Переломы судьбы

Перед вами, уважаемые читатели, любопытная, по моему скромному мнению, биография Ивана Степановича Карпова.
История его веры и судьбы.

Авторский стиль и орфография сохранена. Почитайте.


ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА


     Исполняя задачу столь для меня трудную, как описание своей жизни, считаю обязанным объяснить при-чину, побудившую меня на этот труд. Будучи служителем Церкви со дня революции во время ломки старого быта и построе-ния нового советского общества, при-шлось пережить все гонения на Цер-ковь, на служителей и на себе лично испытать  вплоть до ужасов тюрьмы. И последующая жизнь моя в новом советском обществе выделяла меня как бывшего служителя Церкви, отставше-го от современной культуры.
       Вот это и навело меня на мысль оста-вить после смерти свое писание для любознательных — может, и прочита-ют, и вынесут свой суд обо мне греш-ном. Современный, беспристрастный, хотя и не верующий человек прочтет как историю построения нового совет-ского общества, а верующий — борьбы со старыми традициями и гонений на Церковь во время революции.
Настоящее мое описание своей жиз-ни, если случится прочесть человеку образованному, пусть не удивляется, что написано не грамматически, с орфографическими ошибками, как чело-века малообразованного, кончившего начальную школу в 1899 году, семьдесят один год назад. Я писал о фактах кратко и насколько мог — ясно. При пространном описании получилась бы большая книга, требующая большого времени для чтения.



      6 декабря 1922 года рукоположили меня в сан Дьякона. Время гроз-ное и для Церкви самое печальное. Со дня революции 1917 года в правление Керенского уже была борьба за землю между крестьянами, но не все крестья-не согласны были на новые реформы, борьба только начиналась...
        Шли непрерывные собрания под ру-ководством большевиков о создании коммуны в Красноборске, об отобрании церковных земель. Появились новые деньги: червонцы, тысячи, миллионы. Деньги совсем потеряли ценность. Вза-мен отобранной у Священника и Пса-ломщика земли назначили от прихода годовое жалованье: Священнику — 6 миллионов, а мне — 2 миллиона. Получив в конце года два миллиона, я мог купить на них две коробки спи-чек.
       Нас со Священником, согласно зако-ну, лишили избирательных прав, и мы были свободны от всех собраний, бес-покоясь за свою будущую участь и за участь Церкви. Органами власти была произведена инвентаризация церковного имущества и отобраны церковные   богослужебные сосуды, имеющие большую ценность. Оставлены самые простые — не имеющие ценности и то по одному экземпляру, один Крест, один потир, один Дискос, одно кадило.
Не забуду того дня, когда представитель райисполкома зашел в храм Божий с грязным мешком, не снимая головного убора, своими руками с престола и жертвенника поклал священные сосуды в грязный мешок. Закурить в храме постеснялся — закурил в паперти, а мы, провожая глазами мешок со святыми сосудами, чувствовали со-жаление до слез.
     Вполне естественно возникал у меня вопрос, а как же далее существовать будет Церковь и как существовать нам дальше? Вручили нам анкеты (опросные листы) с содержанием множества вопросов: отношение к религии, лояльность к Советской власти, классовая принадлежность, происхождение, был ли судим, имущественное положение. Заполняешь в рубриках эти ответы на вопросы и подозреваешь, что этот учет требуется власти для какого-то над нами насилия, а тут еще по Двине от Архангельска до Котласа регулярно рейсирует броненосец «Светлана» с чрезвычайной комиссией, забирает уже известных лиц на пароход и в первую очередь священников.
         Немногие из священников отсиделись, но большинство из них съездили на крейсере «Светлана» до Архангельска и обратно. Какой там гостеприимный прием оказала ЧК, сразу можно было определить по наружности ездивших на «Светлане». Протоиерей Красноборской церкви с рыжей бородой вышел со «Светланы» совершенно белый, а другие долго не забудут синяков на своем теле. Создался в Красноборске кружок «Союз воинствующих безбожников», появились плакаты «Воинствующая церковь», которые расклеивались на заборах. Начались диспуты на антирелигиозные темы.
         Никогда не забуду диспута, проходившего в Красноборске в 1924 году. Было объявлено священникам и всему населению о диспуте на тему: «Был ли Христос и есть ли Бог?». Народу пришло так много, что в каменном большом здании, бывшем ранее купеческим магазином, было тесно. Ораторов съехалось до пятнадцати человек из Сольвычегодска и Устюга. Какая ученая сила собралась! На эстраде, кроме ораторов, сидели девять священников.
     Диспут начался с объявления председателя волисполкома Синцова. Первый оратор прочитал тропарь празднику Рождества и стал объяснять: «звездам служащие» — видишь, молились звездам — были идолопоклонники, «звездою учахуся» — по звездам гадали о своем счастье или несчастье. «Тебе кланятися солнцу правды» — видишь, молились солнцу — были идолопоклонниками. Третий оратор: все это говорит о том, что в те времена не научились сельскому хозяйству и не могли обеспечить себя хлебом, и зимой голодали, и в областях, где солнце не показывалось по нескольку месяцев, люди были рады отблеску зари, не только солнцу. Скоро будет тепло, солнце согреет землю, и мы будем сеять хлеб. Я, малограмотный, ожидал с удовольствием послушать ученых философских речей, но меня смешило.
     Председатель объявил, что доклад закончен. Теперь вам, отцы, предлагаю возразить на эти вопросы. Никто из священников не пожелал. Тогда высланный священник о. Николай Авдаков, с крестом на груди, поднялся на трибуну, грациозно смело произнес «во имя Отца и Сына и Святаго Духа» и спросил, который теперь год? Один из ораторов вскричал: при чем здесь годы? Но председатель быстро остановил его: вы свободно высказались, теперь они должны свободно возражать. Священник: «Докладчики для темы доклада избрали тропарь праздника Рождества Христова и не уразумели даже смысла его. Какому солнцу правды пришли поклониться звездочеты, какое тут изображено солнце, объяснить вы даже не могли, или знали, но умолчали. Почему вы не выбрали для доклада всемирную историю, историю Рима, писателей еврейских, о всемирной переписи при императоре Августе и тогда ясно увидели бы, что Христос есть истинная историческая личность». Очень длинная была речь священника Авдакова из истории древней еврейской. Предполагаю, что не только священникам, но и многим грамотным видна была неготовность ораторов к диспу-ту, что они показали только свое невежество.
