Яблоки - глава xiv - перед затаркой

Сад уже был не тот во второй половине сентября. Кварталы в основном были пустые, оставались отдельные районы да сиротливые ряды в пустых кварталах для затаривания. Уже пробовали даже затариваться пепин-шафраном. Многие помнят с детства вкусные мелкие яблоки — пепинку, но пепин-шафран, явно имевший пепинку среди сво­их предков, был совсем не мелким. Блестящая селекция или косми­ческие чудеса, но факт был налицо: пепин-шафран, если отобрать только крупные плоды, служил предметом всеобщего вожделения. Относился он к поздним сортам, кое‑кто ухитрялся держать его до мая без малейшей порчи. Конкуренты — пепин-китайка и литовский пепин — не могли с ним состязаться. Пусть литовский пепин мог ­иногда затмить пепин-шафран вкусом, но внешний эффект, ­разуме­ется, гораздо больше всех привлекал. Антоновских яблок было те­перь по кварталам крайне мало, да и редко ­кто‑нибудь соблазнялся ими на затаривании. Им ­уготована была участь многих миллионов их собратьев: заполнять секции, гнить потом по перевалкам, если раньше не ­сгниют. А если гово­рить о конъюнктуре рынка, то диву даешься: до чего же странные вкусы у покупателя — ведь ­антоновские яблоки исстари пре­восходят любые сорта. Терпкость сочетается со сладостью в момент желтения, ­аромат этих яблок — целый букет, хозяйственную ­полезность их подтверждает весь опыт. Их же и больше всего было в этом совхозе. Но эффектный вид и лежкость раз и навсегда ре­шили в этих местах вопрос в пользу пепин-шафрана. Кто ехал на продажу поздно, не мог и помышлять затариться чем-то, кроме пепин-шафрана, если не хотел краха. Были, правда, случаи, когда тарились особым королевским сортом “Уэльс”, роскошными темно-красными пло­дами. Под стать им были отдельные экземпляры “памяти Мичурина” или хорошо известного горожанам “макинтоша”. Как раз подошло время собирать и эти яблоки. Хорошо ли их ­везти на продажу, кажется, никто не знал. Некоторые ­бригады, выпол­нив­шие все обязательства и желавшие поскорее уехать без взяток и подходов, соглашались на китайский пепин, или просто “китайку”, которая вполне уже годилась.

Вообще сорта яблок были вехами трудного пути сборщиков. Белый налив, например, наши, понятно, не застали. Эти яблоки, как известно, настолько ранимы, что их возить куда-то не приходит в голову даже государству, которому безразлично, что довезут, не говоря уже о частных лицах. Яблоки эти, нежные и имеющие прелесть новизны с наступлением лета, просто выбра­сывали, пускали на сок или скарм­ливали свиньям. Начало работы бригады запомнилось сбором странных яблок, имевших название “коричное”. Их велено было собирать, но отличить эти деревья в первый день умела только Таня Горохобенко, так и заявившая Кузьмичу, что знает, мол, “коричневые”. Потом несколько дней мучились с роскошным, крупным страшно чувствитель­ным бельфлором. Уже в августе многие зимники затарились ранетом. Недаром в совхозном фольклоре было такое романтическое выра­жение “черный ранет” — мрачное пророчество грозящей ката­строфы. Трудно придумать большее разочарование и ужас для ша­башника, везущего пять-десять тонн и обнаружившего в первом же ящике почерневшие яблоки. Дрожащими руками вскрывает от вто­рой, третий... Год тяж­кого труда оказался напрасным....

Когда созревала антоновка, начинался сбор с промышленным раз­махом, который мы уже видели. Встречались у антоновки и странные аналоги. Например, появилась большая популяция какой-то подозри­тельной славянки. Если бы Кузьмич с Егоркой захотели извести кого-то придирками, то лучшего повода не было: деревья эти росли с ан­тоновкой в одних рядах и их ветви переплетались.

Разгар сезона — это был поток антоновки, стойкий запах кото­рой заполнял сарай и даже переносился в бараки. Но подрастав­ший пепин все больше распалял воображение, а потом стано­вился пред­метом мечтаний и страсти. У Ивана Захаровича Чепеле­ва почти каждый был уверен, что без хороших или удовлетво­ри­тельных яблок не оста­нется, так редки были случаи переноса на следующий год. На других больших бригадах, вернее участках, такой уверенности было меньше, а “холодильник”, где в основном тарились и пырсовские, был, разу­меется, самым неблагополучным. Здесь царили хаос и произвол.

Если первые затаривания зимников никого не тревожили, потому что был август, то с середины сентября начинались крупные и мутные маневры. Непосредственно на холодильник, т.е. в хранилище, все время шло много яблок. Кто-то потом получал отборные яблоки прямо из хранилища, которое Кузьмичу не под­чи­нялось. Случалось и так, что кому-то были отданы прекрасные многообещающие рядки, но потом все ломалось: или рядки эти не оправдывали надежд, или их нехватало.

Заканчивалась грандиозная сдача антоновки; на хоздворе, вок­руг хранилища, в сарае все чаще появлялось множество кон­тейнеров с “китайкой”. Появлялись изумительные, но почти несъе­добные яблоки “суворовец”. Контейнеровозы, прибыв из сада, делали загадочные движения, и воцарялась всеобщая подозри­тель­ность. Затаривание в конце сентября преображало жизнь шабашки. Для некоторых оно рас­тягивалось на весь октябрь, и даже в начале ноября случалось выез­жать последним.

