Голос ее

Она же никогда  меня не отдавала, никому. Она, обняв меня  сидела так  часами, листала книги, не выпуская  меня из рук. Я помогала ей  найти мелодию. Мое воркованье настраивало ее на высокий лад. У нее отвратительная  манера «гэкать», этот ее  южнорусский акцент.  Мне все в ней нравится, даже  это, но другие одергивали. И когда она обнимала  меня и пела, щекоча мои струны маленькими смуглыми пальцами – акцента не  было. Мы  дружили много  лет – она, моя  хозяйка, любящая  шумные  компании, и я, гордая чешка Кремона. Теперь хозяйка сломала  нашу многолетнюю дружбу. Она искала что-то, что должно было заменить меня! Она без конца  говорила о некой  швейцарке, таинственной, молчаливой. У швейцарки, возможно и был красивый голос. Но его никто не слышал – швейцарская  виолончель молчала уже  много лет. Она  уже не была  музыкой, только  рассохшимся  деревом. Чья-то  реликвия, немая  память…
Хозяйка говорила по телефону и добивалась встречи со швейцаркой…

-Почему Кит, говорите? Потому что Никита, но не любит так  называться, поскольку ЕЕ звали Никита. Мой  сын Кит  совершенно технический человек! Не знаю, как  можно  любить железо и провода, но он экзотично пылает по сетям, по  веб-дизайну. Посмотрите – Артьемьев! Сын  той  самой  Толстой. Смотрите,  как  фоновые слои углубляют видеоряд.  Многомерность, многозначность! Ничего не теряется, но  проступает изнутри…  Я люблю, люблю, когда ничего не теряется.
Понимаете,  виолончель – это другое. Именно: человек бросил виолончель, предал ее,  а теперь хочет вернуть утерянное. Может, он  завершит свое  знание? Раскрывает же он энциклопедию по искусству, а не  только справвочник программиста. Разрешите нам посмотреть ваше  сокровище. Когда  можно?

Им разрешили. В страшный  осенний  ветер, когда  дует свистом  через всю вселенную, длинную  улицу  и через горло горящее насквозь(особенно  когда тебя несут без  футляра), хозяйка и ее сын, повесив меня на гвоздь,  пошли  смотреть Ее. Представляю, как она стояла в  углу, прислонясь в  стене гордой шеей. Коричневая, легкая, благоухая чем-то древним, как мумия. Струны  как  волосы распущены, вся в  пыли. Мне даже жаль ее – она и  есть и нет ее.
- Художник, - закричали  эти двое  в  голос. - Дайте нам ее, художник!
- Зачем? – удивился  художник, хозяин виолончели. – Вы не умеете играть.
- Но вы тоже не  умеете. Она просто тут умирает. Мы  научимся!
- Она потеряла голос, видите? Она  больше не поет. Мы  ее храним  как  реликвию.
Реликвию? Кит нервничал. О, этот молодец  любит получать то, что хочет. Ветер свирепел и швырял в  окна  листья и ветки. Деревья  скрипели. Но она стояла  молча в  полумраке. Бывшее  дерево, бывший  голос. Моя хозяйка захотела  вернуть этот голос. Чтобы не просто Кит  учился  играть, но художник услышал и вспомнил отца. И  как  сам был маленьким и не стал  играть на  виолончели, как  хотел отец. Теперь он  рисует, рисует свою великую немую, ведь она  так и не поддалась ему. Надо  думать, поддастся кому-то другому?
- Надо бережно прикасаться.. – задумчиво мог  сказать художник. -. Она сто лет назад  приехала из Швейцарии.
- Ау  меня есть гитара, она приехала  из Чехословакии двадцать лет назад. Но она  прекрасна, и ее голос   просто  медовый. Ее  зовут  Кремона, - с  улыбкой  отозвалась бы хозяйка, которая  любит похвастать мною при случае.
- Берегите швейцарку.
-  Хорошо, мы  будем  бережны.
Они  вышли из мастерской художника. Листья  вихрями, шумныим  яркими псами кружились рядом. Хватались, лапали цветными ладонями, отставали. Я живо  представила все  это, так как внутрь мертвого корпуса забился  красно-желтый кленовый лист. Наверно, Кит понес ее в объятиях так  любовно, что мать  опять стала надеяться. Когда  человек жесткий  вдруг проявляет  сентиментальность - это прекрасная  неправильность. Что все  смысл? Никакого смысла нет в этой немоте  древней, а все-таки, все-таки! Она  запоет и все перенесутся на  век  назад, и  художник  заплачет  и начнет  писать что-то глупое, неправильное… Так  думала восторженная моя  владелица… Любит она провоцировать всех… Покоя не  дает никому своей  возней.
Потом они  нашли мастера, который согласился оживить швейцарку. Долгими неделями старческие дрожащие руки препарировали ее, раскладывали на досочки, винтики, щепочки, смычок на  волоски. Так прошли  и о сень, и  зима. Были телефонные  разговоры, беготня по магазинам. Щвейцарке  покупали колки, подставки, струны, все дорогое, тщательно  завернутое в  мягкую  бумагу. Они  расстраивались, что вдруг ее теперь невозможно будет настроить. Он  не  верили, что она  оживет, но не смирялись. Мы  ездили выступать, хозяйка  вытирала мой  футляр, просила:
-Давай не расстраивайся, в такой холод. Я приду, ты не капризничай, играй.
И я играла так  послушно, мягко, как  могла. Я слушала ее, она  меня. Она  же без  меня и  петь  не могла. И жить не получалось. Оплетут невзгоды по горло – она ко мне. А я  молчу, жду знаю, что ко  мне протянут  руки…