      Тут выступил Дьякон Телеговской церкви Дмитрий Иванович Чецкий с обращением ко всем присутствующим с просьбой простить его, что двадцать лет несознательно служил в Церкви, понял всю ложь религии, снимаю с себя сан Дьякона, порываю связь со всеми ложными церковными обрядами. Хочу искупить свою вину служением Советской власти, а всех здесь присутствующих отцов прошу последовать моему примеру, оставить свою приводящую в мрак и невежество работу и работать во имя прогресса и науки. Из толпы раздались голоса: Иуда, Иуда! Председатель быстро окинул взором всех и вскричал: «Кто сказал «Иуда», граждане! Не оскорбляйте человека — этот человек поступил правильно — он прозрел, несмотря на то, что был в заблуждении сорок пять лет. И вы лет через десять будете такие же Иуды, как этот, теперь чистый гражданин. Все вы одурачены, слепые, но прозовете так же, как и он».
           В 1924 году осенью, в день праздника урожая была районная ярмарка и выставка сельского хозяйства и районных изделий. Меня и еще из соседнего прихода крестьянина Александра Максимовича Шадрина, имеющего один улей, обязали организовать отдел пчеловодства в здании школы. Я привез улей своей работы, медогонку, по стенам развесили гербарий цветов. Такая редкость для населения, как пчеловодство, привлекает всех. Агроном сам впускал в помещение по десять человек. Я, как мог, объяснял о пчеловодстве, также и Шадрин.
        Тут вдруг разнеслась тревога: на рынке горит! Народ побежал на рыночную площадь, а там книги жгут. Мало* жена огромная куча книг, а сверху соха. Как это люди могли равнодушно смотреть на такую картину — не жалеют такой ценности? Хотя книги и духовно-нравственного содержания, но зачем их уничтожать? А соха сколько лет была помощницей — кормилицей мужика! Таков был дух общества того времени,
      Начались ежедневные собрания об организации колхоза. Никто необдуманно не может сразу решиться сдать свое хозяйство, нажитое в течение жизни тяжелым трудом, в общую собственность. Бедняку или самому маломощному нечего обобществлять — у него нет ни лошади, ни коровы, ни упряжи, ни телеги. Еще не выработаны колхозный устав и правила приема имущества.
Вызывают меня в сельсовет по касающемуся делу. Вызвано двадцать человек. Приехал уполномоченный какой-то государственной организации с допросами о знакомстве с называемыми им лицами. Вызывает к себе в кабинет по одному человеку, обращается вежливо, предлагает стул и просит закурить лежащими на столе папиросами. Берет из целой стопы большого размера листы, где крупными буквами напечатано — «ДЕЛО», и каждый ответ записывает в эту тетрадь. Вопросы все по одному шаблону: знаком ли с этим человеком? Сидишь с подозрением — для чего это? Ответишь на все вопросы, и он скажет: «Вы свободны, никому ни слова»,— значит, никому не разглашай. В течение месяца было два допроса мне и бывшим со мной, а другие лица вызывались в другие дни. И вопросы все о знакомстве с лицами, о которых у него запись, и все ответы записывает в дело. Я осмелился спросить: «Для чего же нужно вам знать знакомство людей между собой?» — «А вам для чего это знать? Мы и сами не знаем, а поручение дано — и делаем. Теперь на каждого гражданина будет иметься дело». Для меня ясно и понятно, но для чего знать о знакомстве — это не понятно. Поделились мы с теми, кого допрашивали, оказалось, что их спрашивали о знакомстве со мной, а меня — о знакомстве с ними, и у всех одинаковый порядок и уходящему запрет: «Ни слова!»
       Так и думалось, что готовится что-то для нас нехорошее. На собраниях комитетов бедноты выносились постановления о ссыпке хлеба в общие амбары. По этому вопросу были общие собрания всех граждан, но большинство крестьян были не согласны. Последнее собрание было а Черевкове — собрание бурное, к решению вопроса не пришли, и всех несогласных арестовали. На следующий день собрались в Холмове и ляховцы, и черевковцы и составили от имени всех собравшихся прошение об освобождении невинно арестованных, но ответа не получили. На другой день все собравшиеся в Холмове черевковцы и ляховцы пошли с целью добиться освобождения арестованных. Толпа была около 150 человек. Их предупредили, что это будет рассматриваться, как выступление против Советской власти, но когда толпа близко подошла к райисполкому, по ней дали залп из винтовок, шесть человек убили, тридцать пять ранили. Остальные бросились бежать, кто куда мог.
       Псаломщический церковный дом отобрали под школьную ночлежку. Мне было дано двадцать четыре часа сроку на выселение. Поместился в ближайшей деревне, перегнал корову и перевез три улья пчел в подпол новой квартиры. Зимовка для пчел хорошая. Слышно, что в Архангельске сильный голод, люди поехали из Архангельска и других городов променивать на хлеб вещи из одежды и прочего. Теперь положение мое при Церкви при непосильном 5000 руб. налоге грозило, что опишут все мои пожитки и продадут с аукциона,
        Я с горестью решил оставить свою церковную службу и переехать на родину в выстроенный братом дом. Я рассчитывал, что, освободясь от церковной службы, буду освобожден от налога или хоть часть его скинется, но ошибся — нисколько не скинули. Прежде чем переселиться на родину, я сходил спросить согласия соседей на мой переезд. Собрались все соседи, я рассказал про свое тяжелое положение, что мне некуда деться с семьей в восемь человек и я хочу вернуться в свою родную деревню на свое родное пепелище. Бригадир: «Кто за то, чтобы Карпов переехал к нам в деревню, поднимите руки?» Никто не поднял руки, «Кто против?» — все подняли руки. Слышу такой разговор: не захотел работать топором в деревне, уехал на сладкие пироги в церковь махать кадилом. Горько было выслушать такие упреки.