Дмитрий и Любаша теперь редко участвуют в клубе на перекуре, Алик чувствует себя неловко и редко теперь витийствует. А перекуры такие же длинные. Больше всего давит на всех неопре­деленность. Зной уже не лишает сил в саду, а наоборот, подошло бабье лето, и все было бы ничего, если бы появились виды на затаривание. Но Бобби отмалчивается, обдумывая какие-то предло­жения Кузьмича. Дмитрий предвидит, что понадобится много денег. Глупое, обидное поло­жение, причем не только у него, а у всех: все размазали два месяца, третий тоже уйдет. Уехать теперь — полнейшее безумие, а надвигается осень, тучи сгущаются над их надеждами, пора решительно объясниться с Кузьмичом, а то весь пепин-шафран будет роздан на корню, обещан кому-то. Пырсов сегодня погонит пять или шесть вагонов с целым штатом помощников, но “паханы” его еще на месте, и прогнозы Кепки вот-вот начнут сбываться. Гуцулы деловито тарятся, но и сдача го­сударству не прекращается, азербайджанцы погнали вагон. Вчера пришла ужасная весть: оказывается, Таня Горохобенко знает один из своих рядков — роскошный пепин.

— Митенька, ничего страшного, только 21 сентября. Все рабо­тают теперь неплохо, банный день прошел без потерь — уже дости­же­ние. Ведь далеко не все начали тариться. Почему же мы должны кого-то опередить? Мы ведь бригада особенная.

Она смеется, но смех получается невеселый, и каждый из них понимает, что не все у них в порядке.

— Это невероятная вещь: из-за Саши быть на вечном крючке у Егорки, а из-за Арнольда — у Пырсова. А как отправить Сашу, когда все окутано таким бредом, где сплелись и милосердие, и шантаж, и больная психика, и странный характер Бобби, который словно засыпает в самый неподходящий для этого момент, а потом снова ста­новится ковбоем, никогда не унывающим.

— Слушай, мне Виолетта рассказала, что тогда в сторожке произошло.

— Это хоть какое-нибудь развлечение.

— Они зашли в сторожку. Саша ей очень нравится. Я не знала, когда ехали сюда, что ее причуды идут так далеко. Но, вообще го­воря, Саша очень красивый парень... Когда они уже выходили, захо­дят трое, из которых один устрашающего вида. Это только ты, Ми­тенька, мог предвидеть. Нет, не Бобби, не Саша, не Алик... не Пырсов, не Кузьмич... не Повар и не Кепка... Ты, Митенька, самое большое чудо здесь. Как можно было до этого додуматься?

— Ты мне сердце рвешь на части. Бог одно дал — другое забрал. Мне блистать, Любочка, не придется. Болезнь меня не отпустит. У меня идея совсем другая. Не надо об этом, а то мы далеко зайдем. Расскажи лучше, что же там дальше было.

— Они Сашу оттеснили в угол, потом стали глядеть на Виолетту, облизываясь. Потом один говорит: “Черт с ней, ее мы не должны трогать, а только этого поучить, чтоб не ходил в огород. А ну, мальчик, раздевайся!” Виолетта ­зажмурилась от ужаса...

— Я сейчас думаю, что это все совершенно невероятно. Как он мог не понимать, посылая их, что они должны знать Людку, и пред­видеть ее реакцию он должен был. Если бы я сейчас был бы на месте Бобби и меня бы убеждали, как я его тогда убеждал, что есть такая опасность, — я, честное слово, еще больше него рассердился бы. И как только Пырсову могло в голову это прийти? Видно, у него от ревности тоже мозги набекрень уже. А жадность его?! Еще силь­нее ревности. Все бросил и погнал вагоны. А беспечность Бобби? Нет, Любаша, я вконец запутался...

Перекур все не кончался, и подошедший Кепка, не дав продол­жить на самом интересном месте рассказ, сообщил ничтоже сумняшеся, что ему трудно обходиться без ­женщины.

— Та на продаже телку найти элементарно. А здесь? Я ж моло­дой мужик. Поеду в совхоз свой — Ольгу привезу. Мы с ней в Харь­кове вышивали — шо ты понимаешь, Митя? Я ж возле шмо­ток вертелся — всегда при бабках. А она в женском общежитии, там телки несчастные. Оля ж из моего совхоза, мы еще в школе жили с ней. А когда я на малолетку пошел, я не знаю, что она делала. А когда вернулся, кенты в совхозе сказали, что она работать на радиозавод пошла и в общаге устроилась. Ну я ж Олю знаю, она больше месяца не будет уродоваться. Те девки из общежития все берут на последние бабки. Ихняя жизнь, как ты, Митя, глаголишь, бедна радостями. Мы с ней пожили сладко — о чем ты, Митя, говоришь? У нее там с комендантом зарубка была, ей потом срок корячился[34] — так она назад в совхоз...

— Кепка, а ты уверен, что ее надо сюда привозить? Ты бы по­терпел уже до продажи.

— Правильно Алик тогда сказал про тебя. Все еврейчик пони­мает, видит...

— Кепка, умоляю тебя, перестань, — сказала Любаша. — Привози кого хочешь, только не выясняй отношений. Пусть все рухнет, только не надо разбирательств.

— Та она и так, и так рухнет, шабашка ваша гнилая. Арнольд сваливать должен. Сейчас водички принесу.

