Карьер

а еще хорошо выползти утром,
не очень рано, из палатки
на свежий снег и знать,
что у тебя, что впереди, что позади, -
куча блаженного времени,
мягко перетекающего сквозь тебя,
от чего его не становится меньше,
и оттого не жалко ни себя,
ни кого-то другого,
ни безукоризненного
белого пространства перед тобой...

Безумные сутки. Как они начались, так и покатились по одному им известному направлению с изощренной избирательностью событий и мест их происшествия. Тихие сонные образы еще свисали со стен ее комнаты, когда в них врезался негромкий звонок входной двери. Какое-то невнятное урчание символизировало ее пробуждение, она потянулась всем телом, выставила из под теплого одеяла пятку, привычным жестом подергала ею, скатилась с кровати и посеменила раздетая по коридору. Дверной замок щелкнул, и на пороге ее маленькой уютной квартиры появилась груда холода, свежего уличного воздуха, с "утренним приветом" и рюкзаком. У него сердце кровью обливалось при виде встречающего его "замечательного безобразия", и не только сердце, и не только кровью, но он и виду не подал - снял рюкзак, сбросил все ненужные вещи, деловито прошел в кухню, также деловито угостился предложенным чаем, и все всматривался в ее лицо, как бы проверяя, все ли так, действительно ли она хочет идти с ним в такую мокрую, ужасную, холодную, гадкую, душераздирающе-мерзкую погоду в карьер? лежать там на клочке мокрой земли, скукожившись от промозглости, рядом с его жилистым телом? лазать по скользким обмерзшим скалам? то есть не лазать по этим самым скалам? скорее по дну палатки, площадью 2 на 2, вдвоем? всю ночь? А она лишь смотрела, улыбаясь, и сербала свой чай, рассматривая то деревья за окном, мелкий дождь, пасмурность утра, то его глаза и фигуру в костюме. Он оставил ей поручения и убежал на работу, так же быстро, как и появился.
Она взглянула на часы, мысленно перебрала в голове поручения, вычислила разницу в 3 часа, и снова растянулась под еще не успевшим остыть пуховым одеялом. Образы на стенах комнаты ожили, зашевелились, словно замерли лишь на миг, зная о ее возвращении, и накрыли с головой.
Какое-то нервное возбуждение началось уже в магазине, при покупке всех необходимых вещей, черт знает от чего - то ли оттого, что выезд на природу в такое время года сам по себе был легким безумием, то ли все же оттого, что это был их первый выезд на целые сутки вдвоем, когда они безраздельно должны были принадлежать друг другу, то ли от того, что мог получиться перерасход денег на кассе из разряда <опаньки!>. А как же можно что-то считать или останавливаться, когда: тут сыр в сказочную дырочку, тут соусик, тут сырок в глазури, кефирчик - тоже нужная вещь, а вот и паштетик, давно не ела, замечательно, оливки, с чем угодно, только разве что не начиненные глазами замученной тюльки, а потом огромные ряды вин, коньяков, настоек. Прискакала она, вся всклокоченная, взбудораженная и взмыленная за час до их запланированного отъезда. Разбросала нахватанное добро по своим местам, запустила воду в ванной, чтобы принять душ, вывалила полшкафа вещей, чтобы найти те, в которых ехать, вытрусила его рюкзак, чтобы перепаковать по-новому - вся квартира превратилась в поле бурной деятельности. Но на удивление, когда он с опозданием вновь появился в дверях, почти все уже было собрано. Они быстро перекусили, еще раз не сговариваясь глянули на часы, перезвонили и перенастроились на последнюю электричку. Расслабились, попрепирались по поводу ее маленького рюкзака, в который она впихнула практически все, что должно было спокойно лежать в большом, снова поразвивали бурную деятельность, заталкивая все забытое, невлезшее, выпавшее из свежевпихнутого, свисающее, недотолканное, и: вырулили в сторону метро. Сделали всего лишь один маленький привальчик у магазина (а как же без вина?), еще двадцать шагов в сторону метро, и поняли, что резиновость времени - понятие относительное, как и само время, но не как последняя электричка!
