Равновесие-2. знаток

Эх, маслена! Развеселая сельская маслена. Ледяные ребячьи горки- катушки, тройки с позвонками да лентами, пироги с блинами да шаньгами. Хмельная братщина - гуляет люд честной.
Заметив за окошком огоньки, Проня подумал - молодежь бабу соломенную жечь собиралась - Шум, улюлюканье нарастали... В окно, ломая раму, въехала толстая жердь, щелкнул снаружи запор.
Проня не испугался, а вдруг увидел как бы со стороны себя, маленького. Сидел он на пенечке, а рядом ползала на коленях бабушка, ягоды брала. А потом поднесла ему горсть сладкой земляники, и он слизывал, торопился, хватал ягоды язычком прямо с заскорузлой большой  бурой бабкиной ладони...
Стало жарко. От удушливого, угарного дыма перехватило горло, заслезились глаза, и поплыли перед ним радужные шары, лопаясь, потрескивая... И, как наяву, возникла бабушка, Проня даже голос ее услышал:
- Не сиди, Пронюшка! Ступай на волю. Господь не оставит...
И Проня ударился плечом в дверь. Старенькая, не-надежная задвижка вылетела, и поджигателям, хмельным и храбрым, явилась картина - возник среди огня парень со скрещенными на груди руками, и растет ввысь и вширь, но не берет его полымя...
И кинулись в темноту люди-нелюди, вопя и натыкаясь, оборачиваясь и ужасаясь еще больше. Подальше! Скорее подальше от страшного места...

Деревушка Гужово мала, а баска.
Понимал толк в красоте тот, кто срубил первый домишко на берегу речки Золотавы. По крутику - черемушник - весной белым бело от цвету, равно невестушки хороводят, а далее, по взлобку, сосняк-гладкоствольник. По другому берегу речки версту чащинником пройти, и покажется Артимоново болото. Громадное - страсть! Ягод  не собрать: клюква, княжица, морошка, журавлиха, черница, брусника. Грибов тоже хватает, не ленись только...
По мартовским проталинам направилась Дарья-швейка на болото - клюквы летошней набрать - морсу прихотелось. С осени-то некогда было, по соседним большим деревням ходила-шила. Клюквы можно бы и у соседей перехватить - не откажут, да не любит Дарья в должницах числиться. Солнышко калило, и крепкий с утра наст запроваливается, но Дарьюшка довольная возвращалась - ходко корзинку набрала. Ягода крупная... И вдруг - батюшки! Артимон! Лесник, который года три как помер, навстречу...
Упала на колени: «Не губи, Артимон Лексеич, все ягоды отдам...»
Остановился встречный и, увидев перекошенное молодухино лицо, сказал: «Не Артимон я, а Прокопей Саввич Кубасов, лесником этта буду... Не нужны мне твои ягоды... Перед тем как пользовать, подержи их в колодезной воде, покуда совсем не отойдут, скуснее и целебнее будет...» - И пошагал болотом в сторону лесниковой избушки.
Кинулась Дарья и все оглядывалась : «И верно, не Артимон, тот-то повыше был, матерей... И наряжался чин-чинарем, а энтот! Вон ковыляет с палочкой, а у Артимона походка важная была...»
Страх прошел, и она все дивилась одежине незнакомца - сама швейка, повидала всякого, аж в Никольске бывала, ко экую оболочку впервой довелось высмотреть...
Артимонова фатера была довольно крепкой и более просторной, чем прежнее жилище. Внутри Проня решил поставить все так, как было у бабушки. С перестановкой и переделкой он провозился три дня, а впереди маячила неизвестностью целая жизнь, и бесстрашный Проня испугался... Потому и пошел из избушки, увидев бегущую с болота молодую бабу. Он не думал ее пугать, просто решил показаться. Ведь бабий язык что ботало, враз разнесет...
Наивный! Он уже позабыл, что народ, к которому он стремился и был расположен душой, запер его и предал огню...
Когда почти стемнело, и рогатая луна зависла над верхушками ельника, обступившего полянку, на которой стоял домик, Проня почуял хруст и вышел на крыльцо...
Парень шагал без опаски, широко, бойко - треск за версту... Ходок приблизился, Проня уловил кислый запах самогона и вместо того, чтобы ответить на приветствие и сказать несколько добрых слов, обронил высокому и по-видимому проворному гостю недовольно: «Храбрость пытаешь? Не люблю, коли зря тревожат...» И ушел обратно в избушку...

Единственный знакомый в здешней округе мужик - Кирилл Крушняков подъехал на пятый день. Остановил приземистую серую лошадку, соскочил, поздоровался за руку:
- Провианту привез, Прокопей Саввич. - В мешке  картоха, сала шматок, лучку и хлебушка малость... Не обессудь, обеспамятел надысь с радостей, простого тя отправил...
- Как зубы, - поинтересовался Проня, - не болят?