Кепка подошел к основному клубу. Миша, Алик, сам Бобби только что поднесли ящики и теперь пристраивались поудобнее и доставали сигареты. Хорошо было на солнышке, тенью уже особенно не дорожили. Ясно было, что отдых будет не короткий.

С бутылкой воды Кепка, как и было обещано, вернулся и галантно предложил питье сначала Любаше.

— Пырсов его все равно похоронит после приезда... И Бобби, ковбоя понтованного... Такую падлу, как Пырсов, даже на тюрьме редко встретишь. Недаром, Повар говорил, Васек зарезать его хо­тел. Так-то, Митя, — назидательно произнес он зачем-то, а потом стал прыгать с одного на другое. — Судимые тоже сваливать будут, но не все. Тут такое начнется!.. А Филимон не может соскочить, он гово­рил Повару, на следующий год другую шабашку будет искать. Он Митрия Кузьмича ненавидит, Пырсова, Петра-мента, который жилы с него тянет. Он говорит, дождаться бы конца скорее. А Пырсов темнит, та у них там механика — не проссышь. Это толь­ко, Митя, ты бы мог размотать, — захохотал он. — У Филимона ж семь тонн, та у Пова­ра ж тонны две. Филимон сам хочет ехать, Пырсову не доверяет. Он спокойно хочет продавать с Поваром, а нервов не хватает ждать. Понял?

Прогнозы Кепки, пронырливая его осведомленность очень били по психике, но его почему-то никто не ругал за негативизм. Конечно, он нес большой урон: его и за водкой гоняли, и материли без повода, и боялись его ужасных выходок, и смеялись над ним. Но страшные пророчества, исходившие от Кепки, мало пугали, а порой сильно сме­шили. Одного Дмитрия они не смешили, хоть он вполне оценивал юмор Кепки. Что помогает вернее судить и предсказывать: пронырливость или проницатель­ность — невозможно решить. Дмитрий иногда от­ставал от событий, конечно, не в такой степени, как пребывающие в тумане Алик и Саша. Кепка же был кладезь информации, как если бы находился сразу во многих местах.

— Ты ж видал, Митя, как Арнольд его дернул в стос позавчера.

— Да, Кепка, это страшная вещь, ты прав, это какое-то роко­вое везение. Ему раньше не везло так никогда. Он теперь с другого почтового отделения отправил перевод, а возил его Яша.

— За сто рублей наличными. Та там Сироп с Метлой на стену лезут.

— Это счастье, что Пырсов уезжает надолго.

— Так ты ж вчера после обеда не видел, какие чудеса были.

— А мне Арнольд ничего не говорил...

— Боялся, шо ты усрешься, — подхватил Кепка, не стесняясь Любаши.

Само выражение для установившихся отношений было мягкое, даже безобиднейшее, независимо от присутствия женщин, но в данном слу­чае, конечно, очень обидное. Терпеть Кепку вообще было тяжело.

— Есть ли предел твоим гнусностям, проклятый Кепка? Ты лучше потом доскажешь.

— Та я и сам не знаю, шо там в посадке было. Катали, наверно, с секундантами. Я видел, они из посадки выходили: Арнольд с Романом, а Пырсов с Витькой-худым. Та то такой браток, ты ж знаешь его!

Дмитрий вспомнил, как недавно стало ему не по себе и как он не выдержал взгляда жуткого этого парня, когда случай свел их вечером на умывальнике. Умывальник представлял собой длинный гряз­ный лоток и штук пятнадцать кранов, из которых добрая половина была заглушена за неисправностью. Здесь особенно раскрывались неписан­ые права блатных, которые, пренебрегая очередью, подолгу там мылись, брились и марафетились. Уста­вив­шись на стоящую в лотке ногу Витьки-худого, разукра­шенную экзо­ти­ческой картиной, он поймал вдруг на себе его взгляд... “Не хватало еще с этим пареньком иметь дело”, — мелькнуло у него при Кепкином сообщении.

— Пырсов зеленый был, — гнал Кепка информацию. — Он приедет упакованный — катать уже не будет. Еще затарится на одну ездку, а потом перед отъездом братками займется. Бобби точно зарежет за Людку... Арнольда тоже... Пырсова, суку, жаба давит, такой человек, но у него ж и ревность, и азарт... Правильный, Митя, — тут он состроил комическую мину и закруглился неожи­данным пируэтом, — анализ характера? А ты говоришь, шабашка. Та вам чухать надо, пока при памяти...

Кепка захохотал и потянулся к своей воде. Перекур, судя по тому, как Бобби разминался, сейчас должен был ­закончиться.

“А ведь прав Бобби, жизнь — качели, — размышлял Дмитрий, отправ­ляясь к очередному дереву. — Сегодня, вот прямо полчаса назад, казалось дело вполне поправимым, а сейчас... Пусть все идет на самотек. А то и вообще уедем с Любашей, бросим все... Боже мой, если б не болезнь, так зачем вообще эти яблоки? Что, я бы в городе не нашел эти десять?.. Правда это: Бог одно дал — другое забрал... Подождем до пятого, к тому времени все и прояснится. А там за получкой, Любашу окончательно увезти надо. А сейчас что дергаться? — пусть идет на самотек, чудовище это еще не скоро вернется. Прав Бобби: жизнь — качели... А надо все-таки узнать окончание двух этих историй. Так просто, со стороны как бы. Это ведь и интересно, в конце концов”.

Успокоив себя подобным образом, он весьма быстро собирал до перерыва.

— Виолетта говорила когда-то, — смеялась по дороге Любаша, — что хочет в стос научиться.

