Записки рыболова-любителя Гл. 251-254

Ссорились, конечно, но не так уж часто. Обычно я срывался после крупных пьянок на большие праздники: пройдя последовательно стадии сначала хмельного благодушия, потом возбуждения, активности, желания спорить, переходил порой в стадию агрессивную - нетерпимости, особенно к попыткам Сашули ограничить моё потребление спиртного, да и к любым её замечаниям. Я повышал тон, грубил, Сашуля обижалась на несколько дней, но потом мы выясняли отношения, я просил прощения, и Сашуля прощала...
Такие конфликты особенно часты были в Ладушкине. После рождения Мити они происходили всё реже. Иногда и на трезвую мою голову не сходились взглядами - обычно по ерундовому поводу, я, например, считал излишними или во всяком случае чересчур частыми многие Сашулины мероприятия по поддержанию чистоты квартиры, одежды и даже тела. Считал, скажем, необязательным каждый раз на ночь ноги мыть - бывают же и чистые! - и возмущался физическим насилием - стаскиванием с меня одеяла и изгнанием с кровати. Половики трясти зачем так часто и т.п. Потом: раньше мы оба жили в одинаковом, совином режиме, то есть поздно ложились и с трудом вставали утром. Сашуля так совой и осталась, регулярно опаздывая по утрам на работу, а я перешёл в жаворонки и Сашулей был недоволен.
Были конфликты, точнее споры, и из-за Ирины. Все её фордыбачества с музыкой Сашуля воспринимала очень обострённо, возмущалась, раздражалась, повышала тон, порою даже и из-за пустяков. Всё это не было, конечно, на пользу нашей дочери. И шараханье - то давай заниматься, то - надо бросать эту затею, незачем время просто так убивать и деньги зря платить.
Я возражал - бросать теперь, в самом конце, отучившись (отмучившись) столько лет, нельзя и мысли такой допускать. Эдак и всё у неё в жизни так пойдёт. Пусть уж доведёт дело до конца. А время ей всё равно некуда девать, ничем другим особенно не интересуется, даже читает мало. Будет с девчонками по улицам и подворотням слоняться...
Но время летит, и конфликты эти самоликвидировались. Как раз в описываемые дни начала лета 1979 года Ирина сдавала в музыкальной школе выпускные уже (!) экзамены и нормально сдала их. Закончились её и наши мученья. Ей даже предлагали продолжить занятия ещё год, чтобы после восьмого класса (общеобразовательной школы) поступать в музыкальное училище. И мы, и Ирина от такого счастья, разумеется, отказались.
Интересно, нынешним летом (восемьдесят третьего года) я как-то спросил свою дочь:
- Ирина, а когда ты по-настоящему осознала, что детство, беззаботное детство навсегда кончилось?
Она ответила:
- Когда меня в музыкальную школу отдали.
В шесть лет, значит. Да, не угадали мы с музыкой. Так ведь в Ладушкине ничего другого не было, а чему-то учить надо...

В гостях у нас 12 июня были Саенки и Люда Лебле, Серёжа был где-то в командировке.

С 14 по 16 июня в Калининграде была в командировке и гостила у нас Лариска Зеленкова, она входила в комиссию от ЛГУ, которая проводила олимпиады для школьников. От неё, кажется, мы узнали, что в самый последний момент в ЛГУ сняли с защиты докторскую диссертацию Славы Ляцкого. Уже оппоненты приехали, объявления везде висели, как вдруг за день до защиты из Кольского филиала приходит телеграмма за подписью президента КФАН, что у Ляцкого в документах не всё якобы соответствует действительности. И защиту отменили. А больше она ничего не знает.

