все объяснил. Поэтому он, собравшись с мыслями, продолжил сам:
- Было лето одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года. А в тридцать шестом году была принята сталинская конституция,  по которой получалось, что без санкции прокурора улики изымать нельзя. Это считалось превышением полномочий и строго наказывалось. А к моменту нашего суда все это вошло в силу.
- Просто американская демократия какая-то, - вырвалось у меня.
- Это неважно, какая демократия, я не про демократию вообще рассказывал. Главное, жулика освободили, а Фрола Кузьмича, честного человека, буденновца и красного командира, отправили на лесоповал.
Тут мы решили, что история кончилась, и было видно, как каждый пытается осознать эту путаную, с точки зрения наших представлений о тех временах, историю и вынести из нее некоторую мораль.
Однако дед, прихватив конфетку из розетки, добавил к своей истории постскриптум:
- Жена-то его на апелляцию подавала, писала в Москву. Оттуда пришла бумага… То есть, не бумага, картонка такая, как билет на «Метеор» раньше был… А на ней напечатано… Шрифтом таким, как от руки… «В прошении отказать». Все пять лет отсидел он…
Тут подоспел чайник; именинница задула свечи на торте, - и мы принялись заедать сладким горькую и странную судьбу Фрола Кузьмича Киселева, буденновца, орденоносца и красного командира…