— Научиться-то она может за пять минут, только едва ли найдет партнера. Простейшая эта игра не для простых игроков. Это всегда было загадкой для меня: знаменитые игроки, шулеры с пол­ными карманами денег за двадцать минут состояния про­игрывают. Представь себе — один мечет и приговаривает: бита — дана, бита — дана, бита — дана. До тех пор, пока не выпадет заранее заданная кар­та. Если она выпадет нечетным номером, то есть при слове “бита” — выиграл тот, что метал, и наоборот.

— И это все?

— Почти все. Арнольд рассказывал, как когда-то проиграл большую сумму. “Я, — говорит, — думал, что все так незатейливо, а оказалось очень затейливо”. Во-первых, можно нарваться на вир­туозного исполнителя, а во-вторых, небольшое усложнение — и эта простейшая, граничащая со слабоумием игра начинает требовать огромного внимания. Арнольд по состоянию на позавчера загнал это чудовище за десять изрядно. А когда садились в стос, было чуть больше семи.

— Слушай, я помню, как Пырсов вцепился в него и с выпученными глазами требовал: “В лоб целиком”.

— Правильно! А Арнольд отвечал: “Только третями”. Если совпал только рост, а цвет не совпал, то выигрыш составляет треть ставки. Если и цвет совпал, а масть не совпала — две трети, а если полностью карта совпала — только тогда полная ставка. Это и есть игра третями. Но и это не все. Представь себе: один мечет, а другой держит в руках три карты из другой колоды. У каждой кар­ты своя ставка. Мечет подряд, даже этих глупостей не говорит: “бита-дана”, а только отбивает такт, чтобы следить за четом и нечетом, и как только прошла последняя из заданных карт, мгно­венно подводится итог. На первой карте я, допустим, выиграл треть ее ставки, на второй — проиграл две трети, ну а на третьей — выиграл всю ставку. Мгновенно это сосчитать очень трудно, ведь надо и следить все время. Записал, положил ручку — конец. Ты мог себя наказать, а мог записать себе лишнее — тогда он тебя штра­фует. Я видел это все, но не понял до сих пор. Что заставляет так торопиться? Какая-то особая этика? Или с медленным игроком играть не станут? Или другие игроки иначе играют? А вообще это напряжение большое, когда пишут сразу. Вот и все премудрости, известные мне. А что еще за всем этим кроется, я не знаю. Может быть, наиграв где-то, профессионалы между собой таким глупей­шим способом свои деньги разыгрывают.

— И в это самое Арнольд с ним и играл?

— Именно в это после семи они и играли. И еще я тебе скажу, — рассмеялся он, — хоть тебе это совершенно не нужно, что ставки при игре третями всегда кратны трем и достигают фанта­стических величин. Вообще игра — это ужасная вещь.

— А почему так? Ты ведь говорил, что вся жизнь — игра, что нет ничего увлекательнее игры.

— И ничего ужаснее. Я в этом всем давно запутался. Вот, например, я раньше считал, что игры с открытым материалом благород­ны. Возьми ты все системы шашек, шахматы или япон­ское го — муд­рейшую из игр. Такие игры требуют большого интеллектуального напряжения и знаний, а игры с неполной информацией — путь к азарту, растлению души, даже к убийствам. Все это, разумеется, когда про­фессионалы играют. Когда неумеха играет — безразлично во что, — это то же лузганье семечек.

— А теперь, Митенька, ты эту теорию пересмотрел? — лукаво спросила Любаша, радуясь, что он живо так рассказывает ей и в хорошем настроении.

— Она сама разрушилась, как и множество других. Возьми бридж. На Западе, оказывается, есть гроссмейстеры, и звание гроссмейсте­ра бриджа не менее почетно, чем гроссмейстера шах­мат. И возьми теперь шахматы. Бывает, что хорошие игроки часа­ми играют до пол­ного изнеможения и засаленная трешка, а то и целковый, по десять раз переходят из рук в руки. Или возьми такую несуразность: шах­маты — великая игра, королева игр, а ша­хматистов зовут шлемазалами, поцмейстерами, дурковатыми. А игрок в преферанс, хоть и точную, но ограниченную игру, счи­та­ет­ся уважаемым человеком. Впрочем, его же считают и обывателем. Видно, дело не столько в играх, сколько в игроках. А я ни во что не хочу играть.

— Даже в шашки, Митенька?

— И в шашки тоже. Я не могу в полную силу играть. А раз так, зачем мне играть ниже своей силы? И чтобы все это видели и думали, что я играю хуже, чем на самом деле? Ты не обращай внима­ния на мое нытье. Почти пришли уже, а я ведь так и не узнал у тебя, чем в сторожке дело кончилось.