16 июня в Ладушкине отмечали защиту Коренькова (он перед этим только вернулся из ИЗМИРАНа, оформлял документы) в лесу на традиционной поляне с традиционными уже шашлыками. К вечеру грянул ливень. Помню, как мы с Колодкиным и Кореньковым наспех допивали водку под проливным дождём, все уже убежали, а мы потом браво горланили песни до самого дома и ввалились в кореньковскую квартиру насквозь мокрыми.
Коренькову я предложил поехать вместе со мной в ГДР. Вообще-то, когда я разговаривал на эту тему с Вагнером в ИЗМИРАНе, то имел в виду Костю Латышева. Но за прошедшие с того времени полтора года наши пути окончательно разошлись, Кореньков же по квалификации теперь не только не уступал Косте, а, пожалуй, и превосходил его. По части геофизики уж во всяком случае, а по части численных методов по крайней мере не уступал.
Кореньков, конечно, согласился, хотя, может, и не совсем поверил, что всё это реально. Так или иначе оформление своих документов он спихнул на меня, а сам укатил, как обычно, в свои горы на Памир. Даже в райком не ходил на обязательную процедуру благословления, то бишь визирования характеристики, и я ответствовал там за двоих, благо Юра - мой подчинённый. Это было нарушением правил, но второй секретарь райкома Брызгалов отнёсся к нему снисходительно. Пару часов я прождал, когда он меня примет, и уже начал накаляться, но Брызгалов реабилитировал себя тем, что мурыжить меня не стал, высказал даже почтительное удивление по поводу того, что я заканчиваю работу над докторской диссертацией (в таком молодом возрасте - надо же!) и подписал мою и Юрину характеристики.

23-го июня мы с Серёжей ездили на мотоцикле с ночёвкой в устье Прохладной. Ветер крутился - с восточного на южный, потом на западный, потом стих и опять задул с востока. Вечером на резинку хорошо брал средний окунь, утром поймал только двух, а потом как отрезало. Ночью в свете костра видел пару резких поклёвок на резинку, но никто не попался. У костра сидели часов до двух, потом прилегли поспать прямо на земле в проолифенках, но замёрзли и с четырёх часов бодрствовали.
Когда на резинку окончательно перестало клевать, я половил немного удочкой мелкую плотву и краснопёрку на хлеб, а после десяти всякий клёв прекратился, и мы завалились спать. Спали до двенадцати, к этому времени раскочегарилась жара, мы упрели в своём ночном одеянии, но зато какое удовольствие доставило после этого купание голышом в Прохладной! Вот оно - для чего жить стоит.

25-го июня я отправился в командировку в Москву, из которой собирался уйти прямо в отпуск: заехать за Митей во Владимир и с ним - в Севастополь, куда Сашуля с Иринкой должны были подъехать из Калининграда.
В ИЗМИРАНе я отзаседал на очередной секции, закончил все дела со сборником, сдал Наталье Чмырёвой свои и Юрины документы на поездку в ГДР, включая командировочное задание и обоснование поездки ("для дискуссий и совместной научной работы").
30-го июня я был уже во Владимире, а рано утром 1-го июля мы с Митей и бабулей Тоней, которая решила проводить нас до Москвы, ехали в электричке в Москву, чтобы оттуда отправиться поездом в Севастополь. Билеты до Севастополя баба Тоня взяла нам заранее. В Москве у нас было часов пять свободного времени до отхода севастопольского поезда. Бабуля Тоня отправилась по магазинам запастись продуктами для себя и деда, а мы с Митей поехали на ВДНХ.
Там ему понравилось буквально всё, начиная от автопоездов, курсирующих между павильонами, и кончая экспонатами любого павильона. Разумеется, я потащил его прямиком в павильоны "Космос" и "Транспорт", где он рассматривал всё очень тщательно, не пропуская даже ни одного из разложенных там альбомов с фотографиями, которые кроме него никто, по-моему, и не листал. На обратном пути нас застиг ливень и было почему-то жуткое столпотворение с давкой у входа в метро. Митю я и от ливня и от давки уберёг, но сам промок до ниточки. Бабуля Тоня ждала нас на Курском вокзале, где я переоделся в сухую одежду из своего отпускного гардероба.
У нас с Митей была на двоих одна боковая нижняя полка. Спать с ним было, конечно, неудобно, но в то же время и приятно было слышать его милое сопение, ощущать себя покровителем и защитником этого маленького беззаботного и доверчивого существа. Лишь чуть забрезжил рассвет, Митя проснулся и уставился в окно, и так больше и не заснул, и мне не дал.
Под конец дороги мы с ним поссорились из-за его заносчивого поведения по отношению к двухгодовалому попутчику, перед которым Митя вздумал демонстрировать свою силу и самостоятельность. Кончилось это Митиными слезами, он раскапризничался - сказалась-таки усталость, но инкерманские туннели вновь его оживили, он успокоился, и мы с ним помирились.

