Детки

Андрей с самого раннего детства не переносил ночной темноты и одиночества, всякий раз спасаясь от восьмируких червеподобных чудищ со слюнявыми хлюпающими челюстями за плотно прижатым к шее одеялом, обязательно лежа на спине и без сна, потея, опасливо дыша. Он был уверен: самое страшное, что человек может увидеть в жизни — это собственный позвоночник. Монстры приходят не из желания его показать; своим присутствием они лишь создают потенцию такого шоу, дабы ты, утопая и захлебываясь в ней, испражнялся балластом страха — их пищей.

Когда Андрей влюбился в Машеньку, ему было пять. В садик он стал ходить с воодушевлением, впрочем, там он не резвился и почти не контактировал с другими детьми, проводя дни в глухой оболочке мечтаний, пристроившись возле подоконника и наблюдая попеременно сорок в жухлых ветвях и жизнерадостную Машеньку с ее двумя куклами, тремя неотступными поклонниками, пупсиком и велосипедной худобы Барби.

Сон-час. К Андрею подошел дежурный. Власть-сласть.

— Ты почему не спишь?! Я сейчас всё расскажу Лидии Георгиевне!

— Сплю я.

— Нет не спишь. У тебя глаза под веками двигаются, значит не спишь. Вон у Ивщенко тоже двигаются, она тоже не спит! Я сейчас пойду и всё расскажу! Вас в угол поставят! Понял?

Так. Спокойно. Не нервничай. Нельзя ругаться. Нельзя драться. Это и будет причиной, по которой тебя накажут. Умнее надо.

— Дай поспать. Что ты ко мне лезешь и спать не даешь? Вот придет воспитательница, я ей всё расскажу, как ты мне спать не даешь, понял?! Она тебя накажет.

— Не накажет.

— Накажет.

— Нет. Я дежурный.

— Дай поспать. Ребя, вы скажете, что он ко мне лезет с разговорами и спать не дает?

— Я не лезу.

— Вот и не лезь.

Ушел. Через пятнадцать минут вернулся и лег. Уснул.

Все уснули.

Нет, Машенька не уснула! Андрей крикнул шепотом:

— Ивщенко! Ты спишь?

— Нет.

— Не боишься, что накажут?

— Нет.

— Хочешь шоколадку?

— Хочу.

— Иди сюда.

— Не пойду. Меня увидят и поставят в угол.

— Тогда я пойду.

— Иди.

Чувствуя себя советским разведчиком на фашистской территории, Андрей ползком пробрался к кровати Машеньки.

— Залезай под одеяло, а то тебя увидят!

— Там темно.

— У меня фонарик есть.

Грязь с пола транзитом через кожу мальчишеских колен и локтей перебралась на простынь девочки, зашелестела обертка шоколадки. Фонарик не потребовался: одеяло пропускало косые солнечные лучи.

— Не дам.

— Ты обещал!

— А что мне за это будет?

— Ты просто так обещал.

— Нет. Поцелуй — дам.

— Не поцелую.

— Тогда не дам.

— Ты всё наврал! Врать не хорошо! Я так не играю!

— Я не наврал. Я схитрил.

— Это всё равно.

— Поцелуешь?

— Не-а.

— Тогда покажи письку.

— Ты что, обалдел?

— А что такого? Мне вон Галька показывала и ничего.

— За шоколадку?

— Просто так.

— Я покажу если ты покажешь. Чур, ты первый! Давай ляжем вольтом.

Шуршание. Приглушенный ладошкой шепот:

— Теперь ты!

— Ладно! Ой! Хи-хи! — В Машеньке некоторое время противоборствовали внушенный с детства стыд и врожденное любопытство, заставляя то закрывать ладошкой глаза, то впускать под одеяло лучик света, чтобы лучше рассмотреть. В конце концов победила природа. — А можно потрогать?

— Потрогай.

— Ой!