— Виолетта зажмурилась от ужаса... И не помнит, что происходило. Прошла, веро­ятно, минута или больше. Открывается дверь. Она рассказывает, что чуть не потеряла сознание за эту минуту. Она глазам своим не поверила, когда вошел Миша Плевакин... а за ним входит Роман. Миша, должно быть, очень надеялся на Романа, поэтому он завел свою обычную фальшивую песню: “Добрый вечер, друзья, и вы, таин­ственные незнакомцы. Позвольте представиться...” Но тут он спо­хватился и решил не засвечиваться... А Саша безумный или сверх­храбрый... Но слушай дальше. Бандиты опешили сперва, а потом один из них говорит: “А ну брысь...” Ну я не буду воспроизводить, а Виолетта мне все это пересказала... Да... Роман подходит к Саше и говорит: ”Пошли домой. И ты, Виолетта собирайся. Это очень плохие мальчики, злые, нехорошие”. Тогда один из них говорит: “Вот сволочь пучеглазая. Сказал телку не трогать, а хлопца поучить, чтоб на всю жизнь запомнил, а кого теперь учить? Я кому сказал брысь?!” И подходит сзади к Роману, чтобы схватить его. Но Миша выскочил и снова завел: “Все, все, ребята, мы вас не знаем. Драка нам ни к чему. Я вижу, что вы умные парни...” Но самый страшный из них схватил Мишу пятерней за лицо: “Мозги вытряхну об стенку!”, а другой стал отпихивать Романа от Саши. И представляешь, там же теснота ужасная. Роман выскочил на улицу и этого типа за рубаху вытащил, но тот и сам охотно вышел. И пошло побоище. Роман боль­шой художник. Виолетта визжала от восторга. Миша тоже пытался блеснуть, он, знаешь, тоже драчливый такой, но очень далеко ему до Романа. Вот так приключение, а, Митенька?! А что им мешало пустить ножи в ход?

— А они в совхозе этого не делают, пока не затарились и вообще как-то связаны с совхозом. Кепка же нам все это объяснял сегодня.

— Но самое интересное. Пока они дрались, Саша нагибается к тяжелому совку железному, который стоял там возле порога, и говорит “Я обид не прощаю”. Роман успел увидеть, заскочил в сто­рожку и поставил ногу на совок. “Саша, не будь идиотом, с меня хватит”. И в драке так никто и не одолел, а блатные с проклятьями ушли, дав понять, что это не конец истории. А наши тоже пошли домой.

— Что можно сказать? Только одно: сгущается мрак. А может, это снится нам все: Кепка, Алик и Саша? А вот и Арнольд — сейчас еще узнаем что-нибудь.

Арнольд шел с полотенцем и мылом. Вид у него был очень уста­лый после сада, а еще больше, после вчерашней встряски. Он осу­нулся, и казалось, что свалившееся богатство как-то придавило его и даже испугало. Но ироничной манере своей он не изменил и глядел на Митю так, как будто показывал свое пренебрежительное отношение к его осторожности, даже не делая попытки постигнуть какую-то таинственную, якобы, ее причину.

— Очередь забыли сегодня занять, Арнольд. Будет теперь время поговорить.

— Ты что хочешь опять меня призывать не играть больше? Я и сам не собираюсь, я больше его не выдержу. Вчера это чудовище приходит ко мне и говорит: “Здесь непруняра[35] большой, надо место менять. У меня будем играть”. Я, конечно, отказался. Но мне самому уже страшно, а он же смола, липучка, и рвется отбить любой ценой. Он мне двенадцать к тому моменту прислал и был еще должен. Он вбил себе в голову, что место изменит — и счастье переменится. Не говоря уже об окружении, там же у них логово! И мне уже страшно ему сказать, что я кончил играть раз и навсегда. Он угрожает, глаза из орбит вылазят, кричит, что жиды его ограбили. Как он не попал до сих пор к каким-нибудь волкам в Сочи на пляже или в Москве? Правда, он и осторожный, и подлый, даже сверхподлый, но азарт его погубил.

— А почему погубил? Это для него капля в океане.

— Возможно. Решили в конце концов поиграть на нейтральном поле — пошли в посадку. Он стал особенно большие куши назначать. Считает он всегда очень медленно, другой бы устроил скандал, но я уже терплю. И вот, представляешь? — просчитывается и сам себя наказывает! И силь­но. Я думал он сейчас бросится на меня, но все равно был неумо­лим. Говорю, пока не рас­считаешься, я не продолжаю. Тут особен­но важно не поддаваться, а то все назад покатится. Он стал бумагу хватать, потом порвал. Речь шла о тысяче примерно. Наконец, он приносит ее и с ним при­ходит Витька-худой. От одного вида этого Витьки-худого не то что играть — жить не хочется, — рассмеялся Подриз.

— А каков же все-таки финал? — явно не терпелось Дмитрию узнать.

Большие суммы, конечно, очень увлекают, но хотелось, чтобы итог был поменьше.

— Двадцать три он мне передал за сезон, а две четыреста должен. Но все было не так просто. Я наотрез отказался идти играть в присутствии этого Витьки-худого. И потом Метла, который вчера после обеда тоже не работал, сославшись на болезнь, меня надоумил найти телохранителя. А адыгейцы грузили что-то возле сарая, и я позвал Романа. Это чудесный сон, честное слово. Я объяснил ему в двух словах и предложил 300 рублей без несчастья за час или полчаса пребывания в посадке плюс увлекательное зрелище.

— Это потрясающая история, Арнольд, — сказал Дмитрий, забыв о всех своих опасениях.

— Да, история выдающаяся. Надо было поехать в совхоз после четверти века игры, чтобы найти своего клиента. У него карман, Митя, бронированный, как у тебя, но он уже был пустой. Мы два раза в сберкассу ездили на Яше, впятером, представляешь? Второй раз он аккредитив в ход пустил. Каждый раз когда этот ублюдок хрипел, брызгал слюной и требовал играть в долг, невыносимо было слушать его угрозы и проклятия. Но я все-таки не смалодушничал, и судьба была благосклонна — судьбу ведь не обманешь. А хорошо все-таки, что Роман был рядом. Вот уже действительно супермен! Он молчит, невозмутимо смотрит, он сам не играл никогда, но у него другой взгляд на все это. Именно его невозмутимость — вот что помогло выдержать этого монстра, эту обезьяну жуткую. Я Яше 200 за одни поездки отдал, а Роману штуку давал, но он взял ровно триста.