        Другого выхода из положения не было. Вот тут-то, видя мое безвыходное положение, и стал посещать меня учитель местной школы и снявший с себя сан Дьякона на диспуте в Красноборске Дмитрий Чецкий. Советовать мне принести раскаяние — раскаяние в своем заблуждении перед собранием — скинуть с себя сан Дьякона, и тогда скинется налог, устроят на работу, и дети будут приняты в школу на дальнейшее образование. Не лежало сердце стать на такую дорогу. Подумали с супругой, поплакали, но совесть твердо говорила, что ведь это иудино предательство и есть — нарушить присягу, данную перед Крестом и Евангелием при рукоположении, и быть таким же Иудой, как Дмитрий Чецкий! Нет, уж лучше поедем на родину, против желания соседей, в недостроенный дом брата.
          В 28-м году в июне месяце я один, без семьи, переехал на родину с пятью ульями пчел, поселился у соседа, пчел поставил напротив своего дома на косогоре у ручья, у своего старого овина. Ручей весь был забит строевым лесом, так как во время весны вся Двина втугую была запружена строевым лесом. Под караулку пасеки я занял свой старый овин, прорезал окно, острогал стены, спал ночью и в то же время следил за ульями.
       Прихожу к ульям, а тут лежат огромные комья сухой глины, и у одного улья проломлена крыша. Видимо, глина летела с горы, и злоумышленники хотели сшибить с колышков ульи. Это огорчило и насторожило меня. Стал я замечать, что трое соседних ребятишек шепчутся и следят за мной. Большой палец правой руки не давал мне покоя, особенно ночью, и я не находил покоя, бродил по полям куда глаза глядят. Костный панариций (гнойное воспаление пальца) требовал операции. Ночью я ушел, не зная покоя, в поле и задержался, вероятно, ребята выследили меня в этот момент и нарушили всю мою пасеку: изо всех пяти ульев рамки повынимали, часть побросали в воду, пчелы кучами лежат на земле...
       Считал, что все погибло. Пошел заявить в сельсовет и прямо указал, что пасеку разорили трое: Александр Шиловский, Михаил Карпов и Владимир Журавлев. Сельсовет сообщил в район. Я попутно зашел в больницу на операцию пальца. В ожидании очереди сижу и вижу: двое из воров приехали на телеге — Шиловский и Карпов — и не могут подняться на крыльцо, их ведут под руки — они не могут шагать. У обоих лица распухли, нос раздуло, как пузырь, шея сравнялась с подбородком, говорят шепотом, нисколько не похоже на человека...
         Через три недели воры были уже дома. Не знаю, ставилось ли им в вину такое преступление, а, может быть, потому, что пасека Дьякона-лишенца, то нет для них и преступления. Опыт научил их, как нужно грабить пасеку безна-казанно. Все трое комсомольцы, Шиловский — сотрудник НКВД и тайный агент. Все колхозники боятся его, как способного на всякое грязное дело...
      Живу я один на родине, а Маруся на Лябле и еще не получила такого печального письма. И сообщать-то не решаюсь, и умолчать нельзя. Пишет Маруся, что молоконалог выполняет, сдает по шесть литров в день, для детей ничего не остается, так как корова стельная и молоко убывает. У меня из пальца фельдшер выпустил гной, удалил косточку, ношу руку без подвешивания, боль снижается. В обоих ульях сохранились матки, начался медосбор, прибавил пустых рамок для меда. Для себя я меда не ждал, а лишь бы на зиму пчелы обеспечили себя медом. Обида и расстройство не проходят, вся моя жизнь отравлена и все время будь на чеку.
      Время грозное — голодное. Пятитысячный налог не уплачен. Налоговый отдел предложил уплатить в трехдневный срок, иначе опись имущества и продажа с аукциона. Поплакали и с разрешения сельсовета сдали корову и теленка в колхоз, так как зимой будет кормить нечем. По обследовании моего хозяйства сельсоветом и принадлежности недостроенного дома брату Василию комиссия признала мое хозяйство несостоятельным, зачтя корову и теленка в счет налога.
        Осенью при первом установившемся санном пути переехали всей семьей в Ляхово... Приехав на родину, поместились у соседа. На следующий день пошел в сельсовет и вижу на заборе большой плакат: нарисован Дьякон в голубой рясе с кадилом в руке. и большими буквами написано: «Во имя отца и сына и святого духа деревни Звягинской, Ляховского сельсовета, Карпов Иван Степанович, не пожелал заняться честным трудом крестьянским, уехал из деревни и неизвестно где подвизался, но в минуту трудную вспомнил и о деревне, приехал и просит наделить его семью землей. Граждане! Не поддавайтесь на удочку дармоеда — не наделяйте его землей! Аминь!» Подпись — АКТИВ...
        Взяли с собой хлеба — мешок муки,— опасаясь взять более в такое опасное время. Корову перегонили заранее. За хранящийся на Лябле хлеб мы очень-то не беспокоились...
Но ведь бедняцкий актив знал, что Дьякон хлеб хранит в амбаре. Постановили хлеб и весь хозяйственный инвентарь отобрать. Получили извещение письмом, что хлеб наш — рожь и ячмень — всего 65 пудов, увезли в сельсовет и весь инвентарь и прихватили десять овчин и пять фунтов коровьего масла. Получив такую печальную весть, не удержались от слез. Пошла жена в Красноборск в канцелярию, по справкам оказалось, что поступило всего 14 пудов. А где остальные 50 пудов? Впоследствии все выяснилось, но мы, как лишенцы и церковники, могли ли поднять какой-либо протест? И так остались мы без куска хлеба в такое голодное время.
       Наступил праздник Октябрьской революции. Колхозу разрешено было произвести товарищеский обед. Для этого разрешено было забить теленка, наварить супа, отпущено сахара, молока для печения шанег и колобов домашним способом, отпущено калачей (сушки). Дали повестку приходить на обед. Позвали и меня, но чтобы шел со своей ложкой и чайным прибором. Прихожу со своим сыном. У бригадира составлен посемейный список и по членам семьи наделят всех шаньгами, колобами, сушкой, сахаром. А когда всех наделили, а меня не вспомянули, один из соседей говорит: «А как Ивану Степановичу?» Бригадир говорит: «Я проголосую, кто за то, чтобы Ивана Степановича наделить печеньем и обедом, поднимите руки!» Никто не поднял. Один из колхозников сказал: «Да дайте ему хоть калач», — взял мой сынок калач и убежал домой. Стою, сгорая от стыда. Один из них говорит: «Да я дам тебе кусок-то сахару, выпей хоть чашку чаю». Я взял кусок, выпил чашку кипятку, сказал спасибо и пошел домой, оскорбленный такой грубостью, некультурностью, дикостью колхозников, и думаю: как мне в будущем оставаться среди таких неблагодарных дикарей?