Она затаилась на обочине с двумя рюкзаками: его, огромным, увешанным палаткой, минеральной водой, веревкой, с торчащей клеенкой под поехавшим клапаном, и своим, маленькой <Коникой>, за спиной. А он пошел махать руками/ногами/на_что_словится на дорогу. Все машины, как один, проезжали мимо. Она уж начинала подумывать, что не сильно хорошо замаскировалась, и всячески пыталась прикрыть своим тельцем злосчастный огромный рюкзак, отчего выглядела достаточно странно подпирающей фонарный столб. А он героически набрасывался, как маленькая гордая птичка, на все тормозившие машины, но, к сожалению, оказывалось, что они всего лишь паркуются.
Наконец-то один автомобиль, похожий на маленький микроавтобус, остановился рядом с ним, они недолго посовещались с водителем, и дело было сделано: оба рюкзака свалены в багажник, а пассажиры водрузились на заднее сидение. Прекрасное начало было задано водителем: он не поехал, как ему советовали; вообще, создавалось ощущение, что это вовсе не из-за упрямства или профессиональной гордости, а просто потому, что он еле-еле понимал русский, такой себе престарелый джигит в современной зимней кепке с ушками. И ехал он по-черепашьи, останавливаясь на каждом шагу, даже не пытаясь перестроиться в другой ряд, задавая глупые вопросы для разрядки обстановки, и в результате засел в огромнейшей пробке, протянувшейся практически по всему бульвару. А время текло, к середине пути оно уже зашкаливало катастрофически - до электрички оставались считанные минуты. Нервозность в салоне и желание удушить водителя удесятерялись с каждой минутой тупого торчания в пробке. Она начала потихоньку дергаться, он - высказывать водителю все, что думает о его профессиональных способностях, уже почти не сдерживаясь, ибо терять им было уже нечего, кроме оставшихся 3-х минут плюс нескольких гипотетических в расчете на опоздание электрички. Оставалось или чудо, или утраченная ночь, которой они столько ждали, которую так хотели и растили в своем воображении уже не одну неделю. Она мысленно материла водителя, надеясь, что эти импульсы злобной энергии, подтолкнут его, оживят хоть как-то, пробудят наконец из спячки! И он вроде бы приободрился, нажал на газ, только все равно, когда они подъехали, время говорило об опоздании на несколько драгоценных минут. Но им обоим не хотелось верить в неудачу, оставался единственный шанс - славянская пунктуальность во всем, и поэтому гигантскими прыжками, скачками, с нечаянным распихиванием, проталкиванием и пропрыгиванием между людьми они понеслись на платформу.
Когда она добежала, ее дыхание настолько сбилось, а в голове творился такой сумбур, что ей уже было почти все равно, приехала эта электричка, уехала, она лишь как-то бездумно отследила картину: он толкает какого-то мужика в плечо, спрашивает о чем-то, потом улыбается - значит, еще не ушла. Лишь в электричке она успокоилась, когда они устроились вдвоем на одном сидении, завалив его скраю рюкзаками. Тогда она тихо поцеловала его в щеку, прижалась, и облегченно вздохнула. А он лишь, как ни в чем не бывало, заметил, что подобного рода отъезды - в его духе, и уже с улыбкой, что мужик-водитель просто подыграл ему. Ей захотелось слегка треснуть его за такое издевательство, но настроение было слишком хорошее, и потому она лишь облокотилась на его плечо и начала рассказывать что-то из своих ощущений, воспоминаний детства, взросления, мыслей, сплетающихся из стука колес, простых и несвязных, разве что ритмом. Когда ее темы иссякли, она легла на спину и опустила голову ему на колени. Вагон не освещался, внутрь проникали лишь редкие огни проезжавших навстречу поездов и фонарей вдоль дороги. Теперь рассказывал он, что-то смешное, о летчиках и парашютах, иногда заливаясь своим заразительным смехом.