— А как вы расстались?

— Лучше, Митя, тебе этого не слышать.

— Нет, ты уж все рассказывай.

— Я же говорил, что две четыреста он остался должен. В последний раз он ставки взвинтил до безумия, и тут я понял, что денег-то у него снова нет. Но не мог же я потребовать, чтоб он предъявил: невозможно представить, что тогда было бы. Дама пер­вая моя оказалась, но я знал, что сейчас проиграю, потому что проявил слабость. Я думал, что у меня сердце выскочит. И тут он бросил играть посреди партии. Может быть, он вспомнил, что надо еще этому Витьке платить...

— Кажется, у него была не так давно еще одна статья рас­хода такого же сорта, но другим платил, не Витьке-худому...

— Не понимаю, Митя.

— Его ненависть к нам уже достигла предела, за которым садизм, концлагерь, изуверство. Одним словом, первый этаж...

— Ты что, бредишь, Митя?

— Это у меня теория есть такая.

— Знаю, знаю... которую Алик бомбит... Когда мы с мерзавцем расставались, он клялся, что под землей меня найдет, семью мою вырежет. Я не знаю, что у тебя за теория, но жадность его превосходит все человеческие пороки.

— Дай Бог, чтоб и ревность его уступала жадности.

— Говорят, шесть вагонов он гонит. Я вообще не пред­став­ляю, как это все оформляется, по пятнадцать вагонов за сезон. Или по тридцать?

— Еще и эти шарады решать? У него же бригада ­огромная. Можно представить, что это четыре бригады. ­Недаром с ним столько сопро­вождающих едет. А как нам свой один вытолкнуть? Вот где настоящая головоломка!

— Я теперь думаю, не подождать ли его. Пусть двоечку зашлет, если отбиться хочет.

— Я всегда, Арнольд, высоко оценивал твой юмор.

— Шучу, шучу, Митя. А то еще заболеешь от пережива­ний. Я и сам теперь вижу, что боюсь его еще больше, чем ты. От алиментов я на год свободен, пятнашку я сестре и еще в два адреса переправил — это могила! Пятак повезу с собой. И общаку помочь надо, но на тех же условиях, учти, Митя, — он улыбнулся, сощурив свои раскосые глаза. — Подучили вы с Лехой меня. Кстати, у меня и сейчас там кое-что есть. Бобби мне шестьсот должен, другие штуку триста по мелочам. Тонна яблок, надеюсь, набежит. Вот он, денежный дождь! Надо же было, Митя, когда-то богатым стать за все мои мытарства. Сорок лет ведь уже. Значит, будем прощаться на днях, а на продажу я приеду. Пока ты казначей, я за свои деньги спокоен.

— А кто же тариться будет, Арнольд? Сашу надо отправить, тебя тоже, Виолетту, Любашу.

— Это уже вы сами людей найдете. А как штрафовать меня за отсутствие — не мне тебя учить. Господь знал, кому понятие давал. Это один крестьянин в одном знаменитейшем рассказе сказал. А как ты говоришь? Одно дал — другое забрал? Тоже очень верно. Ты здесь профессор, да и не только здесь, а где угодно — тебе и карты в руки.

Дмитрий только вздохнул на это блестящее ироническое рассуж­дение.

— А зачем тебе, Арнольд немедленно уезжать? Он ведь не скоро появится, неделю только вагоны на восток идут.

— А он может и вообще с ними не ехать. Вагоны себе идут, а он потом на самолет, скок — и тама!

— Чтобы он вагоны отпустил? Нет, такого я не могу пред­ставить. Не вчера ведь он родился, чтобы дать вагонам по Стране Советов без присмотра путешествовать. А людям он разве может довериться? Нет, Арнольд, долго его не будет.

— Вот и чудно. Оформим доверенности без помех. Поживем еще на нарах: они мне теперь куда мягче стали.

Дмитрий еще раз вздохнул и пошел в палату положить сумку и полежать малость.

Как ни странно, а беседа с Арнольдом все немно­го упорядочила. В полудреме он стал думать о финале их бедной шабашки и принялся усугублять картину в виде анти­утопии.

Холод, слякоть, столовая не работает. Саша никуда не уехал, и вместе с Аликом они сошли с ума. И он, Дмитрий Савельев, вместе с ними лишился рассудка. Бобби тоже сошел с ума и бодрым тоном го­ворит, что все о’кей, говорит и по-французски, и по-английски. Злопамятные Пырсов и Егорка тут же рядом. И Кузьмич здесь, и не торопится никуда. Выясняется, что и наряды у них ничтожные и ­пре­тензия пришла именно по их упаковке из самой ­Москвы, и клозеты по совхозу не все вычищены. Тафик ­опознает Алика, Мишу, но что самое страшное — Сашу. О яблоках уже не может быть речи. Суровый директор узнает и ­Дмитрия.