252

Встречали нас Павел, дедуля и Люба с Андрюшкой, а наши Сашуля с Иринкой ещё не приехали. Милочка с Ромкой ждали нас дома. С приездом Сашули и Иринки, а потом и Жорки собрались все - не было только мамочки. Первое лето здесь в Севастополе без неё...
Папа вскоре уехал в санаторий на Рижское взморье, куда ему удалось достать путёвку. Мы каждый день ездили купаться, чаще всего на Хрусталку, под Гидрофизин, куда теперь перенесли городской пляж. В воду там нужно нырять или спускаться по железным лестницам: глубина сразу больше двух метров. Мите мы купили надувной плавательный пояс, в котором и бросали его в воду на глубину. Купался он с удовольствием и ныряний этих нисколько не боялся, как в своё время и Иринка. Изредка ездили всем кагалом на Учкуевку, но дорога очень утомляла, и охота таскаться туда потом надолго пропадала.
Один раз Павел вывозил нас всех в Камышовую бухту, на мыс, который отделяет её от бухты Казачьей. Вода там отличная - прозрачная на редкость, как в Симеизе. С мальчишками - Митей и Ромкой я ходил на мол, венчающий мыс: бетонированную насыпь высотою метра в четыре над уровнем моря, в тёмно-изумрудных прозрачных глубинах которого с мола хорошо видны были стайки рыб.
Побежав за Ромкой по молу, Митя споткнулся, шлёпнулся и здорово рассадил колено. Ох и слёз же было! И не столько от боли, а от страха перед зелёнкой, которой будут мазать колено, а зелёнку Митя очень боялся, хотя каждый раз выяснялось, что щиплет она не так уж и сильно, особенно, если хорошо подуть.
Павел привёз нас в Камышовую в два заезда, поставил палаточку, искупался, а потом умотал куда-то на машине. После обеда погода начала портиться, задул ветер, мы все набились в палатку, ожидая Павла, но его всё не было. Наконец, он явился. Мы собрали манатки, свернули палатку, загрузили всё в машину, и тут выяснилось, что Павел два рейса сделать не может, ему надо какую-то дачу ехать смотреть, так что кому-то придётся добираться самоходом. Выпало Любке с Жоркой и мне, а Павел забрал Милочку с Сашулей и детей. Любка чертыхалась на чём свет стоит:
- Пешком мы бы уже два часа тому назад ушли, его же, паразита, ждали. Вот трепло гороховое!
Жорка тоже был недоволен. Они с Любкой как относились к Павлу с самого начала - без симпатий, так и не подобрели к нему нисколько.
Между мной же и Павлом отношения установились вполне дружеские, хотя я и видел вполне склонность его "мозги компостировать", то есть пыжиться и выдавать себя Бог знает за кого. Водил он меня в этот раз на место исполнения своих прямых обязанностей по наладке радиоэлектронной аппаратуры - на большой новый военный корабль типа плавбазы, который дооборудовался на Севастопольском Морском заводе имени Орджоникидзе. Павел провёл меня туда безо всяких пропусков (хотя и велел сунуть паспорт в нагрудный карман рубашки, чтобы видно было его краешек) под видом своего помощника, бравируя передо мной своей уверенностью, с которой он пёр на вахтёров в проходной и на часовых у трапов.
Собственно же мастерством наладчика ему не удалось блеснуть, хотя он и затащил меня в рубку, начинённую радиолокационной аппаратурой, где вытащил из стойки пару блоков, развернул схему и потыкался кое-где пробником. Я при этом должен был изображать из себя консультанта. Всё это живо напомнило мне наши практические занятия на военной кафедре в университете.
Для меня более эффектно Павел выглядел, когда ставил дополнительную подкладку под блок головок цилиндров на своём "Москвиче", чтобы перейти с 93-го на 76-й бензин, которым заправляются государственные машины, и который можно купить по дешёвке у любого шофёра. Тут надо было и умение, и ловкость, и силу показать. Я Павлу в этой работе помогал на подхвате - подержи, подай.
