77. Москва или остановка по требованию

- Смотри Останкинская башня, - завопил на всю электричку Фил и стукнул меня в бок. Я открыл незрячие глаза и почувствовал резь в горле. Кожа лица горела под налётом суточной грязи. Свет московского солнца врывался в переполненный вагон и отражал постные лица.
- «Москали на роботу едут», - злобно подумал я и откинул свою двадцати тонную голову назад. Толич как всегда спал, слюнявя клапан своего рюкзака. Медленно, но верно подползала потная, электрическая жара. Начинался новый день.
- Эй, басист, что мы делаем здесь?! – возбуждённо воскликнул Фил и сильно хлопнул Толика по плечу.
Комсомольская площадь раскрылась всем своим лицемерным ликом, преподнося мне чудовищные образы. Шик дорогой архитектуры, хаос движения, стаи бездомных. Запах. Я вспомнил Тверь. У входа в переход развалились десятки оборванных, грязных людей, детей, безруких калек и стариков. Их страна просыпалась.
На бордюре сидел скрюченный, псориазный человек и высасывал внутренности неопознанного огрызка, из-за его правого уха сочилась огромная чёрная язва. Я моргнул, покачнулся, судорожно сглотнул и отвернулся. Вот так встречала меня Москва. Я не был здесь десять лет.
По чистому белому небу проплывали лозунги, партии, рекламы, вожди, доллары и рубли, кремли и мавзолеи, москвичи и провинциалы, лимита и я. Я проглотил этот сухой дорогой воздух и спустился в недра московской подземки. Нас ждал старый Арбат. Здравствуй город первопрестольный! Первые признаки столицы мы, уже успели ощутить. Рюкзаки остались в камере хранения, и от взятой с нас мзды, я несколько ошалел. В дорогом Хельсинки это стоит дешевле.
Всё изменилось. Старый Арбат продал себя, впрочем, как и этот город, эта страна…. Мы с трудом отыскали место, где можно присесть и расчехлить гитары. Людей в этот утренний час было мало, лишь круглолицые японцы проплывали мимо, жадно щёлкая малеванья, разбуженных деньгами, художников. Солнце, ещё не успевшее полностью залезть на эту улицу, ярким куском отражалось в шикарных и бесполезных витринах сувенирных магазинов. Недалеко от нас слышалось медленное «Аве Мария» дорогой классической гитары – старый виртуоз шелестел японскими долларами.
Я напряжённо захрипел «Детку», Толич аккуратно  и деловито примостил шапку и громко застучал самодельной перкуссией, Фил отрешённо защёлкал челюстью, выуживая тихие беспорядочные звуки из своей гитары, шарманка закрутилась. Лишь редкие люди останавливались, с интересом, рассматривая нашу потрёпанную компанию, и улыбались, и шли дальше, и исчезали. Я скрипел зубами и пел.
Толик радовался, говорил, - «Нормально», и сам затягивал «подруг блюз», я косился по сторонам. Потом забыл и тихо влился в наш неказистый рок-н-ролл. Денег нам так и не кинули, зато подошёл какой-то алкаш и пожал Филу руку. Через час, проснувшиеся художники, закрыли нас своими стойками и выгнали. Я шёл со спокойной душой.
- Эй, басист, что мы делаем здесь? - в который раз гаркнул Фил, и мы свалились на  горячую скамейку, на огромном солнечном бульваре. Утренняя бодрость прошла, и я почувствовал сжимающуюся духоту и усталость. Жара варила мышцы, я выключался.
Бульвар плавился на глазах. Москва горела где-то в вышине. В истерике, о стёкла домов и машин, билось полуденное солнце.  Люди проплывали мимо, как игрушки на колёсиках, подражая модной рекламе. Машины в сатанинской скачке крутились, врезались, взрывались. «Tomb Raider – разорительница гробниц» гласила огромная весть на Титанике-кинотеатре, и манила в прохладные оазисы собственных сортиров. Филипп с Толиком жадно жевали булку, запивая её вокзальной водой. Я уходил и приходил, поднимался и падал. Мой центр тяжести съехал на пол метра вниз. Скамейка превратилась в аппарат пыток. Москва издевалась.
- «Надо идти», - послышалось сзади, сбоку сверху. Я отсылал и проклинал, молил и приказывал. Но улицы неприятно загудели под ногами, превращаясь в горизонтальный эскалатор. Только, вот, крутить его непосильные механизмы приходилось мне.
Из узкой наклонной улочки вырос кремль, красный, как рак, со звёздочками на клешнях. И ускакал за небоскрёб-библиотеку, перед которой Толстой тщетно пытался заглянуть в гранитный талмуд.
- В Москве всё должно быть большим, - заключил Толич, - Ты себе на Большой Конюшенной представляешь такого монстра-Гоголя?
- Нет, - вяло ответил я и с вожделением посмотрел на подземный переход, оттуда тянуло прохладой.
Широкий, яркий переход весь был выложен белой плиткой, словно душевая старого бассейна. Из-под его влажных сводов доносилась музыка. Я остановился и замер, играли Баха. Я долго стоял и слушал. Это не мои три аккорда. Алчный взгляд вырвал кучку долларов и пятисотенных в чехле из-под виолончели. Мне снова захотелось пить.
Мимо проехал насупившийся Жуков, нулевой километр России, покровские ворота, мавзолей, изнурённый милиционер. Минины, Пожарские и японцы.
Мы забрались на зелёный скат у Васильевского спуска, и присели, прилегли, заснули. И приснилась мне столица России. Огромный Колумб с лицом Петра Первого на кораблике Церетели, жёлтые глаза дорогих машин и проституток. Фонтаны, модернистские пруды и мокрые дети. Неуклюжие трамваи и бездонные посольства. Ленинские горы и живые соты, тонущие в горизонте. Скалы зданий и белый Христа спасителя. Я видел красное вечернее солнце на его дремотных куполах. И сыны Божие – накаченные секьюрити с бычьими шеями и свиными глазками.
- В шортах в храм нельзя, - басит один из них и делает шаг в мою сторону.
- Приказ начальника? – спрашиваю, - Иеговы? – указываю глазами вверх, улыбаюсь, - С волосатыми ногами нельзя….
- Нельзя, - басит он, игнорируя мой вопрос, и хмуро сдвигает тонкие коровьи брови. Я пошёл прочь. В моём городе достаточно хороших бассейнов.
Закружилась, завертелась ночная столица, мягкая и светлая. Окатила свежестью поливальных машин, подарила звёзды, такие близкие и такие простые. Окунула в мраморной реке и выбросила ввысь. И ты умеешь летать, но, вот, не умеешь падать. И нет ничего внизу, лишь холод кремлёвской стены. А я лежал и чувствовал его, затылком и зубами.

Нас разбудили рано. Помещение клуба нужно было освобождать. Друг Фила пожал нам сонные руки и проводил до остановки троллейбуса. Под ногами хрустела бандитская хаза всей Москвы – Марьина роща.
- Хаза, - повторил он и улыбнулся. Я слова то такого раньше и не знал.
Потом были холодные залы Третьяковки с рядком очередных японцев у не открытых ещё дверей. Бешеные девки Малявина и бледные антикварные иконы. Паутина метро и неудовлетворённая жажда. Я покидал Москву и боролся с самим собой. Я готов погреться, но это не для меня. Нас ждал путь.