- Не-э, я теперь хоть камень разгрызу, глазом не моргну - Спасибо, как рукой сняло... - И, собираясь уезжать, добавил - Обживайся давай, будет нужда, приходи в любое время... Дом-то всяко не забыл... Да, через Гужово тут совсем рядом - версты четыре...
Посещение Крушнякова обрадовало и разволновало Проню. Ночью он никак не мог заснуть... Мерещилась Серафима, вспоминались разговоры.
- Без воли Божьей волос не упадет, Пронюшка...
- Выходит, бабушка, ты против Бога? Бог болезни насылает, а ты лечишь...
- Нет уж, Пронюшка, помочь болезному самое Божье дело... Боженька обездоленных ко мне направляет, а я уж помогаю, чем могу...
Сменял бабку крестный - Федот Пахомов. Чесал бороду и доказывал:
- Вишь ли, Пронтей, обижаться на народ последнее дело... Темен он, а рано или поздно разберется... И те, которые седни хают, завтра другое запоют...
То к столу садился Иван Иванович. Барабанил тихонько кончиками пальцев по столешнице, будто стараясь привлечь внимание:
 - Природа дала тебе способность! Таить ее непростительно. Попросят помощи, протяни человеку руку, как Серафима...
То виделась Проке раскисшая пестрая от лошадинных катышей, узенькая сенная дорога. И разговорчивый мужик в кошовке.
- Садись, мил человек, одно по путе...
Мужик корчился, по-видимому, от зубной боли, хватаясь за сильно распухшую щеку, а то забывался, как с хорошим давним знакомым.
- Вот и зима на покатушку... Погли, ходко как тает... Вот скоро роботушки... - и доверительно сообщал - Я здесь в лесничих. Помощник у меня был, занятный старичок Артимон, да преставился - один теперь кручуся. В уезде прошу, прошу, а там говорят, мол, сам ищи кого хошь, и робьте... Порядок подавай, а то невдомек - в дедковой хибаре никто жить не станет. Из своих деревенских...
И опять умолкал, раскачивался, сжимая руками голову...
Почему Проне захотелось помочь мужику? И так сильно захотелось, что он подумал - это совсем просто. И обратился:
- Останови, есть у тебя луковица?
- Проголодался, а молчишь... - заторопился мужик, доставая хлеб, картошку, яички, - вот и луковинка... На поешь...
Проня обчистил шелуху, оторвал частичку сочного нутра, подержал на ладони, глядя в слезившиеся мужиковы глаза...
- На положь на зуб, поможет...
И помогло Пронино лекарство! Часа не прошло, исчез у мужика отек, отпустила боль...
Что за чувство распирало Проню, непонятно, но от него ему становилось теплее и казалось - пожелай, и запросто сможет поднять взглядом лошадку в воздух, а заодно и сани с седоком! И полетят родимые! А мужик тараторил, рассыпаясь в благодарностях и сговаривал Проню в лесники. А Проня сознался, что идет и сам не зная, куда. Заговорил мужик:
- Никуда я тебя не отпущу! Поживешь у меня малеха, а там, глядишь, надумаешь остаться...
Прожил Проня в Кленовице у Кирилла Крушнякова, так звали попутчика, целую неделю. Поддался уговорам и записался в лесники. И оказался здесь, в лесу, на берегу Золотавы, рядом с деревушкой Гужово.
Слухом земля полнится, то же - назвался груздем, полезай в кузов. Изредка да забредет кто-нибудь к Проне - помоги, мол, за ради Бога, зубы беспокоят... Дальше - больше. Молва перекрестила Проню. В народе его звали: Прокопей Гужовский, а то Золотавинский лесник. Иные считали его знатком, другие колдуном, а третьи не верили басням - лесник как лесник...
Испотя заобращались со всякой всячиной: девка ли - замуж не берут, баба ли - мужик в сторону смотрит, а то и парень какой - стоит ли жениться? И ждали-то всего ничего - слово доброе, а Проня не силен был говорить складно... И вспоминал он опять бабку, и понимал - там, в Княжове, после ее смерти, был он заранее обречен. Слишком любили бабку, приветливая она была, никому не отказывала, а он нелюдим, молчун, да и с виду...
Только здесь Проня начал понимать одиночество. Оно тяготило. В Княжове, оставшись один, он как бы чувствовал незримое присутствие Серафимы. Невидимая, она садилась вместе с ним за стол, а ночью заботливо укрывала одеялом, поправляла подушку. Каждая вещь, которой касалась Серафима при жизни, будто твердила Проне: бабушка здесь, рядышком, вышла нанедолочко...
Одиночество не давало спать, заставляло думать, и Проня жалел, что кинулся в горячке с Княжова... «Мертвым, поди, считают и дядька Федот, и Иван Иванович». Хотелось подать весточку, да отдумывал - свыклись, однако, незачем и тревожить.