Машину Павел держал в гараже какого-то знакомого своего дядьки, пожилого уже отставника, во дворе его собственного особнячка, довольно далеко от нашего дома. Этому дядьке Павел всё чего-то доставал, обещал, устраивал - за гараж. Короче, суетился. В этом его вся жизнь состояла.
По дороге из гаража домой мы с Павлом обычно распивали бутылку сухого дешёвого "Ркацители", и дома вовсю его употребляли - закупили целый ящик. Хоть я и помогал Павлу возиться с машиной, ездили мы на ней мало - всё некогда Павлу было, нужных людей возил, да и много нас было желающих, всех всё равно не увезёшь.
Квартиру он себе-таки пробил. Уже строился дом, на Северной, правда, стороне, где ему твёрдо была обещана квартира. Квартиру же на Хрусталёва отец наш решил менять на Калининград. Лишняя жилплощадь не помешает, мол, тем более когда Иринка замуж выйдет. Из санатория он вернулся уже к концу нашего отпуска, посвежевшим, повеселевшим, всем детям и внукам привёз подарки из Риги.
Помимо поездок на пляж мы с Митей очень много гуляли по Севастополю, обычно после обеда, когда спадала жара, преимущественно в районе от железнодорожного вокзала, куда спускались с площади Ушакова, до Графской пристани вдоль берега Южной бухты, заставленного всевозможными кораблями. Созерцание техники оставалось любимым Митиным занятием. Особенно нравилось ему наблюдать за погрузкой-выгрузкой автомобилей на паром для переправы на Северную сторону. И кататься на пароме, на катерах был готов в любую минуту.
В свой день рождения, 26 июля, как раз накануне нашего отъезда Митя неожиданно заболел. Перед обедом мы были, как обычно, на пляже, на Хрусталке, купались в последний раз. Митя был весел, тем более что с утра его завалили подарками, а потом как-то вдруг сник, забрался с ножками в шезлонг, свернулся калачиком и сказал, что хочет спать. Личико его покраснело, похоже было, что он затемпературил. Мы с ним вернулись домой, поставили градусник - температура 39°. Вызвали врача. Та установила вирусное заболевание, выписала лекарства, за ними сбегали в аптеку, начали давать, и уже к вечеру температура была нормальная. Митя повеселел, и мы вздохнули, а то Сашуля уже собралась оставаться с ним здесь - не тащить же ребёнка с температурой в аэропорт.
Вечером все собрались за столом, отметили, как положено, Митин день рождения и наш завтрашний отъезд, сидели допоздна, потом, наконец, улеглись. Митя спал очень беспокойно, у него опять поднялась температура, Сашуля часто вставала к нему и заснули мы с ней где-то в пятом часу. А вскоре проснулись от странного запаха, как будто горит что-то. И действительно, горел, точнее, тлел Сашулин летний костюм, накинутый на настольную лампу, которую мы оставили включённой. Я выкинул его на балкон, где он продолжал тлеть до самого утра, пока дым не почувствовали спавшие на полу под балконной дверью Любка с Андрюшкой. Расплавились и Сашулины перламутровые бусы под жемчуг, которые я ей как-то подарил и которые ей очень нравились.
Митя же под утро заснул крепко и проснулся с нормальной температурой. До Симферополя мы ехали поездом, провожал нас дедуля. В Симферополе мы с Иринкой сумели ещё отовариться копчёной колбасой. С питанием на юге тогда было неплохо, намного лучше, чем у нас в Калининграде, где мясо уже окончательно исчезло из всех магазинов, но масло ещё было. Митя чувствовал себя всю дорогу нормально, и добрались до дома мы вполне благополучно. Что у него за болезнь была - так и не поняли. Вирус какой-нибудь.

