Письмо, которого не было

Если бы никому не разрешалось высказывать суждения о военных событиях иначе, как в тот момент, когда он окоченел от холода или изнемог от жары и жажды, подавлен голодом и усталостью, мы конечно имели бы меньше объективно верных суждений, но зато они были бы строго субъективными, т.е. в точности передавали бы отношение судящего к предмету.

К. Клаузевиц "О Войне".

Свет очей моих, Елизавета Андреевна! Не удивляйтесь моему письму, - оно первое со времен нашего неудачного объяснения и, должно быть, последнее. Пишу Вам самым геройским образом; у костра, посреди заснеженного поля, после целого дня сражения и в канун новой битвы, обещающей быть смертельной. Кажется, мы с французами, вознамерились совершенно истребить друг друга. Это безумство, Елизавета Андреевна, но это безумство завтра непременно произойдет. Мы все сошли с ума. Сегодня утром мой полк имел во фронте 780 человек; вечером - 545, а ведь не бой был, а так, кутерьма одна. А назавтра дивизию нашу назначили стоять в самом центре, уж там-то мы все непременно погибнем. Погибнем, и неприятеля всего погубим, до последнего мальчишки-барабанщика, - такая уж небывалая случилась война! Ни побежденных, ни победителей, только гора трупов, занесенных снегом - случай, неизвестный во всей истории! C"est grand! Это произойдет завтра, на потеху будущих поколений. Уверяю Вас, chere ami, с сего года все историки забудут Канны и Марафон, и будут превозносить Эйлавское сражение как пример самого решительного взаимного истребления. Ибо, если честно, и мы, и противник доведены уже до такой крайности, когда смерть представляется весьма умеренной и даже благоприятной перспективой.

Елизавета Андреевна! Je vous aime! Я Вас люблю; признаюсь в этом потому, что теперь уж слова совершенно ничего не значат, и потому пишу, чтобы Вы знали о моих чувствах. Мне хочется, чтобы Вы знали. Знайте и то, что я совершенно забыл Вас поначалу. С нашего последнего rendez-vous, с тех пор, как Вы мне отказали, у меня было много женщин; большею частью девок, но бывали и дамы, и просто ce sont les jolies femmes. И я Вас забыл; мне казалось смешным мое раннее чувство. Меня любили, мне целовали руки, меня умоляли; я видал женские слезы и научился сохранять невозмутимость. И Вы казались мне детской шалостью, игрою незрелого ума. Я совершенно забыл Вас там, в Петербурге, но здесь, в Пруссии, среди снегов и сожженных деревень, для меня вновь существуете только Вы одна.

Mon cher, entre nous, мы здесь стали совершеннейшие скоты с ангельскими душами, мы убиваем без злобы и умираем без страха. Я уже два месяца не переменял одежды, у меня вши. У всех вши, не исключая генералов. Мы питаемся одной кашей и кониной; вторую неделю заправляем пищу порохом. Соли нет, своих обозов, фурлейтов, профосов и лекарей не видали мы с начала кампании. От пороха чернеют зубы, у нас улыбки чертей. Но мы ангелы, мы небесные воины, мы русские витязи. С нами архангел Михаил и Георгий Победоносец. У нас за спинами крылья, если присмотреться. Мы совершаем подвиги так просто, как в Петербурге обедали в трактире: каждый случай и не упомнить. Мы в крови по локоть, но души наши чисты; я сегодня понял, почему.

Меня сегодня бранил князь Петр Иванович. Наш отряд прикрывал отход главных сил к избранному полю сражения; во всех четырех егерских полках была большая потеря, а все по дури - солдаты накинулись на бочки с водкой, брошенные маркитантами, и напились. Так нарезались, любезная Елизавета Андреевна, что и описать невозможно; до смертного хрипа. A propos, я ведь перед самым началом кампании вышел из гвардии с повышением в два чина и назначен был в новый, 25-й егерский полк, полковником. Хлопотное дело, скажу я Вам, полковое командование, ей-ей, поменялся бы с последним солдатом. Гляжу на хмельных своих егерей, а ведь, знаете, - завидно. Сам бы нарезался после месяца ночевок в снегу. Спина как деревянная, ноги еле ходят, мне 32, а чувствую себя стариком; кажется, уже и подагра, и ревматизм. Поначалу в авангарде шли, потом в арьергардах, не поверите, каждый день - бой. Каждый божий день. Перестрелки по нескольку раз на дню, и в штыки супостатов гоняли и они нас гоняли тоже. Устали - слов нет. Вечером валишься в снег, спать, как в перину пуховую, утром - не разогнуться. Такой вот ordre du jour. Нижние чины в разведку охотнее ходят, чем за дровами, ибо в разведке есть чем нервы подхлестнуть, а в дровах одна отупляющая работа, которую все ненавидят. Половина потери - лентяи, кои за кострами не следят. Ежели костер тухнет ночью, насмерть мерзнут, или обмораживаются, а в боях несравненно менее теряем. Я бы замерз, точно, когда бы солдатом был, но меня, как полкового командира, опекают. А так у нас тут уже давно liberte, fraternite, egalite - офицеры по солдатским артелям жмутся, пополам с денщиками поклажу носят, иначе - померзнем все, или с голоду помрем. Братья мы во Христе и в Марсе; истинные близнецы пред судьбою ратной. Когда деревни нет, спим кучей, без сословий, словно овцы в загоне. Смрадно, но тепло. Мне, как командиру, положено место в середине.