— Теперь ты покажи.

Стыдливая Машенька стянула трусики до колен, за сердечным боем так и не услышав шаги подходящей воспитательницы, поэтому, когда одеяло было безжалостно сорвано, вся группа проснулась от того страшного визга, что обычно извлекается из девчоночьих глоток лишь демонстрацией пауков и дохлых мышей.

Андрей попадался на подобном не впервые, но реакцией воспитательницы был ошарашен:

— Ну вот, всё ясно. Два сапога пара. Собрались. Ивщенко, мы уже говорили с твоей мамой на эту тему?! Тебе мало было? Так, вы оба сейчас же в угол. Куда-куда, Андрюша? Ты же хотел ей показаться без трусов? Вот теперь всем показывай. Я кому говорю! Ну-ка не надевай. Марш в угол! И ты, Ивщенко, за ним, нет, во-он туда. Будете стоять до полдника.

— Нуиияеооииааа... Ну, ииия иоена!..

— Без разговоров! Марш!

— Ыыыыыыы...

Приятели (сострадающие — со стыдом, неспособные сострадать — со смехом) отворачиваются от проходящего к месту казни Андрея. Девчонки подглядывают  с стыдливо-боязливым интересом, словно наблюдая сказочную реальность, скупо, но скрупулезно описанную каким-то литературным слешером.

С начала полдника Машенька не обращала внимания на своего сопроказника. А Андрей в тот день не приставал к девочкам с шоколадками и конфетками: ведь он нашел ее, единственную. Черт побери! Он был тогда счастлив не от того, что она показала-таки ему письку, а оттого, что она просто была рядом и обратила на него внимание! До ужина он рассматривал ее новые ботинки на огромной платформе и думал, что она, как ни в чем ни бывало, вот так же будет показывать письку другим.

Выпоротый, Андрей проснулся ночью в своей обычной компании по-змеиному извивающихся червяков-гигантов и собирался уже глядеть в потолок и трястись в поту до утра, но вдруг заметил, что одеяло с него слетело и он лежит, словно жертва на алтаре козлобородому богу с нежными девичьими устами вместо ануса. Он молча вскочил и пронесся к выключателю, расталкивая липкие и мягкие тела червяков и отрывая липнущие к беззащитным голым бокам руки-щупальца. От хлынувшего с потолка света монстры мгновенно съежились и превратились в хлипких трусливых сороконожек...

— Сороконо! Сороконо! — неистовствовал Андрей, бегая кругами по комнате и с хлюпаньем плюща насекомых голыми пятками. О, как эти твари хотели жить! Они в спешке расползались, но Андрей всегда успевал настигать их. Он ускорял шаг, проходя каждый новый круг за меньшее время, нежели предыдущий, закручивая вихрями клубы пыли. Бумаги, книги и мелкие вещи поднялись в воздух и завертелись в вальсе с зарождающимся торнадо. Вот уже и сам Андрей начал походить на сороконожку, настолько быстро несущийся по заляпанному хитиновыми кляксами призрачно-небесного цвета, ковру.

Вот... Еще чуть быстрее... Да! Ему удалось. Он схватился зубами за гладкую спину, дергающуюся впереди, рванул головой назад и мгновенно остановился, шокированный видом собственного позвоночника.

Андрей позволил тормозящему потоку воздуха обдуть бахрому раны на спине. Солдатики, листки, гезеты, карандаши — всё это рухнуло на пол и тут же стало выгорать в огненной стене, выделившей круглый алтарь рыжей змееногой богини. Спасаясь от жара, Андрей отошел в центр круга, присел на корточки и руками стал раздирать рану на спине. Вверх хлынул поток красного бисера.

Ударившись о потолок, бисер загустил воздух, став не то туманом, не то дождем, отплясывающим на макушке Андрея джигу.

— Красный, — сминался мальчик, словно опустошаемый пластиковый пакет с молоком. — Хорошо.