Приехали домой, суём ключ в дверь - не открывается, звоним на всякий случай - открывает дверь... Коломийцев - Учёный секретарь нашего ИЗМИРАНа, с которым я знаком-то шапочно, а за ним семейство его выглядывает: жена, дочка, внучка! Оказывается, их Иванов сюда поселил, они на косу отдыхать приехали, да там накладка какая-то получилась, вот Иванов их и пристроил временно на нашей квартире, благо ключ мы оставили у кого-то из наших приятелей. Смущённый Коломийцев засуетился, мы тоже были разочарованы отсутствием возможности почувствовать себя с дороги дома "как дома", но всё уладилось, а на другой день Коломийцев переселился в пустовавшую квартиру Шагимуратовых, уехавших в отпуск.

253

В Калининграде меня ждали письма от отца Ианнуария, написанные почти месяц назад.

Ленинград, 29 июня 1979 г.
Дорогой Сашок!

Уже больше недели как получил твоё письмо, да не собраться ответить.
По вопросу об "этом мipe" правы конечно оба, и ты и я. Но только твоя правда относительна, точнее, правда об относительном. Я же акцентировал внимание не на этой само собой разумеющейся правде, а на правде об абсолютном.

Пока живёшь, - испытываешь и добро и зло. И это элементарно. Но проблема в том, что добро в этом мiре носит характер подчёркнутой условности, необязательности, зло же - обязательно. Даже человек, испытывающий в течение всей своей жизни одно добро (пусть так), в конце концов умирает, что, конечно, - зло (хотя бы как прекращение добра). А если человеку приятно умереть, то значит сама жизнь для него была хуже смерти, т.е. злом.
Как ни крути и не верти, - добро зависит от условий, зло же безусловно торжествует (конечно, квазибезусловно: в том эмпирическом мipe вне спасения, о котором идёт речь).
Вот на этот характер абсолютности зла в "этом мipe" я и хотел указать, отнюдь не ущемляя тем реальности относительного мiрского добра.

Пример с приёмом пищи и его результатом - неудачный, так как он не трансцендирует меня из области относительного, а тем самым не отвечает моей интуиции "человеческого" в отличие от растительного или животного.

"Правильно ли считать, что процесс потребления пищи даёт мне в конце концов только одно: право и свободу кучу наложить?"

И да, и нет. Нет, потому что, включённый в биологическую и телеологическую цепочку причинно-следственных связей, процесс потребления пищи осмысляется относительно личных целей (удовлетворить чувству голода, укрепить силы для продолжения разумной жизни и т.д.).

Да, - если мы усугубим пример тем, что одновременно с кучей я испустил дух. Вместе с этим непредусмотренным актом кончится мой личный биологический и телеологический опыт. О "правах и свободах" говорить "мне" будет уже нечего. Останется лишь взгляд сторонних наблюдателей, с удовлетворением или с отвращением фиксирующий: Да. Он был, и пищу потреблял, и кучу наложил, и вот его не стало.
Первое поколение наблюдателей будет указывать перстом на мою кучу и умилённо говорить: Великий был человек, вон какую кучу наложил.
Второе поколение в основном будет вздыхать над кучами своих непосредственных предшественников и т.д.