        Прихожу домой, а жена говорит: «Как тебя хорошо угощали! Я так и думала, что... тебе ничего не дадут». Калач дети разделили на шесть частей — всем без обиды.
Зиму пришлось работать на реке по добыванию бревен изо льда. Рвали лед аммоналом и извлекали лес на лед. Опасная для жизни работа. При взрыве летят вверх и в стороны бревна, лед и вода. Спасаемся, припав лицом на лед.
        Еще до организации колхоза в 25 верстах от Ляхова в Тимошинском сельсовете была организована коммуна "Север", и существовала она шесть лет, а потом ликвидировалась. Организатор ее, учитель Митин Александр Федорович, принял на себя труд организовать коммуну и у нас в Ляхове. Прибыв в наш колхоз «Звягинец», своей речью стал доказывать, что неизбежно нужно вступить в коммуну, убеждая, что колхозы — явление временное, это только первый шаг в коммуну. И начал записывать желающих... Подал заявление и я. При обсуждении характеристики каждого все были зачислены в будущую коммуну «Якорь», а мое заявление оставили без последствий. Кто-то из колхозников напомнил организатору о моем заявлении. Организатор сильно ударил линейкой по столу и неистово вскрикнул: «Нужно знать, чем он дышит"» Меня очень поразило и обидело такой грубостью со стороны образованного педагога... Не прошло и недели, не успели приступить к организации коммуны, последовало распоряжение через газету в статье -Головокружение от успехов», и организация будущей коммуны «Якорь» не осуществилась...
        Куда же мне деться с семьей в восемь человек? Написал своему другу Михаилу Александровичу Зайкову, члену Красноборской коммуны «На Перевале", которая существует уже второй год... Организатором ея был деревни Якушине Ширяев Михаил Александрович и деревни Бережная Юрьев Федор. Дмитриевич, инвалид — герой Русско-японской войны, потопивший миноносец "Стерегущий», открывший кингстоны на дне миноносца. Михаил Зайков да и все знакомые мне коммунары обещали ходатайствовать о принятии меня в коммуну. Для организации коммуны конфисковали двухэтажный дом священника Николая Попова, перевезли на территорию, занимаемую ныне Красноборским аэродромом.
          Поехали с женой в коммуну «На Пе-ревале» посмотреть бытовые условия коммунаров и хозяйственный порядок. День был теплый, солнечный. Подходя к дому коммунаров, увидел вопиющую бесхозяйственность. Конюшня и скот-ный двор на расстоянии восьми-девяти метров от дома. У дворов два года не убирали навоз, мух рой — нельзя рот открыть. Михаил Александрович повел нас в дом на верхний этаж. Посредине коридор, по ту и другую сторону — комнаты, отделенные одна от другой тесовыми досками. Почти у каждого в люльке качается ребенок. От сушки детских постелей запах — глаза слезит. Тараканов очень много. Захолонуло у нас на сердце.
Вышли коммунары делать на дворе уборку. Валяются изъезженные сани, разбитые телеги, негодные колеса, распрямившиеся дуги. Коммунары переругиваются. Федор Дмитриевич Юрьев говорит: «Нам, ребята, с таким порядком ни дна, ни покрышки не видать». Зашли на кухню. Повариха готовит обед. Накрошила картошки, нарезала селедок, луку, и вложила в трехведерный котел, закрыла крышкой для защиты от мух, а мухи густым роем кружатся над котлом. Не знаем, чем еще пополнен коммунальный стол,— мы не дождались обеда.
         Как ни. тяжело было, но пришлось двоих своих детишек послать просить милостыню у голодных колхозников, а как им было стыдно просить, а нам смотреть на приносимые ими крошечные кусочки хлеба, испеченные с примесью всяких отбросов, приходилось сушить их, а потом истолочь в порошок и вложить в какую-либо похлебку.
Двух сыновей я отправил в Архангельск, одного приняли в токарно-слесарную мастерскую, другого — в игрушечную мастерскую. Две дочери устроились в няни. Осталось еще двое — дочь и сын пяти — семи годов. Я занялся в. свободное время делать из березы ложки, тогда самый необходимый товар — ложек нигде не было в продаже, платили мне и молоком, а иногда и краюшку хлеба. И удивительно. Люди все ночи сидят на собрании — решают свои текущие дела, а меня, как лишенца, никуда не беспокоят, куда-то меня готовят выслать. 5000 рублей налог не уплачен, зачтены корова и теленок. Вызывают в налоговую часть райисполкома, объявляют трехдневный срок уплаты, и как у злостного неплательщика, продадут с торгов все хозяйство. Я не мог воздержаться — заплакал навзрыд, просил обследовать мое хозяйство и убедиться, что мои дети с колхозников кусочки собирают, а дом принадлежит брату Карпову Василию Степановичу, а не мне. Я уже отдал в счет налога корову и теленка, и какая-то цифра из налога 5000 рублей должна быть вычтена. Сельсовет обследовал мое хозяйство и скинул налог ввиду очевидного доказательства несостоятельности хозяйства и принадлежности дома брату Василию.
       Церковь на родине была закрыта, колокола сброшены и разбиты на мелкие части. Невыносимый был визг при разбивании колоколов. Скучно, тяжело было переживать такие чрезвычайные события. Я решил идти на Пасху в Черевковскую церковь, услыхав, что там будут петь хором адм<инистративно> высланные, а они певчие. Один из них — артист императорских театров контроктава. Поразительно было пение, хотя трио — бас и два тенора. Даже приятно слышать один такой бархатный бас. Поразительно хорошо исполнили концерт Дегтярева: «Днесь всяка тварь веселится и радуется!» Вокруг церкви на стенах зажжены фонари с буквами: «С сегодняшнего дня колокольный звон умолкнет навсегда". При входе в храм сделана трибуна, и с начала богослужения открыли митинг. В день Пасхи утром в девять часов открылось шествие по дороге, шли к церкви и везли на четырехколесной телеге посаженных рядом: в середине — царь в короне, по бокам — поп и кулак. Вместо оглобель к передней оси телеги приделаны длинные жерди, за которые тянут люди телегу, а на груди у них наклеены надписи: кулак, подкулачник, шептун, нытик. Процессия пришла на рыночную площадь, и открыли митинг. Я сказал уже, что я, как лишенец, свободен был от всех колхозных собраний.