Поезд остановился, он вскочил на полуслове, стряхнув ее со своих коленей, со скоростью бешенного зверька открыл окно, высунулся в него, закрыл и крикнул: <Наша!> Они схватили вещи и также ненормально, как и влетали в нее, вылетели из электрички. Вокруг была сплошная темнота, светилась лишь дверь забегаловки напротив, и шел мелкий дождь.
- Что это? - спросила она, указывая на светящуюся дверь.
- Местная забегаловка, - ухмыльнулся он, - запомни, может, пригодится.
- Зачем? У нас все есть, разве что завтра утром:
- Я пошутил, - обрезал он, а она втайне посмеялась над его страхом к ее алкогольным способностям.
Когда они прошли "официальную" часть города: клуб, выделявшийся своими плакатами даже в темноте, парочку трехэтажных зданий с тянущимся от них запахом жареного лука, справа и слева протянулись черные покосившиеся заборы и одинокие хатки за ними.
- Надо бы найти сухих дров, - заметил он, озираясь по сторонам и всматриваясь в темноту.
- Да вон, - махнула она рукой в сторону, - их здесь везде навалом.
- Ты что, видишь в темноте? - с сомнением покосился он. Но все же направился к забору, что-то потянул снизу, чертыхнулся: - Да тут целые бревна!
- Ну и что? Подхватили - понесли. - прозвучало ему эхом в духе лучшего пофигизма.
- А как они гореть будут?
- Целиком, гы-гы - подумала она, но уже ничего не сказала, ей вдруг перехотелось тянуть эту огромную дубину сквозь туманные ночные поля.

Когда они вышли наконец на маленькую полянку у реки, там было темно и мокро, сырость проедала насквозь, и заставляла дрожать глупой мелкой дрожью. Но и двигаться совершенно не хотелось, не то сонливость, не то что-то еще заставляли ее стоять маленьким глупым столбом посредине полянки, и лишь думать о благих побуждениях что-либо сделать: сначала, помочь ему разобрать вещи, потом, когда он их разобрал все же самостоятельно, - помочь ему расстелить клеену, потом, когда он сам расстелил клеену, - помочь поставить палатку, потом когда он сам ее благополучно поставил, желания помочь разложить ему спальники и обустроиться в палатке уже не возникло - ведь он и сам прекрасно справлялся. К тому же, при возникновении каждого желания что-либо сделать, уже только на осознание необходимости и правильности его осуществления уходило столько сил, что на сами дела их уже не хватало. Окончательно задубевшая, с пальцами, примерзшими к фонарику, которым она светила ему, тем самым изображая участие в работе, она уже мечтала только о том, когда ей нальют немного вина и пустят завалиться под спальники, и еще согреют своим теплом. Но в процессе своих сладких отмороженных фантазий она все же заметила, что он обеспокоен чем-то и с нарастающим удивлением перерывает который раз все их вещи.
- Что ты ищешь? - поинтересовалась она, окончательно выйдя из стоячей спячки.
- Кулек с лекарствами.
- У меня есть, - поятнулась она к своему запасу. - Тебе от чего?
- Ну, там были лекарства и "это" тоже... Да я же точно помню, что ложил, -он пошел пересматривать все вещи по 10 разу.
- М-дааа.... - она не знала, смеяться ей истерически, или обидеться и плакать, или перенастроиться на платонический вечер (какой к черту вечер? на ледяную ночь... д-д-д...) - Мы же замерзнем! - вяло заметила она.
- Должны быть, - похоже, он ее не слышал.
