Прости

Она сказала: «Не плачьте, не плачьте, когда я умру. Я была певунья, я была плясунья, пусть Женя играет на пианино, когда я умру, пусть в доме будет весело, когда я умру».
У нее широко и богато распускались цветы. Стояли повсюду, росли, казалось, просто из пола. «Рука легкая», - говорили соседи, а она смеялась, направляя звонкую струю парного молока в до блеска начищенное оцинкованное ведро. Этот звук, и густой, душистый молочный аромат я вспоминаю раньше, чем лицо. Лицо почти забылось, так долго мы собирались приехать, но откладывали, откладывали, откладывали… Так и не довелось.
Ночами ей снились грузовики. Высокие, громкие, наполненные провизией и оружием. Она их водила по линии фронта. Потом появлялись бинты, испачканные гноем и кровью, и слабые улыбки умирающих мальчишек. Ей казалось, что стоит только поменять бинты… Но парни все равно умирали. А иногда ей снились Браденбургские ворота, май 1945-го, трофейные вечерние платья и расплескавшейся в небе салют. Огни таяли, как мятные леденцы, оставляя только запах. Упоительный запах победы. Утром она просыпалась в слезах, но не спешила их вытирать, так и улыбалась, сквозь слезы, навстречу встающему дню.
Родилась на Украине, одновременно с Советской Властью. Но Власть оказалось более жесткой дамой, крепла значительно быстрее человеческого дитя. И невзлюбила она это дитя вместе с его родителями и прародителями. Комсомольцы, чекисты, коммунисты жили с мыслью раздеть, разуть и отобрать у людей все, что собиралось годами. Пришлось бежать с Украины. Сначала рванул отец. Потом мама взяла детей и поехала следом. В пути заболела тифом, и малых ребятишек упекли в детдом.
Три долгих года девочка со своими братишками провела в чужом городе. Но смилостивился Бог. Выздоровела мама, встретилась с отцом, разыскала детей, и зажили, наконец, счастливо. До войны.
А после войны девочке было уже 22. Она вышла замуж за моего деда, и через два года родила моего отца – маленького Вальку, у которого в скором времени появилось еще 3 брата, а ближе к 15-ому дню рождения и крошка-сестра.
Только не бывает в жизни все безоблачно. Вполне реальное светящееся облако застелило небо. Всю неделю ночи были белыми, как в Петербурге, а потом в реке появились двухметровые осетры. И ночи белые, и рыба большая, и грибы в тот год чудные уродились: три штуки в корзинку не помещаются. Радовались люди очень, пока не услышали страшное: «атом».
Гонка вооружений шла полным ходом. Товарищ Сталин желал атомных бомб. А отходы от этого производства сливались в озера, большей частью. В таком вот озере, под Челябинском и превысило допустиимую норму количество радиации. Рвануло озеро, а людей в известность поставить забыли. Не подумала о людях Власть. А может, не знала, что это так… серьезно. Как бы то ни было, но опять приходилось бежать.
Два лета мой дед колесил по стране, в поисках места, где бы росли и крепли его сыновья. И нашел. На краю земли. На самом Дальнем Востоке, почти у кромочки моря.
Она повторила судьбу своей матери. Также собрала детей и поехала за мужем, оставляя за собой тысячи километров любимой страны.
На новом месте восьмиклассник-папа познакомился с мамой и через шесть лет у них родился мой брат, через 13 – я, но это уже совсем другая история.
А пока… А пока она наблюдала, как у сыновей появляются жены, как начинают жить и говорить ее внуки.
По праздникам значительно разросшееся семейство усаживалось за большой стол, она пекла лепешки с ароматом молока, жарила яичницу из пятнадцати яиц, и садилась с дедом во главу угла.
Потом дед умер. Большой дом продали – купили клетку-однокомнатку. Большой стол продали - заменили пластиковым гарнитурчиком. Праздники перестали быть общими. Дети – двоюродные братья-сестры – не стали узнавать друг друга в лицо. Осели в городе, загородились дверями, мониторами, разорвали нить…

***

Через неделю ей бы исполнилось 79. «Не плачьте, когда я умру», - просила она вчера. И мы не плакали, смотрели. Смотрели на ее лицо. Смотрели в лица друг другу. Девятнадцать человек с одной фамилией. Девятнадцать человек, удивительно похожих, если приглядеться. Девятнадцать человек, разбросанных по стране, и соединившихся, наконец… у могилы…Она улыбалась нам, радовалась, что снова вместе… Она прощала нас, и прощалась тоже.
Глухой стук глины о крышку. Раз, два, три… По традиции – три горсточки на гроб, остальное – подарок от фирмы. А в двух шагах – хоронят другого, и тоже – бросают глину. А еще в двух шагах – третьего… Господи, почему так кучно? Сознание ускользает. Ломаем цветы, чтоб не унесли и не продали повторно. Льем на венки зеленку: неиспачканными промышляют по сходной цене. Страшно.
Страшно, когда глина на лицо. Выстрелы. Раз. Два. Три. Тому, что в четырех шагах отдают салют. Или нельзя отдавать салют, можно только честь… Сейчас это не важно. Прибивают фуражку на крышку гроба. Играют гимн Советского Союза. Он – для нее. Она любила этот гимн. И салют для нее – ведь это она дошла до Берлина…

***

Она просила не плакать, и я не плачу... Я прошу у неё прощения. От всех нас – девятнадцати с одной фамилией – за те сто километров, которые отделяют ее от деда... Там, на деревенском кладбище, рядом с ним, она оставляла для себя место.