        В 34-м году перед Пасхой была объявлена антипасхальная неделя. Учительство, члены сельсовета и актив обязаны были обойти все дома колхозников с разъяснением о Пасхе как суеверном пережитке старых некультурных людей, и чтобы Пасху ничем не отмечали: не украшали ничем своих квартир, не пекли ничего праздничного. В Пасхальную ночь всем колхозникам выйти на субботник. Я как свободный пошел в Ягрышскую церковь к Пасхальной утренни. В двенадцать часов ночи началась Пасхальная утрення, запели первую песнь канона "Воскресения день», и вдруг заиграла гармонь. Трое комсомольцев стоят на лавке с гармонью. Народ возмутился, но все были женщины-старушки. Колхозники были все на субботнике, по вывозке на полб навоза. Священник вышел из алтаря и заявил, что он не может совершать богослужение, пойдемте, православные, из церкви. При выходе из церкви на крыльцо пришли два человека — член райисполкома, председатель колхоза с трехметровой доской, отобрал у сторожа ключ и приколотили на двери церкви доску, и церковь закрылась навсегда. В час ночи я пошел домой, народ весь на полях — возят навоз. Дальние колхозники не знают меня, и я без стеснения шел, а когда подошел на территорию своего колхоза, решил обойти колхозников в сторону кустарников и так прошел не замеченным... Так я встретил Пасху в 1934 году.
        Приходится признать неизбежно, что нас сохранило от беды какое-то всевидящее и вездеприсутствующее Око, которое видит и знает все наши будущие мысли и намерения, Это для меня так утешительно, что приходится вспоминать каждый день в текущих ежедневных делах и задавать себе вопрос: смотри, какую милость явил тебе Бог — ты узнал и увидел всевидение и веэдеприсутствие Божие, что дороже всякой му-дрости человеческой. Как необходимо и плодотворно это знание! Оно дает человеку неописуемую радость, успокаивает страсти, и в минуту жизни трудную, когда теснится в сердце грусть, с души как бремя скатится и будет легко, легко. Не будь у меня этого откровения, натворил бы я немало безнравственных дел, но благо мне, что у меня есть в памяти это всевидящее Око, и я вынужден радоваться и благодарить, что открыто мне свойство божества и вездеприсутствие.
         Послушает мою такую исповедь современный ученый-атеист и подумает: лишился ты, неграмотный старик, ума, проповедуешь сказки, посмотрит на меня с презрением или с сожалением и скажет: отстал ты, старина, от современной культурной жизни. Не отвергаю учености, напротив — благоговею перед ней. Но в то же время подумаю: жалок ты — прошел все науки, а не узнал самого драгоценного, что знаю я, малограмотный мужик.
        В 1936 году из-за голода выехал в г. Архангельск и поступил как столяр в столярно-мебельную фабрику «Якорь». Предложил свое посредственное искусство резьбы по дереву. Техник целую неделю сидел у моего верстака, смотря на часы, следя за работой и отделкой "моих фигур на карнизах и филенках шкафов. Комиссия признала, что такая работа для широкого потребления дорога, поэтому резьбу по дереву отложила. Я перешел на работу в художественную мастерскую делать рамки и рамы для натяжки и наколачивания полотен с картинами художников.
         Работа нехитрая — можно делать из неструганых досок или брусков — и заработок удовлетворительный. Не один раз объявляли, чтобы не состоящие в профсоюзе вступили в профсоюз. Я спросил: «Принимаются ли лица, служившие в Церкви?» Ответ был, что принимаются. Подал я заявление с приложением своей фотографии. Вызвали в контору профсоюза. По прочтении моего заявления спросили: «Какое отношение к религии в настоящее время, ведь со дня оставления вами церковной службы в 1928 году до сего 37-го года прошло девять лет». Я сказал, что я
верующий. «Как же ты не смог перевоспитаться, осознать вредную роль религии?» Четыре члена комиссии говорили, что мало ли в профсоюзе верующих, и наше дело принимать, а не о религии вести суждения. Но согласия с председателем не последовало, и вопрос о принятии не решили. Но я и не беспокоился, думая: живут и работают люди без профсоюза.
          Через два дня (это было 12 декабря 1937 года) в час ночи разбудил меня стук s дверь. Вошли мужчина, женщина и с ними вооруженный из ГПУ. Заставили
одеться, и служащий подал мне бумагу, но я с испугу не мог читать, тогда он сам прочитал: согласно санкции прокурора Четвертого района, я обязан произвести обыск и арестовать вас.
       Приказал мне неподвижно сидеть на стуле, он и пришедшие с ним начали обыск. Всю одежу перерыли, в карманах все проверили, в выдвижном ящике
кухонного стола всякий скарб высыпали на стол, весь мусор осмотрели, у дочки перечитали все ученические тетрадки. Велели одеться и следовать за ними. Вышли на улицу, а на ней целая рота арестованных, и меня поставили к ним в ряд. Темно. Повели по незнакомым улицам и привели к трехэтажному зданию тюрьмы. Ворота ограды отворились, мы вошли, и началась перекличка, и группами уводили по лестнице и впускали в камеры тюрьмы.
         Впустили в наполненную до отказа камеру, в ней три яруса полатей из неструганых досок, и все полати забиты людьми. Мне нашлось место на самых высоких — третьих полатях, От духоты и зловония спирает грудь, слезятся глаза. Волнение, отчаяние создают мучительное состояние. Но, видя таких же несчастных, как и сам, и успокаиваешься. Стало клонить на отдых. Постель готова — на голых досках свой плащ — постель и одеяло, шапка — подушка, а к ней в придачу с ног валенки или сапоги. Рядом со мной оказался соседом узбек, черный, усатый, а с другой стороны сосед по нарам — рабочий прораб с Ваги-реки. Большая моя ошибка, что я не захватил с собой кружки и ложки.