После получаса безрезультатных поисков, стало совершенно понятно, что прятаться им больше негде, что они ни в ее аптечке, ни завернутые в его носках, ни тем более не развешены на кустах в окрестности. Она смотрела на него и боялась только одного: что он махнет рукой и скажет "нет - так нет". Но он взглянул на нее виновато, потом спросил, сможет ли она посидеть одна в темноте, и она без лишних вопросов поцеловала его в щеку, сунула в руку фонарь.
- А что ты будешь делать? - вдруг с интересом спросил он.
- Бухать, - рассмеялась, бесшабашно качнув головой.
- Ну да, что же еще, - он зажег маленькую газовую гарелку, налил в кружку вина, и свет фонарика вместе с ним исчез в темноте.

"Ты ушел, оставив мне горелку с кружкой вина на ней. Так странно: вдруг одна, в сплошной темноте, с единственным источником тепла и света - усаживаюсь рядом с ней на корточки, смотрю на шипящее пламя. И глядя на него успокаиваюсь, задумываюсь о чем-то вечном, вот уже любуюсь им, и больше не думаю ни о чем плохом. И ловлю себя на том, что мне очень хорошо, я рада, что меня оставили одну, что теперь есть только пламя горелки, ее шипение, согревающая милая сердцу кружка, предвкушение тепла, которое разольется от нее по всему организму, и заставит тело немного обмякнуть, выпасть из холодного ступора, скованности движений. Вдруг место вокруг меня становится уютным, и я становлюсь его полноправной хозяйкой: Кружка начинает подозрительно шипеть, я пробую вино мизинцем, хватаю перчатку и снимаю вино с горелки. Тянусь выключить ее, но понимаю, что тогда лишусь главного, того, что подарило мне все эти ощущения, и оставляю ее до поры до времени, хотя бы пока буду потягивать почти закипевшую жидкость. Пью ее маленькими осторожными глотками, и думаю, как ты там бежишь где-то по темноте, среди кустов, с фонариком, как нагоняешься там везде, устанешь, а может, еще и замерзнешь, а тут - темнота, тишина, и я, спящая в куче вещей и спальников... Разве так должно быть? И меня передергивает от мысли об этом месте, застывшем и неприветливом, совсем не таком как сейчас - ожившем от кусочка света и тепла, появившихся в нем. Костер, как здорово бы трещали ветки в нем, выпуская в воздух клубы дыма, как сразу стало бы хорошо, по-домашнему хорошо, яркая картинка перед глазами, угли, с зарытыми в них шкварчащими окорочками: Ее нужно сделать реальной." Вино качнулось и хлюпнуло в ее кружке, издав жалостливый звук. И было от чего: сейчас вставать, идти куда-то в темноту и холод, замерзшими руками шарить по сторонам и по земле в поисках заледеневших, но все же где-то сухих, веток, потом разводить из этого сплошного мокрого мрака костер, если он вообще когда-нибудь разведется: когда есть замечательная альтернатива - отползти еще на 3 шага назад, стащить ботинки, зарыться в спальники, угреться там своим дыханием, в винных парах, и уснуть, а он уж пусть потом сам, когда прийдет, ищет ветки, разжигает костер, готовит окорочка... - И это любовь? - спросил с издевкой внутренний голос. - Ладно! - гневно ответила она, одним глотком допила остатки вина, выключила горелку и, матерясь, ушла в темноту. Небо было затянуто облаками, и только в редких просветах появлялись и исчезали звезды, да мутным пятном в толще небесной ваты светилась луна, но этого уже было достаточно, чтобы глаза могли адаптироваться и научиться различать не объекты, но контуры. В небольшом леске рядом с полянкой раздавался хруст веток и едва слышные ругательства. Пошли попытки сломать торчащие, местами сухие ветки, сначала аккуратные, затем, когда одна из веток, <пидступно> двинула ее по шее, со стороны могло бы показаться, что в схватку вступил медведь, такой отчаянный грохот, треск и почти злобное рычание понеслись из кустов. Затем короткий момент тишины, свежая серия <воспоминаний о матери> и хруст падающих деревьев. Всего несколько ходок туда-сюда, и в последние приносить меньше двух небольших деревьиц, -это уже было ниже ее достоинства. Когда по приблизительным габаритам куча дров рядом с кострищем стала удовлетворять ее понятиям "на ночь", она также наощупь пошла к клеене, нашла на ней кулечек с сухим горючим, вынула таблетку, изучила ее, понюхала, и отправилась разводить костер. Как ни странно, но он все же загорелся, причем достаточно быстро, с этой самой одной таблетки. Чихая и откашливаясь от дыма, она поддувала пламя, как вдруг увидела сверкнувший вблизи фонарик, и его, выбегающего из перелеска и удивленно глядящего на нее и на костер.