Всё бы хорошо, и можно было бы даже говорить об обретённом Смысле жизни, если бы не маленькая неприятность с теми неудачниками, которые испускают дух прежде чем успеют наложить кучу. Воистину, жизнь их была лишена Смысла. Что же говорить о тех, кто испустил дух, не успев толком потребить пищу?
А если приличная куча есть дело удачи и случая, то и Смысл - удел осчастливленных Роком удачников.
Это, - так сказать, аристократический взгляд на смысл жизни и смерти, и большинство он удовлетворить не может.

Поэтому существует ещё демократический взгляд, согласно которому смысл жизни не столько в удачах личной кучепроизводительности, сколько в посильном участии в создании одной общей кучи счастливого будущего. Муравей участвует в создании муравьиной кучи бессознательно, но объективно его жизнь исполнена смысла (с точки зрения будущей кучи). Человек должен сознательно строить кучу, и чем больше он уподобится муравью, тем вернее он соединит своё субъективное бытие с объективным муравьиным смыслом. Упорствующие же выродки, не желающие приносить себя в жертву будущему счастливому коллективу, сами себя наказывают, лишая свою жизнь высшего Смысла.
Вопрос, - где гарантии, что строящаяся куча будет принята грядущими поколениями с благодарностью, а не отвергнута как зло или бессмыслица, - не ставится. Не гарантирована также застрахованность от того, что завтра подуют ветры, пойдут дожди и не останется от кучи и следа. Таковы уж свойства и неожиданности "этого мiра", смеющегося над всеми попытками найти в нём твёрдое основание для смысла.

Собственно, всё это нами обсуждалось уже зимой, и эти лишние и скучные строчки были просто спровоцированы твоим размышлением о потреблении пищи и вот этой фразой: "Если смысл жизни есть и он в том, чтобы творить добро, то я тем осмысленнее жил, чем больше..." Ты пишешь, что это попытка изложить интуитивную концепцию о смысле.

Что ж, эта концепция не хуже других концепций. По интуиции она мне ближе, чем, скажем, противоположная концепция малефикаторов всех времён и народов: "Если смысл жизни есть, и он в том, чтобы творить зло, то..." Возражений у меня несколько, и они мною уже излагались, и они стары как человеческий род.

1) Речь идёт о смысле моего рождения и процесса жизни, но исключается вопрос о смысле смерти, т.о. смысл этот заведомо ограничен, относителен.

2) Как бы то ни было, я не могу не задаваться вопросом, а почему смысл в том, чтобы творить добро, а не что-то иное. Т.о. я смысл опять ставлю в зависимость от условий.

3) Можно принять опять же концепцию безусловности добра, но весь наш личный и исторический опыт сопротивляется этому: добро кажется, да и есть на самом деле продукт исторических условий.

4) А как же совесть? Разве она не голос безусловного добра? Этнография говорит - нет.

5) Ну тогда разум. Но вот разум-то мне очень часто говорит противоположное: делать зло лучше, чем делать добро.

6) Весь вопрос вообще превращается в прах и абсурд при мысли о случайности жизни и смерти, о несчастном случае в транспорте, о преждевременной смерти на войне, о детской смертности, о несчастной любви и печальном её конце в лишней дозе снотворного или на дне бутылки спиртного, о страданиях, приковавших тебя на годы к постели, о врождённой слепоте или глухоте и т.д., и т.д., и т.д.
Во всех этих миллиардах случаев разговоры о добре - пустой звук.

Можно приводить ещё десятки "против". Но в сущности весь вопрос сводится к одному. Это - концепция смысла, всего лишь концепция. А как таковая она, конечно, может подвергаться сомнению. И подвергается.

Призывы к добру раздавались во все эпохи истории людей. Но не вспоминается мне что-то, чтобы эти призывы могли увлечь за собою сколько-нибудь значительное число приверженцев. На песке концепций смысла не построишь.

Если смысл есть, то он должен быть истинным смыслом, а не концепцией. И как таковой, - он не может быть плодом размышлений, выводов и выдумок - всегда относительных. Мюнхгаузен только в сказке вытянул себя за волосы из болота. На самом деле такого быть не может.