Сперва они соглашаются взять ничтожными деньгами взамен обещанных яблок. Кузьмич говорит “Давно бы так, голуби”, но под­писывать не торопится. Юра говорит Вите и всей здоровой части бригады: “Давайте почистим, ну поуродуемся один день и все в порядке будет”. “Давно бы так, родимые”, — хвалит Кузьмич. Вот и сор­тиры уже сверкают чистотой, а бригада согласна и без денег уехать, но не дают пока им билеты. Пырсов, оказывается, наложил вето: “Пусть отработают то, что эта сука черная у меня выдурила”. Ди­ректор спрашивает: “Это правда, Егор Иванович?” “Да, зямы выиг­рали у нас с Пырсовым двадцать пять тысяч”. “Азартные игры в совхозе запрещены. Пущай отработають, а тогда уже выдать им билеты без задержки. Я проверю”, — грозно сдвигает он брови. Скоро и Валек-сантехник сходит с ума. Здоровые теперь только Миша Плевакин, Коля-служащий, Юра Кацман, Витя Гребен­щи­ков, Лева Калугин. Кепка же вообще перешел служить в совхоз. Жи­вет с Ольгой в отдельном хорошем домике, готовит все для охоты Кузьмичу, Егорке, Пырсову, директору и Тафику. Он же и охранник, здоровых строем водит на работу, над больными кура­жится. Ольгу он охотно уступает по очереди Егорке, Тафику и другим... Вечерами все так же играют в шашки, и Кузьмич заходит посмотреть, ­поучиться....

Наконец здоровая часть решается идти пешком — ясно уже, что билетов не будет. Потянулись к Егорке с обходными листами: “Та-а-к... Зараз поглядим... А куды ж вы баб своих попрятали, зямы?..” “Людку мою замордовали, по рукам пустили”, — говорит Пырсов. “Мне причинили непоправимый моральный ущерб”, — важно заявляет Тафик. “Машину-сортировку негодную нам продали!” — бьет кулаком по столу директор. “Но помилуйте, — стонет Витя, — причем тут мы?” “А ты, голубь, не кипятись. Зараз пока надо паданку собрать”. Апофеоз антиутопии. Рядки беско­нечные и сплошь усыпаны паданкой. Больные, здоровые, все впе­ре­межку ползут, собирают. Митрий Кузьмич прогуливается с ружьем. Кепка зорко поглядывает. “Не забыли, зямы, как за вод­кой меня гоняли?” Митрий Кузьмич наводит ружье то на одного, то на другого и говорит: “Вы уж постарайтесь, голуби мои. Сегодня надо подобрать, а то винзавод простаивать будет”.

Если бы он обнародовал эту антиутопию в конце августа, ее бы очень хорошо встретили. Саша бы смеялся больше всех, разве что к душевной болезни неизвестно как отнесся бы. Лева тоже хохотал бы. За Алика трудно поручиться, но больших претензий тоже не было бы. Арнольд бы с пониманием улыбался, а может, и смеялся бы заразительно. Кепка катался бы от смеха, не смущаясь отве­денной ему ролью полицая. Только Любаша тяготилась бы этими картинами, но оценила бы и юмор. Бобби кишки бы порвал. Миша сделал бы какие-нибудь не слишком умные замечания, но тоже бы посмеялся. А Витя бы сказал, что так в точности оно и будет.

А вот сегодня что-то не было охоты обнародовать произ­ведение. Конечно, тоже посмеялись бы, но криво и не все. Песси­мизм вообще большинству людей мало нравится, хоть ясно, что он дает ряд преиму­ществ по сравнению с оптимизмом. Но все хотят надеяться и потому не любят пессимистов, которые, может быть, больше всех и надеются. Он продолжал размышлять, вытянувшись на своей койке: и о дурацкой их шабашке, и о характерах, и о том, что счастлив всякий, у кого нет болезни, — пока не заснул...

Вот что значит не занять очередь на обед!

— Вставай, Митя, — тряхнул его легонько Бобби. — Без четверти три.

Танина бригада с сумками, не дав себе послеобеденного от­дыха, покидала палату. А здесь только появились обеденные при­над­лежности: ставшая привычной банка с салом, перец и чеснок, огурцы. У неко­торых были в руках свои чашки, уцелевшие в попойках. Несли их для того, чтобы не падать в обморок при виде таза, где моют кружки под компот. Сервировка и оформление трапез в столовой вообще свидетельствовали о благополучии бригад. Казенный завтрак состоял обычно из одного супа, доволь­но убогого. Ужин — каша, то с мясом, то с компенсацией в виде квашеной капусты, печенья и яйца. Порции хоть шли по счету, но было немало лазеек увеличить объем, особен­но при таких связях на кухне. Случалось раздатчицей бывать и Вио­летте, и Любаше. Что касается расширения меню, то у некоторых бригад встре­чались, особенно за ужином, внушительные вещи. Бывали тут и сухая колбаса, и мед, и деликатесные консервы. Что до нашей бригады, то выезжал пока один Дмитрий и привез немало гос­тинцев, как из общака, так и из своих, что и было оговорено, — творить неглас­но добро выше человеческих сил.

Все это было съедено, а теперь заботливо поддерживалась только банка с салом, которую Кепка пополнял у Фомича за счет общака. Носил он ее на ужин, на завтрак и на обед, но в обед помогали себе салом только Кепка и Миша, обладавшие редкой про­жорливостью.

— Вставай, старик. После обеда поквакаем большой тройкой.

Бобби впервые употребил это выражение, изобретенное Витей Гребенщиковым и намекавшее не столько на слабость руководства, сколько на Мишины художества. Очень нервировало некоторых, когда он то пил с Кузьмичом и Егоркой, то тащил к ним Бобби, то подно­сил трактористам и шоферам, а сверх того не забывал пить и курить с Сашей, Аликом, Кепкой и Бобби.

