Равновесие-1. приемыш

Далеко раскатилась бабкина слава. Сам Иван Иванович Звягин, врач городской, Серафиму знает. Прошлой зимой на волков в объезде нарвался: от лошадки косточки остались, самого тоже рвать зачали... Ладно, охотник Пахом с сыном Федоткой рядом пригодились - отбили. Лютый мороз стоял - покуда тащили доктора, рваная нога, ремешком перетянутая, занялась. Не верил, что при ноге будет, а Серафима верила... И выходила.
Село Княжово велико - тут и церковь белокаменная, и лавка богатая, но окружному люду селение больше по бабке известно. От хвори, от сглазу, от другой какой болести у Серафимы всегда либо травка, корешок в запасе или слово верное...
Осень в этот год - затяжная мокрущница. Чует Серафима, - по затянутому мочевым бычьим пузырем подслеповатому оконцу горошины катятся - дождь. Различает бабка,  как чавкают шаги у крылечка: «Доспелось с кем-то неладное» - думает и ждет - постучат. Ан нет - стихло.
Внове такое Серафиме: покружал кто-то, а не зашел. Закряхтела, слезла с лежанки, добыла свечку, пошавкала тихонько к двери. Отперла - сверток! «Вот те на! Гостинца поднесли...»
Затащила кой-как в избу, покинула на лежанку. Руки невесть от чего задрожали. Развернула и отшатнулась: «Дите! Уродец! - перекрестилась, - прости, Господи, отца с матерью...» Тут и свечка погасла.
Закумелькала бабка малыша в потемках: «Утресь огляжу чередом...» - и забылась беспокойным кратковременным старческим сном. Встала до свету, затопила печь, приготовила роговик с простоквашей: «Надо ребенку пищи изладить...»
Глянула и снова отшатилась - одежда диковинная, в которую ребенок завернут был, напугала. То ли кафтан, то ли камзол - черный весь, а спереди, по груди тесемчатые стрелы- прозументы. «Бесовская оболочка!» - и хотела в печи спалить, да не посмела... Скомила и запрятала в сундук, на самое дно. И начала рассматривать подкидыша.
Ребенок, нисколько не боясь незнакомого лица, тянул ручки, стараясь ухватить Серафиму за нос, за седые космы...
- Ручки у тя хорошие... Спинка тоже... Личико баское, не щурь глазки, ишь, угли ровно... Цыганенок рази? - приговаривала бабка, а сама - руками - добралась до скорюченных, страшно худых, синюшных ног найденыша. Не обращая внимания на крик, разминала, разглаживала, пока малыш не обмочился прямо на ладони.
- Ишь, пострел! Не надрывайся, на пользу это... Гликось, кумачные стали... - и попыталась взять ребенка. -Tяже-ол. Сколь тебе годиков-то? Три, поди-ко, не мене... Можа поставлю тебя, можа заходишь...

Воистину говорят - в заботах да при деле времечко незаметно катится. Пятнадцатую зиму живет в Серафиминой избушке приемыш - Проней нарекли. По первости боялась, придут родители, уведут паренька, но годы шли, никто не беспокоил, и бабка утихла - за родного внука Пронюшку подымала. Вот и теперь смотрит она на парня, который дрова в каленой печке шевелит, и думается ей, и вспоминается...
Каждый день на первом году не по одному разу разминала, выкручивала слабенькие, скукорюченные ножки. Поначалу вопил малец, потом привык. Мал был, а добро и пользу как духом слышал.
Рос помаленьку. Ползать зачал, ножками упираться, хоть и бочком, неловко, а Серафима сама не своя от радости была. Ходить учился: в полуприсед, по скамье - намнет ноги, по два дня стоять не может, но все свое. Боялась бабка в такие минуты на внучка смотреть - от его больного нечеловеческого взгляда озноб пробирал.
Поокреп Проня, в лес за травками и корешками вместе ходить стали. Не успеет Серафима показать, обмолвиться ненароком, а внук уже запомнил: какая травка, как применять, когда, в каком месте собирать. Смурной и молчаливый дома, в лесу Проня оживлялся, дивил любопытством. Такое спрашивал, бывало, - бабка не знала, что отвечать.
- Почему люди зверей боятся, бабушка?
- На то он и зверь...
- А если не забоишься?
- Не знаю, христовой...
- Христовой?
- Христовой, значит, - раб Божий...
- И я раб?
- Все мы - рабы Божьи, дитятко...
Беспокоил бабку выговор Прони - скрипучий, старческий, даже доктора Звягина оглядеть просила.
- Нормальное горло у парня, - успокоил Серафиму Иван Иванович.
В детстве шибко любил Пронюшка мыться: плещется, визжит, хохочет, всю избу уполевает, а стричься - напротив: отрастит волосье, глаз не видать, бабка за ножницы, он в рев... Это все, вроде как, приятные думы, о худом неохота бабке вспоминать, а голову, однако, заботит.
Выладилась записать Проню на свою фамиль, уговорила писаря. Привернул Звягин, похвастала бумагой. Сама грамоте не разумела - писано, а что писано, Бог ведает. Доктор почитал, посмеялся и к писарю пошел, объяснив, что вместо Кубасов - Кумбесов запись. Бумажку переписали, а Серафиме до сих пор не по себе. Думает бабка, догадки строит: как это грамотей-писарь ошибся-то.
Второе - то, что Проня не хотел одевать лаптей. Все босиком, босиком до покрова. Ноги, бывало, сыспару зайдутся, а не заставишь обуток накинуть. Ладно, Звягин, добрая душа, привез третьего году сапоги-не сапоги, башмаки-не башмаки - чеботы какие-то с голяшками. Проня увидал, одел, три ночи спал в этих стукалках. И нету им никакого сносу, как вчера куплены. А сколько лесу обошел в них Пронюшка! Один теперь ходит, грибов, ягод столько нанесет, хоть продавай, девать некуда...
Лежит Серафима, глядит, как Проня на огонь в печке смотрит, и кажется ей, что от его взгляда дрова горят ярче и быстрее...