       С верхних нар спускаться очень трудно, почти невозможно, и нам обед подавали в тарелках, состоял он из тресковой ухи с ячменной крупой. Выдавали в день 400 гр. хлеба и два кусочка пиленого сахара. Пить хочется, но у меня нет ни кружки, ни ложки, пришлось просить милости соседей. Начал чувствоваться голод и болезненное томление от неподвижного состояния, заболели все органы, а выпускали один раз в коридор, пропитанный хлорной известью. У всех без исключения прекратилось мочеиспускание, животы вздуло, как тугие мячи, никакие усилия не помогали помочиться, и такое состояние не проходило более месяца. А о смрадной параше с ужасом и вспоминать.
        Из Архангельской тюрьмы направили нас, арестантов, в лагерь «Пукса» на лесозаготовки и на строительство железной дороги, которая через Котлас велась на Печору по проекту художника Борисова. Прибыв на Пуксу пешком со станции Плесецкая, первый день отдыхали. На второй день погнали нас без дороги по снегу метровой глубины за пять километров. А на отведенном участке уже начали рубить. Деревья валятся рядом с нами, и никто не предупреждает об опасности. Одному из нас, арестантов, ударило самой верхушкой падающего дерева по голове, и он даже не трепенупся и не проявил никаких признаков жизни. И никто не соболезновал, а желал себе такой безболезненной смерти...
       Поместили нас в парусиновые палатки, в которых двое нар. Воды пей досыта. Уха тресковая и из воблы два раза — утром и вечером. Сахару два пиленых кусочка в день. Ежедневное хождение на рубку леса за 5 км. Требовалось выполнение нормы, но никто не выполнял — у всех малосилие, а может, не выполнимый по кубометрам план. Я поступил в столярную, но у меня такое бессилие, что едва передвигал фуганок по сырому дереву и не мог выполнить норму и получить 500 гр. хлеба. Уставал до изнеможения. А сон опять: подушка — шапка, плащ — постель и одеяло. На доске ежедневно заносилось выполнение или невыполнение нормы, а столярная ниже всех по выполнению — 400 гр. У меня и у других рабочих начали пухнуть ноги, по определению врача, у меня склероз сердца. Поместили меня в стационар на нормальное питание, давали суп из кильки, гречневую кашу с маслом, чай с сахаром, а иногда и кофе. Хотя опухоль ног уменьшилась, но окончательно не прошла, меня выписали из стационара и назначили на воздушную узкоколейную дорогу, проложенную на столбах на вы-соте 10 метров от земли.
        Хороших сапог с ног не снимали, из опасения, что украдут, и спали в сапогах. Я один раз не воздержался — снял сапоги и положил вместо подушки в головы. Проснувшись, я остался без сапог, без белья и без сухарей от посылки. Вместо сапог выдали ботинки из моржовой кожи 8 кг весом, едва передвигал опухшие ноги. Сапоги свои увидел на ногах арестанта, заведующего столярной мастерской, у него марка УБ — уголовный бандитизм, заявить — значит рисковать жизнью. Да и кому заявишь?
От Маруси получил письмо, болеет от расстройства и горя, уже ухаживают за ней Анастасия Ильинична и Клавдия Лапина, может быть, пишу последнее письмо, прости. Писано вразброд, дрожащей рукой.
         Сижу на вагонетке и плачу навзрыд. До чего я несчастен! Жена при смерти, обокрали меня до нитки, остался бос и наг и дано десять лет заключения, не имея никакой вины. Проработал один год, остается еще девять — это вечность. Видно, не видит Бог и нет справедливости у Бога. Забыл я в этот момент виденный и сбывшийся с абсолютной точностью сон и возроптал укоризной на самого Бога. Очень, до бессознания, велика была моя скорбь. Но вспомнишь сон, опять появится успокоительная надежда...
        Приснился мне чрезвычайный, не похожий на обыкновенные, повседневные, сон. Подхожу я к неширокой реке, которая полна навозной жижи, и нужно мне перейти на другой берег, искупавшись в навозной жиже. Вижу невдалеке деревню. Вошел в пустой, но отопленный дом, богато внутри отделанный. В комнате русская печь, и я растянулся во весь рост, и чувствую себя в полном удовольствии. Особенно привлекала мое внимание дверь для прохода на кухню из передней комнаты, Дверь тонкой столярной работы со светло-коричневыми филенками, и я не отрывал глаз от нея и слышу мужской тихий голос: у тебя пятнадцать ульев.
Проснулся опять на тех же голых нарах, подушка — шапка в головах. Этот сон насторожил меня, проник все мое существо. Я даже поблагодарил Бога, хотя за минутную радость, и осталось какое-то невыразимо приятное удовлетворение, и не забывается он до самой смерти, хотя в абсолютной точности сбылся через семнадцать лет...
        Через две недели назначили дневальным...
Нужно ночью следить за выходом из палатки, чтобы чего не украли или не сбежали. Днем обеспечить всех кипяченой и сырой водой. Пол земляной, и доски — концы нар — загрязняются, и дневальный обязан обмывать их. Воду доставали из озера на расстоянии четырех километров, в ближайших озерах вода непригодная для питья... Заготовить дров для пяти железных печек и топить их все время, так как парусиновая палатка тепла не держит.