Если смысл есть (а он есть, ибо он - сама истина, а истина есть, и она одна, ибо она и есть наше "есть"), - он не выдумывается, а даётся: не плод раздумий и концепций, а плод вдохновения и откровения. Так же как наша жизнь; если она есть (а она есть, ибо она и есть наше "есть"), - она не наша выдумка и не наш произвол: не плод нашей деятельности, а плод независимого от нас дара.
Ты сам, собственно, об этом пишешь другими словами дальше в своём письме. Мне страшно понравился твой пример с голодом, тёмной комнатой и пищей, лежащей на столе. Кажется, это то, что нужно.

В "измах" я тебя упрекать не буду. Кстати, я давно оставил позади тенденцию нашей молодости к суперкритике. К "измам" сейчас я отношусь гораздо спокойней, а часто и откровенно благосклонно. Просто всякий "изм" должен знать своё место и не подменять собою то, что не может входить в его компетенцию. На беду эта корректность редко соблюдается и учитывается.

6 июля 1979 г.

Возвращаюсь к письму спустя неделю. И честно говоря, в настоящий момент не ощущаю в себе желания продолжать все эти абстрактные рассуждения. Не потому что они бесплодны или бесполезны, просто иногда мне бывает очень трудно переключаться от конкретной данности к гипотетическим отвлечённостям. Можно пылать философским огнем возле Евангелия, метать поверх его стрелы абстракций, всю жизнь размышлять о значении тех или иных его строк, так и не прикоснувшись к нему. Не проще ли доверчиво отнестись к нему и вместо философских топтаний и плясок возле Истины вступить на путь этой Истины, путь конкретно и ясно указанный сконденсированным словесно (насколько это возможно) опытом Откровения. А после уж осмысливать результаты опыта. Разумно осмысленный опыт - критерий истины, - это трюизм.
Разумеется, всякий опыт содержит в себе риск неудачи, но ведь вне опыта нельзя судить и о результатах его.

Но, разумеется, это только выражение моего настроения. На деле всякому опыту предшествуют условия опыта. Выяснению этих условий и были посвящены наши письма, пока они не осложнились попутными рассуждениями.

Здесь ещё пара слов об "этом" и "том" мiрах. Ты настоятельно подчёркиваешь мысль о неделимости мiра. И настоятельность эта излишняя, ибо кому, где и когда приходило в голову утверждать обратное? Если даже и существуют трансцендентные мiры, то уже в силу моего сознания о них они не трансцендентны безусловно. Здесь и говорить-то не о чем. И в этом плане твой пример с тёмной и освещённой комнатой замечателен. Смысл противопоставления "того" мiра "этому" и состоит в том, чтобы неделимость из интеллектуально постигаемого положения (в "этом" мipe) стала существенно переживаемой реальностью ("того" мiра). Абстрактно неделимость бытия называется вечностью, плиромой, единосущием и как-то там ещё... Конкретно переживание этой неделимости называется спасением, Новой Жизнью, Благом и т.д. Конкретный же, осознанный путь к постижению (опытному) этой неделимости осмысляет наше движение, есть смысл жизни.
И конечный смысл всякой религии, всякой философии в том или ином ответе на вопрос: что делать, чтобы не только абстрактно сознавать неделимость, вечность бытия, на деле же переживать своей шкурой какую-то мнимую дробность и разлагаемость "этого" космоса, причиняющую страдание, но и лично испытывать эту неделимость, неразложимость, истинность и вечность бытия?

В какой степени удовлетворительны те или иные ответы на этот вопрос, - дело сознательного опыта человека, его разумного выбора.