                * * *
Пахомов Федот забрел в Серафимину избенку на третий вечер после похорон старухи.
- Пронтей, ты, часом, не замерз тут?
- Проходи, дядя Федот, счас лучину запалю, - откликнулся Проня.
-Ты, паря, роздумвайся, жить-то надо... Я когда батю похоронил, мало не тронулся... Ныне, думаю, самому ладиться надо... Серафима-то, она долговекая... Парнишкам я за калганом к ей бывал, эка же морщинистая... Сама говаривала, тятьку моего мальцом знала, а он уж - царствие ему небесное - десятый год в земле. Не кручинься шибко-то, все там будем... Третий день у тя труба не дымит, неладно, думаю, вот и зашел проведать...
- Ладно все, дядя Федот. Да дума одолела: зачем человек живет?
- Э, паря, как тебя коробит, - почесал за ухом Федот, - у Серафимы спросить-то надо было, она знала. Нет в Княжове человека, коему она добра не сделала. Народ к ней отовсюду ехал, сам знаешь... Про себя сказать: смолоду о богатстве, о женитьбе думал, после избу новую срубить хотел, детки пошли, - на ноги поставить желалось, а теперь вот внуки уж велики... Каждый сам решить должен, зачем он живет. Скушно одному-то, веди бабеху, все хоть испечет, приберется и поговорит когда...
- Кому я, шавкун кривоногий, сгожусь?
- Ну так, в избе сидя, много не увидишь. Иди на посиделки, привыкай... Да, пойдем-кось ко мне, поешь хоть...
Стоял Проня посреди избы, опирался на свою палочку-посох и жалел, что зашел. По крыльцу подымался, в доме шум стоял: девки пели, парни гоготали, а только дверь отворил, - все ровно онемели... Встретившись глазами с парнем, который ближе всех находился, увидел Проня у него на лбу черное пятно. Отвернулся и круто вышел. Такой же кружок был у бабушки за день до смерти, а Проня сперва думал - сажа...
Испокон веков повелось в деревнях непонятное приписывать Богу, черту либо колдунам, ворожеям да знахарям. Проня вышел - молодежь загоношилась.
- Слышь, Васюха, чо он на тебя эдак зыркнул?
- Почто мне знать, - отвечал невольный свидетель внимания, Василий Попов, стройный высокий парень, в сбитой на затылок заячьей шапке. - Ну, ребята,  глянул, - у меня глаза под лоб поехали, шапка чуть не спала, а ко спине чисто лед прислонили...
- Не к добру! - вдруг завела Фекла Рожкова, ядреная молодая вдова. - Я видала его в лесу этим летом, сказывать боялась...
- Че бояться-то? Всем известно, он по всему лесу чащинничает.
- Малину я брала по выломке, рядом с вырубкой, где Селиван на мельницу валил. Чую - шебаршит, ну, и схоронилась в кусту...
- А-аа, - понимающе перебил Феклу Попов, - Селивашку, поди-ко, и поджидала?..
 Парни засмееялись.
- Не-е, гляжу, Проня просекой ковыляет. Отошел он, а я все гляжу. Вдруг перед ним медвидь на дыбы...
- Полно врать! - махнул на Феклу Васюха, сын охотника, сам заядлый любитель бегать по лесу. - Медведь шуток не признает и просто так на человека не выйдет. Если его растревожили, обозлили, то задрал бы он вас обоих...
- А дальше-то, дальше как? - спросил кто-то из девчат Феклу.
- Дальше? Заговорил Проня, я не расслышала об чем, мишка попятился с дороги... А я - унеси Бог ноги...
- Ой, девоньки, и я видала, - вмешалась Зинка Пахомова, хрупенькая девчушка лет семнадцати.
- Ну? Говори скорей...
- Началось, завелись сарафаны... - съехидничал Попов. - Я на зорьке из нижней поскотины к дому шла, он мне и попался, головой кивнул. Я не поняла, а оглянулась, - он далече ушагал, но на голове у него не волос был, пламя горело! И не ковылял он вовсе, а выступал уверенно, как батюшка в церкву...
Возможно, эти россказни, как и другие, позабыли бы, но назавтра на охоте снес сохатый копытом Ваське Попову половину головы. Селом как загремело: поглядел Проня на парня... И нету парня! Отец погибшего, хлебнув самогону, рвал на груди рубаху:
- Да я это бесовское отродье кобелями затравлю!
И затравил бы. Проня-то - так, видно, Богу надо - попал ему под руку. Псы же не захотели рвать Проню, как ни уськал их озверелый хозяин. Тут он и занес над Пропей пудовый кулак...
- Глико-те, кафтан какой... С золотом, как у импиратора...- перешептывалась толпа, наблюдая, как стоит низенький сутуловатый Проня супротив разъяренного здорового мужика, не отступая ни назад, ни в сторону. Мужик, постояв с поднятым кулаком, так и не ударил, а попятился, оробев. Толпа расступилась, и Проня, уходя, бросил:
- Прежде чем замахнулся, подумай... Рука-то, гляди, отсохнет...
Этот случай подлил масла в огонь, да под шумок писарь поведал, как «Кумбесов» на «Кумбасов» переправлял. Село ходуном заходило. К попу обращаться стали, изгнать беса требовали.
- Господь с вами, - уговаривал народ батюшка. - Я сам его крестил, у него и отец крестный есть - Федор Пахомович...