И протянули…Пришла высокая девушка Камилла:
 – Кит, нужна гитара.
Слышишь, не давай меня  никому!
 Ведь я не какая-то банка для самодеятельности, я же Кремона, концертная гитара. Не стоит таскать меня  по кострам и пьяным вечеринкам… Бархатная Чехия дала мне голос. Мягкость, чистота, а  главное – длительность. Отпустишь струну, а звук еще  долго висит в  воздухе.
Но Камилла умоляюще  смотрела. Камилла не умела петь, и  вдруг так  сразу захотела, замечтала.  Она  хотела  быть похожей на  этих странных ярко крашеных  девиц, которые смотрели с  плакатов на стене. Ну да, понятно, невозможно отказать.
Горловая  чакра – это начало осознания. Человек в этот момент растет как  личность – и если надо ради  этого  мучить Кремону – пускай!  Пой, Камилла, пой неумело, и  слабый  твой  голос, гаснущий в ночи – это ничего, это он так  засыпает. Лови  эти бархатные  звуки, повторяй  их – чудо проснется, случится с  тобой. Но почему Камилла  так  любила ударять по мне наотмашь, будто я  играю лишь одной  струной? Она по-настоящему меня не слышала. Она не хотела  со мной  вместе  понимать и  себя. Просто мечталось о славе, а  как ее поймать, ту  славу… Она никогда не стригла  свои  яркие разноцветные ноготки и оттого я  фальшивила.
Я жила  теперь в  нарядной белой Камиллиной комнате и мало чем могла  помочь.
А в  это время разные люди  приходили к  Камилле пить вино  и трогали меня, недотрогу,  которую раньше  не доверяли  никому и кутали в  мороз. Мне  выворачивали колки  до  отказа, струны  мои лопались. На  мне играли не стихи, а  только стыдные кричалки. Я тосковала.
Я думала – воскресший  голос из Швейцарии  сделает  Кита  другим, а я, Кремона  сделаю  другой девчонку.. Как  когда-то  я сделала  другою  мою владелицу. Она поняла и запела  старинные стихи, их сочинили сто лет  назад. Она,  напившись  этих звуков, непобедимой стала, никакое  горе не  сломает – все понимает. Всех понимает…
Но девочка  совсем другая, я с ней  не для того, чтобы  играть, а  чтоб сказали – вот, она  играет…

Тот мастер уговаривал  продать  ему  швейцарку  за  пятьдесят  тысяч. Я слышала, что это невозможно. Она – того художника, а  у него  она  как символ,  что-то  вроде  божества.  НЕ может он продать. Мастер  стал начислять суммы за  воскрешение  таинственного голоса.  А в  это время  меня от Камиллы обратно принесли -  треснутую, неухоженную. И даже не она  сама, а Кит.
Хозяйка обняла меня, обрадовалась, но не  узнала. Где  же огнистая, где  певучая подруга?  Я точно оглохла. Струны  были те же,  звуки  обрывались.
Не я ли выручала? Не я ль  спасала в  мороз и  ветер? В  горе спасала от слез и  отчаянья, вторила ей, заставляя   петь. И преображаться в  другую  жизнь. Но теперь,  когда она так занята швейцаркой, я не могу. Кремона не  оркестр, а  только маленькое  эхо. Не умею петь с  чужими… Гонясь  за новым, она потеряла родное, неотъемлемое.

Теперь и я пылилась в том углу, где полгода  тому  все ожидала  участи швейцарка. Однажды  вечером – приехала. И Кит, смешно и неумело водя смычком по благородным струнам, открыл нам этот голос. Изобразил буквально только фразу,  один  мотив, бегущий по камням  аккордов  фортепьяно. Но сколько было в  ней несбывшегося  чувства. Ведь все молчание десятилетий  сгустилось в тихом рокоте.
Подруга и владелица  запрыгала, захлопала. Крик подняла.
- Она  поет, вы слышите, поет! Мы голос ей  вернули! Что за  счастье!
(Вернул ей  голос мастер, дорогая. Ну, а я… Я вместо той - в  небытие останусь).
- А ты зачем меня покинула? – она   погладила  меня по грифу. –  Обиделась моя  Кремона…Швейцарскую не я просила, Кит. Он завтра сдаст экзамены и станет брать уроки. А ты  моя.Ну что ж, девчонка не сумела, это был каприз. Но я  ведь насовсем! Смотри, вот  струны  новые - тебе. Хорошие, титановые. Ты в курсе, мне не нравится нейлонка… Порожек  укрепить, колки подчистить, заклеить трещинку. Мы все-все  сделаем. Мне надо поиграть - новых песен  не хватает. Я не люблю терять. Люблю  когда  все  голоса  звучат. Простишь меня?  Ты,  главное, прости. Не  буду  больше  отдавать – никому…

И глуховатый гэкающий голос вдруг отозвался эхом, музыкой забытой.