Обедающие во вторую смену довольствовались почти холодным борщом, не лучше был и кулеш — фирменное блюдо всех таких столо­вых. Стол был замусорен предыдущими едоками, но ни Виолетта, ни Любаша не рвались на постылую кухню за тряпкой. Все уже хорошо знают друг друга, многие очень тяготятся, и накопившиеся за два месяца усталость и безразличие не умень­шают напряженности. Вот Бобби прошел к Людке, прене­брегая осторожностью, — ведь может еще и Пырсов заявиться перед отъездом. Уже просочился слух и стал почти достоверным фактом, что Людка поедет с ними, то есть нужно ее тарить. А вот Миша, отказавшись от каши, достает себе вторую порцию мяса и добавляет туда много сала и чеснока. Первым, как и должно быть, взрывается Виктор:

— Проведем сегодня собрание после обеда. Надо знать, наконец, будем ли мы тариться, куда поедем, сколько у меня, например, яблок. А вагоны?..

Он смотрит на Мишу с ненавистью, и Миша с набитым ртом ему и отвечает:

— Рано, Витя, этим заниматься.

— Всем не рано, а нам рано, — заявил желчно Лева, рас­ставшийся уже со своим зубоскальством и смешливостью. — Надо же узнать когда-нибудь, для чего мы здесь.

— А зачем узнавать? И так все известно. Сегодня Кузьмич вечером на охоту едет, а завтра и поставим точки над i...

— Большинство еще тариться не начинало, — миролюбиво гово­рит Бобби. — Поздняя в этом году затарка — судите хотя бы по столовой.

— А зачем нам какие-то точки над i? Мы бы нормально рабо­тали, получили бы свое и уехали бы спокойно.

— Это, Витя, мы уже обсуждали тысячу раз и пришли к выводу, что тебя бы тут давно уже убили.

— Да, — подтвердил Бобби, — нет смысла обсуждать: Витя, Юра, Лева, хоть кол им на голове теши, будут доказывать, что обошлись бы без нас. Если уж на то пошло, козырные из козыр­ных, не вам чета, платят за рядки. Вот вернется Кузьмич с Егоркой с охоты, все и устроится.

— Интересно, в прошлом году ты платил кому-нибудь?

— Я в прошлом году в бригаде был. Я внес в общак пятьдесят, а потом на продаже сказали мне, что дороже обошлось. И я с легким сердцем доплатил, а не искал, как вы, куда пошли деньги.

— А сколько ты все-таки доплатил?

— Не помню. Кажется, шестьдесят.

— А сколько вас человек было?

— Это, Юра, не имеет значения, раз уже известно, что сто десять рублей, — заметил Дмитрий.

— А мы в три штуки влезем?

— Думаю, что в шесть не влезем, — без тени озабоченности ответил Бобби. — Может, семь понадобится. Трудно сказать, уже ведь передали немало.

— Это же по 500 с человека на продаже! — ужаснулся Витя.

— Пятьдесят ты уже внес, — снова сделал Дмитрий техни­чес­кую поправку, показывая, что устал от идейных споров и не хочет в них лезть.

— Не забывайте, что я работал у Ивана Захаровича и бригада была рабочая.

— Да, в сомбреро никто не понтовался, — начал закипать Лева, — и телок у Пырсова не отбивал.

— С Егоркой не дрался, на Пырсова не залазил, — продолжил Юра.

— У Тафика на крючке не был, — не выдержал Дмитрий, — в засаду к головорезам не попадал.

— Митя, — схватила Любаша его за локоть.

— Митя, ты бы хоть заткнулся. Кто же лучше тебя понимает, что Юра единственный на восемьсот шабашников носит фамилию Кацман, а Кепка, Сироп, Метла и Арнольд изуродовали бы вас не хуже, чем мы. И сколько десятков раз нужно доказывать очевид­ное?

— А у Ивана Захаровича тоже фамилия бы сказывалась?

— Чего не знаю, того не знаю. Едва ли. Но вы ведь сами выбрали. Кто прыгал от нетерпения, как будто шпильки у вас? Я и отдал ре­шение жребию... Есть еще вопросы? Особенно тебе, Митя, стыдно должно быть. Ясно, Витя ортодокс и многое обнять умом не способен. Но знатоку людей, Митя, не пристало дергаться, как свинье на ве­ревке... Итак, Митя, Лева и прочие, особенно Витя, всем предлагаю заткнуться, если не соскучились по недавним сце­нам в сарае.

— Друзья, — сказал примиряюще Саша, — подождем возвращения с охоты, это ведь совсем недолго.

Все начали вставать, после чего в беседке был устроен перекур.

— Между прочим, — сказал Бобби, — у Ивана Захаровича замести­телем был в прошлом году все тот же Егорка.

— И они тоже ездили на охоту? — спросила Виолетта.

— Нет, Иван Захарович не пьет. А Егорка ездил на охоту, я даже помню один забавный случай.

— Пошли, по дороге расскажешь.

— А куда нам спешить? — остроумно заметил Саша.

— Чепелев после этого и решил, должно быть, от его услуг от­казаться. Приходит утром он на наряд, а Егорка спит в его комнате. Что же выяснилось? Что эта пьяная бестия обожглась по­рохом, ружье у него само выстрелило или еще что-то в этом роде. С тех пор он бороду отпустил. Так что охота — его хобби. Идемте, парни, заболта­лись.