- Ты не спишь? - спросил он.
- Угу, - улыбнулась она, поглядывая на пирамидку из веток, и продолжая подкидывать новые, чтобы пламя не погасло.
Преисполненный какого-то трогательного уважения, он подошел к ней, увлек в сторону от костра и поцеловал, долго, нежно.
- Ну, ты даешь.
- Угу, - скромно ответила она, сияя от счастья.

Они поели окорочка, допили вино, полакомились сыром... Он предложил ей перебираться в палатку, а сам сообщил, что идет окунуться, и тут же составит ей компанию... После серии душераздерающих воплей помеси Тарзана с диким енотом, он прискакал согреться у костра... а она все сидела и сидела у огня, не отходя, не перемещаясь, неотрывно глядя на него, словно так собиралась провести всю ночь.
- Кх, - многозначительно заметил он.
Она подняла на него удивленные глаза.
- Кх-кх, - повторил он, кивая в сторону палатки.
Она продолжала на него пристально смотреть сквозь отблески пламени, совершенно не двигаясь при этом.
- Замерзла что ли совсем? - подумал он.
Потом поступил по-простому: поднялся и затащил ее в палатку сам. Тут она зашевелилась, и оказалось, что минутой раньше просто находилась в медитативном состоянии счастья от сытости и тепла. Она первой разделась полностью, он следом, и оба спрятались под верхней трехслойкой, завернувшись в нее, и как можно плотнее, еще чуть-чуть подрагивая от холода, прижались друг к другу. Внешний мир сузился до пространства под этим спальником, до темноты и далеких отблесков костра, когда полог чуть приподымался, до тепла их тел, запаха волос, там, внутри их компактного трехслойного мира. Иногда они перешептывались или смеялись, вспоминая дурацкие моменты вечера, потом неожиданно замолкали, осторожно касаясь друг друга губами. Одновременно удирая от холода и стремясь к Нему, она прижималась к его жилистому телу всем своим существом и ощущала, как тихонько, едва заметно вздрагивает он, и напрягаются его мышцы, когда ее соски касаются его грудной клетки. Как он резче дышит, обхватывая ее руками и с силой прижимая к себе, как ярче и нежнее, глубже и неопределенней становятся его поцелуи, как руки проходят по ее телу резче, властнее, заставляя чувствовать сильнее, заставляя спину прогибаться, затем вытягиваться и снова тянуться к нему, растворяться в нем, принадлежать ему. Она не помнила, когда заснула, не помнила, спала ли вообще - все слилось воедино: даже когда она закрывала глаза, там было то же самое, он и она, те же движения, их вариации, но от этого она не ощущала себя ни уставшей, ни тем более несчастной. Каждый раз натыкаясь на кусочек его кожи, она тянулась к нему и целовала, потом мягко сопела и, прижавшись щекой, засыпала на месте поцелуя. Полуявь-полусон, полусон-полуявь...
Окончательно просыпаться они стали, когда вокруг уже было абсолютно светло, и когда они открыли палатку то увидели почти новогоднюю идиллию: вокруг в полном безмолвии падал мелкий искрящийся снег, земля, кусты, их разбросанные вещи - все скрылось под ровным белым слоем зимней сказки.