      В палатке 160 человек, и обслуживают их двое дневальных. Положение дневального очень опасное, так как люди, большинство, преступники, воруют, что только можно украсть.  Получая из дома посылку, ее сначала проверяют на гауптвахте стрелки, возьмут себе, сколько вздумается, а заключенному из оставшегося приходится поделиться с товарищами, а иногда и украдут, и за все это отвечает дневальный... Нормального сна нет, и ночью, стоя на карауле, внезапно схватывает сон, и внезапно падаю на пол, и можно насмерть убиться. Скука от отчаяния, но убеждение в том, что всевидящее Око видит меня, смягчает мою скорбь. Каждый день просят писать прошения на помилование. Висящий на стене ящик наполняется прошениями, освобождается и снова наполняется. Но в течение полутора лет не было ни одного случая освобождения. Случилось, что один экскаваторщик под конвоем направился в Киров за запасными частями. Он знал, что у меня сохранено семь рублей. Он сказал о себе: «Я в заключении не первый раз и знаю, что эти жалобы в ящиках никуда не посылаются, а уничтожают. Заставлют писать, чтобы люди, питая какую-либо надежду, лучше работали. Ты пиши заявление Верховному Прокурору Вышинскому, дай мне эти семь рублей, и я твою жалобу спущу в почтовый ящик». Я согласился, хотя слабо верил экскаваторщику и в осуществление задуманного... Как утопающий за соломинку, я ухватился, решился на это. Отдал экскава-торщику письмо и деньги семь рублей. После отъезда прошла неделя — не приехал. На десятый день конвоир приехал один, а экскаваторщик сбежал. Конвоир под судом. Я не имел уже никакой надежды,
Рассудив, что написал порицание и упреки на незаконные действия Советской власти — сажать в тюрьму на десять лет ни в чем не повинных людей,— я этим отравил себе и без того до последних пределов отравленную арестантскую жизнь, страдая и упрекая себя за этот шаг целых восемь месяцев. Ждал худых последствий от рассмотрения жалобы, страшась, что прибавят лет заключения, Какие события висели над нами — этого никто не знал.
      В 1939 году, 18 января, с вечера поднялся очень сильный снежный буран, явление здесь редкое. Вечерняя перекличка показала всех арестантов налицо. Двоих отправили на кухню чистить картошку. Команда спать! Вдруг погас свет. Темнота, шум ветра, визг проволоки. В палатке совершенно темно, не узнать, кто из палатки уходит, кто приходит, а знать — это обязанность дневального. Так прошла для меня темная бурная ночь. Снег облепил и засыпал потолок парусиновой палатки, обязанность моя огрести снег с парусинового потолка палатки, чтобы не текла вода с потолка от таяния снега.
Утренняя перекличка показала, что двоих арестантов — Осиенко и Зарубы — не оказалось: убежали. Поднялась тревога. Двое стрелков с собаками отправились в разные стороны искать, но никого не обнаружили, следы завалило снегом — и без того глубокий, метровый снег. Я, осматривая уборную, увидел у самой уборной рыжую шкуру с внутренностями и кишками на снегу, заявил старосте, и пришедшие стрелки узнали собаку начальника лагеря. Следствием выяснено, что собаку убили, изжарили с картошкой на кухне...
      Событие совершилось для лагеря грандиозное. Виновных посадили в карцер на 400 грамм хлеба и стакан воды, где нет света, кроме окошечка для подачи хлеба и стакана воды. А куда переслали виновных, мы не знали, но в нашем лагере их не оказалось. А как собака оказалась в лагере? Предполагали, что начальник со стрелками во время сильного урагана проверяли караульные посты с собаками, а собака осталась в зоне, а как она попала в руки арестантов, об этом можно только предполагать...
        Началась расправа. Дано распоряжение в шесть часов утра выгнать из папаток всех арестантов с имеющимися у каждого вещами, и начался строгий осмотр вещей, который длился два часа. Когда ушли на работу, я начал приводить в порядок палатку. Слазил на крышу смести снег, чтобы не протекала вода во время топления железных печек Вдруг зашли в палатку восемь стрелков с лопатами, топорами и начали варварски до основания разрушать нары, землю под нарами перекопали, подушечки и матрасики распороли и вытрясли сухую траву, все вещи арестантов вверх дном перевернули. Я в ужасе стою немым зрителем, как разрушается самый убогий приют арестантов. И есть ли где такое вопиющее варварство, этот ад кромешный? Что будет со мной, когда придут с работы,— ведь воды и дров не подвезли, все остались без кипятка и топки печей?..
        При возвращении с работы ворота лагеря широко раскрывались, и шедшие строем арестанты целыми ротами входили а зону, а теперь раскрылась одна калитка и впускали по одному человеку, снимая с него верхнюю одежду и прощупывая с ног до головы, для чего потребовались часы времени для стрелков, и на морозе не очень приятно. Собака причинила такое злополучие, не исключая и стрелков. И потекла моя дальнейшая жизнь с осознанием полной обреченности и безвыходности...
         Напрасно мечтать о счастливом будущем, когда у меня остались нос да впалые щеки и опухшие ноги. С такими мыслями хожу и засыпаю. Остается отбывать восемь с половиной лет.
          В 1939 году в праздник 1 Мая в заключении два дня не работали, и мы с дневальным обоюдно согласились заготовить дров и воды, чтобы в праздник облегчить свой труд. 3 мая все ушли на работу, и я занялся приведением в порядок палатки. Вдруг вбегает стрелок и требует явиться в контору. Кольнуло в груди, думаю, пришло решение на мою жалобу.
        Именем Советской республики согласно решению суда заключенный Карпов признан невиновным и освобождается из заключения. Я почувствовал приступ к горлу слез, но плакать не мог. что-то мешало, какой-то упадок сознания. Поспешно вложили в руки пакет, и я опрометью побежал в палатку взять свой дырявый плащ и чемодан. Стрелок открыл дверь гауптвахты, и я вышел на свободу. Открывается на гауптвахте окно, и начальник стрелков грозит мне пальцем, как малому ребенку: «Ты забудь своего Иисуса, а то опять сюда придешь - Такие слова удивили и насторожили меня. Я в недоуме-нии не понимал, какое отношение имеет стрелок ко мне и к моему Иисусу. Стрелок не знает моего внутреннего мира, да он едва ли видал меня и ему даже запрещено разговаривать с арестантами. Делаю такой вывод: среди заключенных был доносчик — шпион, который следил и доносил о моем поведении.
          Тысячи были написаны жалоб, но в течение полутора лет не было ни одного освобождения. Счастливый случай отправить жалобу через экскаваторщика решил мою судьбу, он сдержал свое слово — спустил жалобу в почтовый ящик...
18 километров до станции Плесецкая по шпалам я отшагал не более как в два часа.
