Поезд

В череде твоих  бесконечных достоинств и непоколебимой морали я безошибочно нахожу дверь, и, опасаясь кондукторш в асексуальном синем, робко курю в тамбуре, готовая быть высаженной где-то между Москвой и ПосГорТипа Паскудино.
 На таких, как ты, я всегда вскакивала случайно, и никогда не покупала билета «туда», а уж тем более обратно. И причина этому не отсутствие денег в моем кармане или безграничная привязанность к паскудинским ландшафтам... Неэтично взлягивая, я бросаю чемодан в последнюю дверь поезда «Москва - *** Знает Куда», запрыгиваю на его подножку, и, слегка отдышавшись, показываю круглую дулю составу «Москва – Хуй Знает Зачем», ехидно помахивая оной из окна, когда поезд трогается.
Приятно познакомится!

В тамбуре импозантно пахнет мочой и несбывшимися надеждами. Из двери показывается продавщица гелевых авторучек неопределенной возрастной категории и, бесстыдно задрав юбки, усаживается справлять малую нужду. От ее наивности хочется петь, и я, откашлявшись, начинаю.
- Че, глумная что ли?
- Ага.
Баба оценивающе смотрит на меня, и, решив, что я действительно глумная, пытается делать бизнес:
- Ручка не нужна?
Демонстративно отворачиваюсь к окну.
- Точно, ****утая. – заключает торговка, и хлопает дверью тамбура, прекрасная в своем возмущении.
Последнее неоспоримо, и, радуясь хоть какой-то определенности в жизни, я улыбаюсь. Мое сумасшествие – основа жизненного существования, укрепляет мое суперэго, вознося его на трон и коронуя. Другие мучаются, ищут свой жизненный путь, призвание, и прочую муть, без которой «человек прямоходящий» превращается в «человека вялотекущего», а у меня все уже определено и разложено по полочкам.

- Прикурить не найдется?
Вздрагиваю от неожиданности.
- Только спички.
- Пойдет. 
Передо мной парень в военной форме. Вместо лица – дыня-колхозница. С ловкостью фокусника большим пальцем руки открывает зацапанную чекушку. Делает большой глоток, и, зажмурившись от удовольствия, затягивается. Дым исчезает в желтой мякоти.
- Куда едешь-то?
- Не знаю. Никуда, наверное.
Дыня озадачен: на его лице отражается сложный мыслительный процесс. Кажется, что еще секунда – и этот мозговой центр запульсирует и лопнет, забрызгав все вокруг  сочными внутренностями. Мне становится жаль его, и я уже пытаюсь загладить момент светским замечанием о погоде, как тут Дыню осеняет:
- Выгнали что ли?
Не в силах выдержать интимность момента, захожу в вагон.

Сажусь на первое попавшееся сиденье, и в последний момент замечаю, что не одна. Напротив меня – Девушка. Хочется бабушкиных блинчиков с крысиным ядом, скрещенных на груди рук, и до оскорбительности льстивой прощальной речи. И вообще – в присутствии женщин я теряюсь и думаю о бренности этого мира. С веселой умудренностью геморроидального холостяка в общественной уборной, я ненавижу всех вместе и каждую в отдельности. Блондинок, брюнеток, рыжих и даже модных лысых, я ненавижу чутко и с полной самоотдачей.  Такое мое неправедное чувство объясняется довольно просто.
Когда я была маленькой девочкой с огромными коленками и крысиным хвостиком на затылке, я, как и все дети ходила в садик. В этом заведении я постигала азы поведения в малых социальных группах и прочие науки. Не знаю, что именно на меня повлияло – то ли мой скверный характер, то ли невосприимчивость к местной методе преподавания, то ли еще что-то... Так или иначе, я методично ссалась под себя, тем самым отравляя жизнь младшего обслуживающего персонала. И вот одна нянечка, из тех что побойчее, держа меня над горшком, грубо вторглась в мое неокрепшее сознание.
- Если ты, говно желтое, не прекратишь под себя ссать, то я тебя башкой засуну в унитаз и буду держать, пока вода из жопы не пойдет, - сказала эта трепетная, полная энергии женщина.
Сейчас я понимаю, что она хотела, как лучше... Но тут уж, как в еврейском анекдоте: извините, но таки осадок остался.
Я беру рюкзак, и перехожу в другой вагон.