- Как красиво, - прошептал он, - не будем закрывать.
- Да, - сказала она, улыбнулась, чмокнула его в нос и, вскочив в свои ботинки на босу ногу, голышом побежала в снежную степь.
- Оденься, - прокричал он ей в догонку, но она уже не слышала.
Это было такое потрясающее чувство, словно она была диким человеком, как та затерянная в Сибири семья дикарей, о которых она читала в детстве в газете, словно бы не было вокруг ни цивилизации, ни поездов, ни странных грязных дорог, ни задымленных предприятий и заводов с трубами, ни муравейников человеческих скоплений. На ней не было одежды, но ей абсолютно не было холодно, даже когда снежинки сбивались с ритма и начинали кружиться от легкого ветра. Это было просто приятно, и когда маленькие их точечки растворялись на теле, превращаясь в крохотные капельки, ощущение было не неприятным, а совершенно замечательным. Ей хотелось бегать по этим снежным полям, и орать что-нибудь, даже не важно что, во весь голос, что-то радостное, дикое, оповещающее весь этот зимний лес, и поля, и окрестности, и пусть даже весь карьер, засыпанный снегом, замерший в холодной красоте, о ее первобытной радости, живом счастье, закипающем в крови сплошным потоком жизни, живой насколько это возможно, в тысячу раз более полной и чистой, чем в городе.
Когда она влетела обратно в палатку, он прижал к себе этот холодный комочек, и стал согревать его своим дыханием, бережно, как самое дорогое, что когда-либо было у его сердца, самое смешное, сумасбродное и непонятное, самое любимое.

Стенка. Это уже была даже не осень, скорее - зима. В начинающихся сумерках выступали ее резкие углы, уходящие вверх. Она смотрела на нее и в тысячу первый раз не понимала, зачем? "...нагружала лесенку, вылетела зацепка, пролетела 25 метров..." и ей снова хотелось быть птицей, а не несчастным червячком, ползущим по камням, в страхе прижимающимся к ним как можно большей площадью, чтобы не отклеиться... Как дико! Как притягивающе по-своему, но все же дико. А он сбросил вещи рядом с началом маршрута и спросил:
- Ну что, лезем?
Она сама колебалась, но ведь если они уже тут, то почему бы нет:
- Конечно!
Он вытянул беседки, мешочек с железом, свои скальные туфли. Стал переодеваться, обвязываться, обвязывать ее, а она как беспомощный ребенок стояла, глядя на него влюбленными глазами, и уже немного дрожала не то от холода, не то от страха, за себя, а может, за него. Он еще раз проконтролировал, что она хотя бы приблизительно знает, что такое "закрепи", "выбирай" и правильно ли держит веревку, потом поцеловал в замерзший нос, собрался и полез. А она тормозила на первых порах - все время выпускала меньше веревки, чем было нужно, словно бы пыталась удержать его, и когда он замер на очередной полочке посередине стены, отогревая замерзшие руки, она хотела подергать тихонечко за хвостик его веревки и сказать ему: спускайся, я согрею тебя. Потом он добрался доверху, и она спустила его.
- Никогда еще с таким спокойствием не лазил на такой хреновой страховке, -сказал он.
Что-то внутри нее тут же закипело и взорвалось обидой.
- Чем хреновой? - возмутилась она, - да я! да я... я бы никогда не отпустила твой конец.
Пауза, долгий взгляд друг на друга и залп истерического смеха. Потом, когда они успокоились, она снова взглянула на него, с каким-то глубоким теплом, пытаясь передать ему это все, все то, что она ощущает, как бережет его, как боится его потерять.
- Знаешь, я бы действительно...
- Дело не в этом. - Перебил он. - Я хотел сказать, что я был бы счастлив упасть... к твоим ногам...
- Глупый, - прошептала она и прижала его голову к себе.