ржавый клин

Я уеду в глубь гипертрофии сердца страны, в самую гущу сплетения  жизни, где  нитевидный пульс чувствуется  каждой клеточкой заснувшего организма.  Страхом переполненный, умерший и снова оживший  зомби-мир, который не нуждается ни в ком, даже в себе, варится и переваривает все, что попадается под руку.  Каждый понимает свое существо так, как может, хочет или обязан, боясь  потерять то единственное, что принадлежит ему – покой. 
  Я нарисовала на запотевшем окне солнце. Резко, незрело, назойливо, как прошедший праздник врастает в кровь пляска языческих предков. Разрывая могилы праведных оскорблениями на вчерашнем сленге, замерзшем от выпавших осадков внезапной зимы, - каемся.  Где ты, радость безусловная грешных  глаз? Она отвечает: «Здеся я». Шепот мыслей заполненный дымом взглядов не нашедших  признания, остается с нами, как просили. Кровь. Живая.
Как бы извиняясь, извиваясь, задыхаясь в потоке лести, прижимаясь в земле, как  пес паршивый, стараясь угодить и выжить – экзестируем… Любовь милая, липко-сладкая, где ты прячешься?   Она отвечает: « Тута я».  И шрамом  на память, чтобы не забыть выжгли сердце на груди, что болит по ночам и тоской ноет рана незаживающая.
Фата. Белая.
Смерть – это песочные часы жизни, которые забыли перевернуть. Темп ускоряется в конце,  всегда так бывает; не заметил, -  а замечать уже нечего.
 Скажи мне ветер вольный, что ж так душно в моем доме, где ж веселье не запачканное, не залитое вином красным, да на скатерти? Отвечает он: «Нет меня здесь, улетел я в те места, где не ставят на меня капканы  и разорванным телом моим не  затыкают дыры вечности». Вот и кончился день распаханный, утомившийся, дребезжа закрывает ставни, ночь протяжная наступает…