Медвежьего ногтя, сушеной жабы, змеиной кожи или спустить по ветру упрашивала Проню молодая, ярко разодетая и видно, богатая, заезжая бабенка: «Озолочу, хозяин, только сполни».
От бабушки знал Проня о темных делах - ногтем-то с наговором поцарапай дверь избяную, и сразу все в том дому перебранятся, передерутся, - век свету не будет, пока не найдется добрый человек, которому по силам снять чары - опять же наговор знать надо... Кожа змеинная, крыса-падина, жаба сушеная - накорми или хоть немножко подмешай в снедь, помрет человек от живота, никакой фельдшер не поможет... По ветру на всю семью злобу спускают - даже друзей и знакомых той семьи начнут преследовать беды да несчастья разные, вплоть до детей-уродов и преждевременных, зачастую страшных смертей...
Выгнал Проня гостью - настырная какая - уходить не хотела, пока посохом не замахнулся... Самого изнутри бесы рвали, тяжелая злоба на весь свет полилась. Выбежал из избушки и побрел в лес успокоиться... Тут-то и подвернулась невзначай на глаза стройная пушистая елочка - невесть почему кипящий злостью, негодующий Проня представил, как уменьшается в размерах, кривится ствол, краснеют, сохнут, задираются, закручиваются кверху лапаки... И потерял сознание... Очнулся, протер глаза, а елочка - посохшая, скрюченная... Страшно!
А вдругорядь - валежина гнилая вспыхнула ярким пламенем... Оба раза после того корежило по два дня, лежал в избушке, куда ползком добирался, и казалось Проне - умирает.
Третий случай доконал окончательно: падая от страстей, что ломали тело, успел Проня заметить - лисенок охромел и потерял хвост!
Не заспалось. Проня выходил ночами к околице деревни и стоял, наблюдая, как наползает от Золотавы туман, и думал, что и здесь, ничем не мог пособить... И понимал горько Проня, что беда его в том злом и непонятном, которое уродует его душу, а заодно и отпугивает людей... За пять лет только Кирилл заходил запросто без боязни и всегда радовался, если Проня проведывал его... И однажды ночью, когда Проня случайно забрел ка кладбище, когда до колотья в сердце захотел побывать на могилке бабушки и когда вспомнил, что исполняя просьбы, оживал, веселел, здоровел - даже ноги шагали легко, не косолапя, в пляс просились - он прозрел! Отринуть! Отринуть - бабушка травками лечила, так и я буду, сам привыкну, глядь, и народ подобреет...
Медвяно-полынный запах трав и впрямь успокоил Проню и настроил на какую-то иную, полную неясных надежд жизнь.
Теперь, если требовалось чудо, он совал в руки больному травку и бормотал: «Вот, даст Бог, поможет...» А сам нет-нет да и смахивал слезу, видя страдание...
Странное дело - Проня перестал испытывать те редкие приливы радости, какие бывали раньше, но и не кидало в ярость, не толкало выплеснуть гнев...
А из-за реки доносил ветер переливы тальянки и разноголосые девичьи песни. И опять смекал Проня, что живет он не так, и что не хватает в жизни пусть необязательного, без чего жить можно, но только с невыносимым чувством непонятной скорби. Будто похоронил самого необходимого человека, и никак не можешь поверить, что его уже нет и никогда не будет...
Заалели листочки осинок, пожелтели березки. Проня тосковал все сильнее. Вечерами он бродил по лесу, словно лес мог подсказать, научить... Он истоптал, исходил каждую тропинку, даже кромешная темнота не смущала. Проня нашел бы кратчайшую дорогу и с закрытыми глазами... Думал он о завтрашнем дне и о том, что сегодня не сделал человеку легче, потому, что это не нужно человеку, да и ему, Проне Кубасову, ни к чему... И вдруг он услышал тихий испуганный плач.
Маленький парнишка сидел под елкой, цепляясь за лукошко с грибами и ныл тоненько, протяжко... Проня опустил на плечо ему руку, слова пришли сами:
- Как же ты? Такой большой...
- За-за-за...- икал мальчонка.
- Вставай! - Проня надел на ребенка свою бессменную куртку и, указав небо, успокоил. - Видишь небушко? Вона твоя звездочка, ишь, как горит! А покуда горит, не горюй...
На опушке Проня остановился:
- Ну, пострел, уйдешь теперь-то?
Парнишка хлюпнул носом, и Проня повел его дальше, и, ощущая теплую ладошку мальчика, забылся... Ему казалось, это его маленького ведет к людям бабушка, а там впереди ждут и Федот Пахомов, и Иван Иванович, и Кирилл Крушняков...
На околице мальчик снял Пронину куртку, и не поблагодарив, задал стрекача, а Проня засмеялся его прыти и повернул к лесу. И вдруг ему показалось, что в небе разгорается тусклая мерцающая звезда, потушить которую по силам лишь Богу.