Так я о чем... Накинулись мои егеря на водку, разбили бочки, в шапки налили, во фляжки, упились. Кругом лес, на каждой тропке - драгуны французские. Только то и спасало, что и французам несколько бочек досталось, а не то бы они всех порубали. За одну бочку даже сражение с драгунами произошло, в коем егеря мои были биты и принуждены отступить трезвыми; из них я немедля составил особливую команду, оказавшуюся затем весьма кстати. Музыканты барабаны порвали, играя "сбор", а солдатики бродят как потерянные, песни поют, палят, почем зря, во все стороны. Покуда я трезвую команду собирал, штабс-капитан фон Риттер всех прочих выстраивал. Сей офицер у нас из пруссаков, столь кричать способен, что и мертвого в строй поставит, не только пьяного. И visage ослушникам бить горазд. Хотя и сам, шельма, изрядно framboise выглядел, но полк выстроил. Стали отступать. Цепь я развертывать остерегся, ибо вновь разбредутся, так и отходили ротными колоннами, а трезвая команда прикрывала. Идем под пулями, а сами веселые, как со свадьбы: кто сам шагает, кого под белы руки тащат, а кого и пуля сразит. Тут, по счастию, нас сумцы и александрийцы стали выручать, и полковник Ермолов картечами поддержал. Но все равно - дело худое, на нашем месте - дыра; четыре полка пьяны в дым, а французы сгущаются, уже и пехота подпирает. Вновь повезло, подвернулся адъютант Петра Ивановича, молоденький совсем гусар, знакомец мой по гвардии. Да Вы его знаете, Елизавета Андреевна - Давыдов Денис, маленький такой, курносый; Вы еще смеялись, как он сказывал о своей кавалергардской карьере. Я его упросил скакать к самому Леонтию Леонтьевичу, рассказать о наших бедах, и тот на удивление быстро воротился с подмогой. Тут боевое счастье переменилось, уже и французу тяжко пришлось. Как мы стали в безопасности, я выслал трезвую команду поддержать петербуржцев, славно громивших линейцев вражеских, а сам принялся остальных вытрезвлять.

Уж и не знаю, как про это сказать. Расскажу как было, без утайки, Вы уж не обессудьте и примите во внимание крайность обстоятельств, когда подчиненные всякое разумение потеряли и выполняют лишь самые простые, заученные движения. Скомандовал я к "молитве", а как все на колени встали, два пальца приказал сложить (ординарец мой перепугался, подумал будто я по раскольничьи всех креститься заставлю), да и в рот засунуть поглубже. И потом ходил вдоль строя, смотрел, чтобы старались, а перед кем результата не видал, тех тростью околачивал. Через час, глядишь, барабаны слушать стали, команды исполнять. А еще через час уже могли мы подсобить московским гренадерам, прикрыв колонны стрелковой цепью; в такой диспозиции дрались до вечера, когда вместе со всеми отошли на бивак. В самом городке Эйлав дивизия Барклая по сию пору ведет жестокий бой; французы напирают в какой-то бессмысленной злобе; и не спится им, бусурманам. Ничего - завтра все решится. Завтра всем конец будет, и всем нашим мучениям конец. Мы и сегодня дрались как положено, как вполне приличное chair a canon. Но, конечно, начальство взъярилось; наезжало в каждый "пьяный" полк, инспектировало, учиняло разнос.

Ко мне Петр Иванович к последнему приехал, уже уставши. Свита тут же разбежалась греться, ибо ничего интересного, а мы остались вдвоем. Князь собрался было закричать, да голос сорвал, а хрипом разве много выругаешь? Я же велел ему кипятку принести, и тут же заверил, что вину признаю, ешьте меня с потрохами, mon prince, только глотку не надрывайте на морозе: неровен час, простудитесь. Фон Риттер, вон, после подвига сегодняшнего голос напрочь потерял, теперь сипит тоньше мыши и на боль в гландах жалуется. Сказал я все это без всякой издевки, в усталости большой и от искренней заботы, ибо люблю я Петра Ивановича, как отца родного и почитаю его за идеал воина.