Тут к Тебе ближе. Я это чувствую по слабому аромату дури, нежно струящемуся между сиденьями. Такой запах может принадлежать только мужчине, и только в районе тридцати. С чего я это взяла?  До тридцати дурь нежна, и под час экстравагантна, а после – носит фундаментальный характер, и настолько укореняется во флаконе, что ее почти не улавливаешь. Ага. Сейчас начнется!
Ко мне подсаживается очкастый тип, и, теребя свою кепку словно незыблемое мужское достоинство, начинает:
- А ты вот знаешь, что воровать нехорошо?
- Я что-то у вас украла?
- Нет, воровать в принципе нехорошо.
- А я-то тут причем?
- У тебя на лице написано, что ты потенциально готова к воровству.
- А у тебя на лице написано, что ты мудак.
По лицу очкарика видно, что этим незатейливым ответом я поставила его в логический тупик, но он тут же находится:
- Ругаться тоже нехорошо. Но речь не об этом. Речь идет о воровстве. Теперь я вижу, что ты готова не только к краже, но и к взяточничеству, членовредительству, и измене Родине. 
-  Ага. А еще я люблю душить грудных младенцев.
- Что и требовалось доказать.
Он довольно ухмыляется, вытирая влажные от полемики губы, и, судя по выражению лица, собирается завербовать меня в «общество анонимных алкоголиков» с последующим приобретением «десяти ступеней» по супер  - низкой цене. Такой расклад меня не устраивает, но после трех ударов репой об пол, очкарик быстро обретает чувство реальности. С воплями «кондуктОр» он скрывается в дверях поезда.
- Ваш билет, девушка.
65 килограммов «формы в форме» склоняются надо мной, и трясут за плечо. Рубенсовское безнадежно перемешивается с современным и от этой какофонии хочется блевать на пол и петь псалмы.
- Билет Ваш где, говорю? А еще притворяется будто спит!
- А вы конечно же не умеете притворяться?
- У меня бесплатный проезд. Мне это не требуется.
- Не требуется.... -  задумчиво тяну я. А штраф сколько?
- Пятьдесят, - чеканит она.
Лезу в карман за кошельком, и тут же осознаю, как это безнадежно... мои деньги осели в кармане у очкарика. Что и требовалось доказать, блин.
- Вы знаете, но у меня нет денег.
- Я вызываю милицию, - визгливо предлагает она.
- Не надо милицию. Хотите, я вам погадаю? У меня бабушка ведьмой была. Все-все могу рассказать.
- Врешь ты все.
- Нет.
- Тогда давай про прошлое.
Запрокидываю голову, и разрозненные частички материи, прекращают свое броуновское движение, складываясь в ясную картину.
Рубенсовская мама, в тени своей покоившая папу. Пол на дискотеке скрипит. В рот брать невкусно, потому что сперма вяжет. Люблю розовый, просто так.
Все это, вообще-то говоря, я и без бабушки-калдушки могла предсказать. По правде говоря про нечестивую бабушку я вру время от времени, но так искренне этим проникаюсь, что мне все верят.
- Нет, про прошлое лучше не будем.
- Так я и знала, - констатирует она. Тогда уж про будущее расскажи.
- Это я пожалуйста.
Опять запрокидываю голову. Материя по-прежнему послушна.
Трое вполне рубенсовских младенцев. Честный и глупый муж. В рот брать еще более невкусно, но приходится. Люблю зеленый, потому что взрослая.
- Знаешь, и про будущее тоже не получается.
- Вот ****утая.
- Так мне высаживаться?
Не удостоив меня ответом, удаляется, мерно покачивая задом. Блюю на пол и читаю псалмы.

Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Паскудино.

Куда еще может идти этот поезд? И тут, наверное, впервые в своей жизни, я решаюсь на поступок и бегу вперед по составу, к маленькой зеленой двери впереди.  Бегу изо всех своих сил, так что «передумать» отстает на два, нет уже на три вагона. Я распахиваю эту дверь и хватаю машиниста за плечо.

Она улыбается и шепчет какую-то чушь о сумасшествии.
Где-то я это уже слышала.