Не получив освобождения, пришлось бы навечно остаться на Пуксе. Уже несколько человек внезапно померли, наевшись досыта посланной из дома посылки Вырвался, как Иона из кита, как из адской пасти, ведь полтора года не был в бане! Три раза летом водили на озеро купаться в белой воде, так как почва из белого камня. В Плесецкой главной конторе лагеря, чего я не ожидал, выдали мне по лицевому счету 61 рубль, оказалось, что даже я получал зарплату 13 копеек в день. Проводник посадил меня на поезд. Прощай, злосчастная Пукса, пусть никогда бы во сне не приснилась!..
Поезд тронулся. Люди-то кажутся веселыми, счастливыми, изящно одетыми. На мне изношенный летний плащ, грязная шапка, на ногах стоптанные из моржовой кожи ботинки 8 кг весом. Видимо, с подозрением бросают на меня короткий взгляд, как на большого бывшего преступника.
        Освободившись из заключения, я еду домой через Котлас. Это произошло так быстро и неожиданно, что я не успел сообщить жене. От пристани в Ляхово (на моей родине) нужно пройти до дому 5 км. Люди пугаются меня и моей одежды. На ногах арестантские ботинки полпуда весом, грязная шапка-ушанка и такой же рваный плащ. Я решил идти возле реки берегом, скрываясь от людского взора. Внезапно явился домой. Открываю дверь, жена у стирального корыта. Ой и заплакала от радости, не поверила, что я свободен, думала, что я сбежал...
         5 мая 1939 года, вернувшись из заключения, слышу, на Лябле церковь не закрыта, и ношу в себе мысль, что надо исповедаться и причаститься. Осенью, в октябре месяце, подходя к крыльцу храма, вижу — каменный рундук с лестницей разбит вдребезги при снимании упавшим четырехсотпудовым колоколом. Вхожу в храм — идет обедня. В церкви пять градусов холода, в алтаре поставлена железная печка и проведены трубы в большую церковную печь. С потолка каплет на голову, со стен течет вода. Матушка покойного отца Александра выполняет должность Псаломщика. На следующий день я помог ей — прочитал апостола, и вместе пели. Священник, маленький старичок отец Симеон, после обедни вышел из алтаря с озябшими руками, пошел в свою квартиру — церковную сторожку, и мне с Псаломщиком вместе пришлось идти отогреваться. О убожество! В сторожке штукатурка со стен облезла, стены засижены тараканами и клопами. Вверху сделаны полати. В это время пришла старушка, видимо, очень религиозная, и принесла небольшое ведро картошки, поклонилась в ноги Священнику и сказала; «Прими, батюшка!"
         Батюшка высыпал картошку в свое ведро и поставил за печку. Матушка сказала: «Ведь мне картошка-то нужна, мне есть нечего-". Пришлось батюшке делить картошку — четвертая часть Псаломщику-матушке. Священник брал в руку три картофелины, а матушке одну. Осталось три картофелины, и матушка заявила, что эти картошки ее: «Прошлый раз ты мне две не додал и опять забираешь». — Но Священник взял себе все три картофелины, а матушка заплакала. У Священника нет даже подрясника — ходит в полупальто из солдатской шинели. Старичок, видимо. истощенный.
Виденный в 1938 году сон сбылся в абсолютной точности через семнадцать пет. Он свеж, как сейчас coвepшился. Сейчас чувствую, как наяву, перехожу с навозной жижей реку, искупался, захлебываясь в навозной жиже. лежу на печи в благоустроенном внутри доме, в полном благополучии и любуюсь изящной дверью, слышу мягкий мужской голос: у тебя пятнадцать ульев...
       Сны! Как они благовременно были посланы Провидением для поддержания в критические минуты! Доживаю восемьдесят пятый год жизни и эти сны вспоминаю каждый час. они свежи, как сейчас увиденные. Для мени теперь ясно стало, почему священники, арестованные в декабре 1937 года: Черевкоаский — о. Николай Кириков. Пермогорский — о. Александр Попов. Красноборский — о. Николай Вячеславов. Евдский — о. Николай Попов. Телеговский — о. Николай. Белослудский -о. Алексей Вохомский — не вернулись из заключения. Вернулся один Черевкоеский — о. Николай Кириков. отсидел семь с половиной лет...

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
 
         Направление в мой жизненный путь дал мне Соловецкий монастырь, куда я по обещанию матери еще одиннадцатилетним в 1902 году был отправлен, где в соборном церковном хоре развился вкус к пению и музыке. Отдал этому изящному чувству и искусству всю жизнь и нашел для себя в музыке и в хоровом пении счастье и удовлетворение. Музыка и пение затрагивают лучшие струны моей души, уводят меня в другой — высший мир. в минуту жизни трудную являются единственным утешением и успокоением. Как приходится сожалеть, что созданное церковными композиторами такое неоценимое богатство в настоящее время отвергнуто — презренно и запрещено издавать на грамзаписи! Но что делать?
        Новое воспитали общество — новые в нем вкус и дух. Дух нового, современного общества — отвержение Бога и всего священного, что освящает человека и отличает от животных Современный образованный человек находит счастье работать на благо общества, на увеличение материальных благ, цель очень высокая, и все мы должны стремиться к ней как к высшему идеалу, но в то же время возникает неизбежная мысль: что такое человек без веры в Бога? Только высшее всех тварей земных животное и больше ничего. В последнюю минуту жизни, не веря ни в Бога, ни в душу, отходит с сознанием полного небытия за гробом.
         Печальное положение, ужасное! Теперь каждый неверующий — ученый современного общества делает вывод: если есть Бог. то Он уже не заботится о человечестве, и если бы был, то не допустил бы безбожию одерживать такие победы: разрушать святые храмы, монастыри, кощунственно надругаться над дорогими для верующих святынями, и такие действия исходили из духа современного нового общества. Но есть другой — высший мир, к которому наука не может приложить свои исследования по несовершенству человеческого знания и понимания, так как вопросы эти уходят за пределы человеческого понимания.
       К счастью человечества. Бог не оставил человека в полном неведении о Своем бытии и создании вселенной и во время потребное открывает о Себе, и сподобившиеся такого откровения сознают, что везде присутствующее Око Божие видит все его дела. мысли, намерения и желания и все будущее человечества. И это для меня так достоверно и непреодолимо, как неопровержимо- реально мое существование. В Боге мой покой.
1970г.