Князь вдруг оценил и затих. Выспросил у меня, как сумел я первым свой полк протрезвить, а как узнал всю правду, смеялся много, до слез. И вдруг заплакал. Сегодня, говорит, до 2000 душ погубили, а сколько завтра погубим?! Не верю глазам: герой альпийского похода, Шенграбена, ученик Суворова, le grand homme сидит передо мной и о жизнях погубленных скорбит! А я-то думал, будто он из кремня какого сделан. Разговорились мы с ним у костра и тут же почувствовал я родство настроения: через два слова буквально князь о жене заговорил. Не сочтите, Елизавета Андреевна, мое откровение за mauvais genre. Вы понимаете, конечно, сколь эта тема щекотлива; и будь в словах Петра Ивановича хоть сколько-нибудь компрометирующего, я бы даже Вам их не передал; однако ничего в них такого не было, кроме величия души и самого искреннего страдания; оттого и пересказываю. Не мне Вам говорить, сколь недостойно поведение его супруги; так вот, несмотря на все, князь ее нежно любит; тоскует по ней. И то бы ладно; признался он мне в том, в чем и я сегодня Вам признаться собираюсь: что только в этой любви он находит себя истинным человеком, полагая все прочие поступки свои достойными осуждения, либо спорными; а вот любовь свою почитает за полное совершенство.

О том и я Вам хочу сказать, любезная Елизавета Андреевна. Принужденный обстоятельствами к существованию самому зверскому, исполненному нечистоты и убийства, только в Вас нахожу я истинно светлый образ. Всякое военное геройство имеет на себе целый ком налипшей крови и грязи, всякое богатство грязно уже по самой своей сути, и только любовь может быть совершенно, ангельски чиста. Верите ли, нет, Елизавета Андреевна; на картофельном поле, где я пишу это письмо, мерзнет в ожидании завтрашней смерти семьдесят пять тысяч человек; и каждый из них живет какой-то своей мечтой; не будь ее, разве стал бы он все эти ужасы терпеть? Моя мечта - Вы; и простите меня, что я Вас когда-то забывал среди блестящей гвардейской жизни, простите за то, что лица Вашего почти уже не помню. Ибо то не была жизнь, настоящая жизнь возможна лишь в самой близости смерти; как вот здесь, на этом поле. И если мне до сих пор удается делать вид героя и chevalier sans peur et sans reproche, то лишь благодаря Вам, Елизавета Андреевна. Знали бы Вы как мне тяжко, и сколь невозможно мне стало бы без Вас...

. . .

Согбенная фигура в темно-зеленой, почти черной шинели, плотно сидящей поверх овчинного полушубка, качнулась, выпрямилась во всю гвардейскую стать и медленно побрела по протоптанной в снегу "улице", разделявшей стоянки двух батальонов 25-го егерского полка. От долгого сидения у полковника затекли ноги, как он ни устал, следовало пройтись. Он беспрерывно кашлял, ноги почти не двигались, но спать было страшно: ужасала сама мысль о завтрашнем утреннем разгибании застывшей спины. Солдаты и офицеры, сгрудившиеся у костров, звали своего командира к огоньку; тот отвечал кроткой, ласковой улыбкой. И даже проходя мимо замерзающих раненых, он продолжал улыбаться. Он все еще пребывал в пределах своей мечты, оставив привычный образ невозмутимого, чопорного офицера из "фаготов" до завтрашнего дня, для боя, обещавшего быть последним.

Загребая снег разбитыми сапогами, он вспоминал, как выглядела Елизавета Андреевна тогда, давно, бог знает в каком году. И никак не мог вспомнить. Ну не придумал же он ее, в самом деле? Ведь знал он почему-то ее имя; взялось ведь оно откуда-то? Иногда она грезилась блондинкой, иногда - брюнеткой. Лицо всякий раз выглядело по иному, но неизменно восхищало своей тонкой, одухотворенной красотой, готовностью понять и простить. Впрочем, все эти сомнения были совершенной глупостью: конечно, она была. Ее не могло не быть. Ведь он жил еще, несмотря на кошмарную усталость, постоянный холод, боль в обмороженных пальцах, негнущуюся спину и скрипящие суставы. А это значит, что она была.

На самом деле полковник никогда не писал писем Елизавете Андреевне: он их придумывал и тут же забывал, чтобы при первой возможности снова сочинять все более трогательные, все более подробные послания. Всякий раз письмо было первым и единственным. Он не знал адреса, кроме того, счел бы недостойным поверять свои слабости перу. Да и при всем желании не смог бы написать, - из бумаги осталась только патронная, да и та в недостатке, а чернила замерзли напрочь с той самой поры, как вдарили настоящий морозы.

Краткий дворянско-крестьянский словарь

C"est grand - это грандиозно
chere ami - дорогой друг
Je vous aime - я Вас люблю
rendez-vous - свидание
ce sont les jolies femmes - хорошенькие женщины
Mon cher, entre nous - Между нами, моя дорогая
A propos - между прочим
ordre du jour - распорядок дня
liberte, fraternite, egalite - свобода, братство, равенство
visage - лицо (в данном случае - морда)
framboise - малиновый (употреблялось в те времена в значении - пьяный)
chair a canon - пушечное мясо
mauvais genre - дурной тон
le grand homme - великий человек
chevalier sans peur et sans reproche - Рыцарь без страха и упрека

Автор:
Константин Дегтярев