Немного о себе. Уже полмесяца я служу в одном из маленьких храмов города, куда поставлен на время летних отпусков, когда не хватает рабочих рук.
Служба нелёгкая. Даже летом, когда в городе народу мало, церкви переполнены. Особенно трудно бывает в выходные дни. Нас трое священников, и мы с ног сбиваемся.
Вставать приходится в четыре утра. Проскомидия, исповедь, литургия, молебны, панихиды, вторая литургия, опять молебны, а там - отпевание покойников, тьма крещающихся... Где-то к трём часам весь мокрый с головы до ног переведёшь дух, а к шести вечера опять на службу, после которой проповедь ещё сказать надо. Домой приезжаешь, падая с ног.
В неделю у меня два выходных (понедельник и вторник), если на эти дни не приходится какой-нибудь праздник. В эти дни только и удаётся работать над диссертацией.
Нo жалобы, конечно, сквозь улыбку, так как вообще-то всё отрадно и утешительно. А в метро и почитать кое-что можно.

На днях отправил поздравление Ляцкому к его сорокалетию. Полпути позади.
Большой привет Сашуле, всего доброго, целую.
Твой Ианнуарий.

Затем в нашей переписке наступил перерыв до конца года.

254

4-го августа к нам в гости приехали Бургвицы, дядя Вова с тётей Тамарой. Дядюшка мой уже ушёл на пенсию (ему как инвалиду войны пенсия по старости полагалась с 55 лет), о чём он давно мечтал, чтобы полностью переключиться на коллекционирование. Тётя Тамара ещё работала и приехала в отпуск. У меня отпуск ещё не кончился и я мог уделять время гостям. 7-го я возил их на мотоцикле за грибами в Логвино. Пока мы жарились в Севастополе на солнышке, в Калининграде было холодно (13 - 16 градусов) и дождливо. Зато рано пошли грибы, и вот уже в самом начале августа мы набрали много рыжиков (ползали под ёлками, насыпая себе иголки за шиворот) и волнушек. Трубчатых же грибов нашли мало: 2 белых, 1 подосиновик, 5 подберёзовиков.
11 августа - Иринкин день рождения - провели на заставе, куда ездили всем нашим семейством с гостями плюс Люда с Серёжей и Жанной. Женщины с детьми сразу отправились на море, Серёжа полез с удочкой в камыши на заливе, где проторчал четыре часа (с 9 до 13-ти) и изловил шесть средних плотвиц, а мы с дядей Вовой безуспешно пытались поймать что-нибудь на резинку. Потом мы объединились с остальной частью нашей компании - женщинами и детьми, которые, не дождавшись нас на море, где было, впрочем, ветрено, сами пришли на берег залива, и отметили Иринкин день рождения арбузом, который не поленились притащить с собой.
На следующий день мы с Серёжей опять повезли дядю Вову на рыбалку, на этот раз на Зеленоградский канал, где, по словам Смертина, хорошо ловился лещ в последнее время, попадался якобы и угорь. Но нам не повезло: замучил мелкий окунь. Дядя Вова, правда, был и тем доволен, давно он не видал такого клёва непрерывного. Натаскали окуней на полновесную уху. А вот у противоположного берега мужик сидел в резиновой лодке, так тот на наших глазах выволок на удочку ... сазана килограмма на полтора. До сих пор я и не подозревал, не слышал даже ни от кого, чтобы у нас в области хоть где-нибудь сазана ловили. И вот, пожалуйста. Сам видел, как его вытаскивал мужик, а потом разглядел могучую рыбину и вплотную, когда удачливый рыболов переправился на наш берег. У него, кстати, в лодке был ещё лещ и несколько подлещиков. На нашей же, левой стороне никто ничего приличного не поймал. А от Смертина мы потом узнали, что он в предыдущий день, т.е. 11-го, поймал пять лещей на Зеленоградском канале.
17-го я встречал в аэропорту папу. Он вёз из Севастополя огромную сумку с банками компота из крымских фруктов, наваренного им самим. Спускаясь по трапу с самолёта, он споткнулся и чуть не загремел вместе со своей сумой, которая неудержимо потащила его вперёд.
(продолжение следует)