Равновесие-3. один

...Дарья-швейка, еще не старая, круглолицая, стройная баба, решилась опять на болото. Давно не брала ягод. Раньше-то, почитай, каждую осень запирала домишко и отправлялась на всю зиму странствовать от деревни к деревне, от села до села. Удобно - ни дров готовить, ни о хлебе заботиться, в каком дому шила, латала, там и сыта, и в тепле была. А об эту зиму в Гужове осталась... Началось с того, что попался ей лесник на болоте. Было обеспамятела Дарья, за Артимона-покойника приняла, а потом все думала, тревожилась, стояла как въявь сутулая фигура Прокопея. Он и сей раз вышел внезапно, глянул сбоку на ведерную корзину морошки.
 - Здравствуй, Дарья, - поздоровкался лесник,- ишь, сколь нахватала, - и протянул руку,- давай, подмогну...
От растерянности опустила Даша корзину. А пошла рядом и гадать стала: допрежь издаля, как видела отшельника, страх кобелем ярым за ноги хватал, а тут нисколь и не боязно... И почти радостная от бесстрашия и подмоги, уже не скрываясь разглядывала устало шагающего рядом человека. «А ведь не старый он вблизи-то, и с лица не страх какой... Только волосьем лоб завешал, да сердит. Эвон - зубы сжал».
- Невесело тут одному-то, а, Прокопей Саввич?
- Всяко бывает...
- А - оженись! - совсем уж хмелея от собственной смелости, бухнула Дарья первое, что к языку льнуло.
- Кабы решился кто... - задумчиво ответил лесник и оглянулся к ней. - Ты бы вот пошла?
- Боюся я в лесу-то жить...- запнулась Дарья, - в деревне ба...
- Ничо, спасибо, Дарьюшка, на слове добром. Ступай с Богом, - он отдал ей корзину и перекрестил. Как ветром дунуло и волосы с лица - посветлел. Родинкой у глаза засмеялся, не ртом. С того раза и зачастила Дарья по ягоды...
Люди продолжали идти к Прокопею, все просили помочь, на исцеленье скорое в надежде. И Проня не отказывал... Совал травку. То ли вера в чудодейство, то ли травка такова - многим помогало. Но он, привыкнув отдавать всего себя, засовестился скупости. И душу было некому сказать. Лишь встретив Дарью, как-то приподнялся внутренно, как будто, долго идя в темной чащобе-выломке, увидал впереди просеку, зеленую и солнечную. Он ничего не объяснял Дарье, но верил, что с ней покой и радость. Пожалела и его живая душа... А сомнений стало еще больше. А ну как прознает про его силы, отшатнется? Нет, скрепиться надо, быть, как все... Он подолгу провожал ее, стоял, прислонившись, немо держа за локти, а то выбирал хвоину из волос. Уговорились, что по снегу переберется Проня к ней в деревню.
- А что, Прокопей, давай, штоль, свадьбу отгрохаем? - шутил Кирилл Крушняков, помогая пилить дрова. - По чести, на лошади с лентами-бубенцами!
И Проня, заряжаясь напором Кириллова жизнелюбия, нечаянно высказал свои сомнения. Все выпалил, что мучало - про леченье, травы, про Дарью и страх напугать.
Долго чесал за ухом Кирилл, водил бровями. Потом потянул Проню до себя в Кленовицу.
 - Мудруешь ты, - озаботился Крушняков, - я тебя с батюшкой Сидором сведу, уж он много умных слов знает, рассудит авось. Окромя тебя да церквы нету спасения.
Батюшка Сидор отличался от княжовского попа Василия разительно. Тот был пожилой и представительный, крест на цепке ровно солнце, а этот больно молодой, ряса мешком полинялым, крест малой, не блестящой. Но когда священник заговорил, от него волной накатило участие. Проня язык развязал, как с Крушняковым, а разговора все равно не вышло. Не Проня, а сам батюшка разгорячился, раздоказывая Проне высшую правду. Да, лечить людей - это дар Божий. Но ведь Бог насылает хворь за грехи, так зачем мешать? Нельзя равновесие рушить. Об этом равновесии батюшка твердил уж очень неустанно! А Проню вскоре осенило: «Уйду я, ладно. А вот те, что о темных делах беспокоятся - все равно найдут, чего им надо. Я не помогу - другие помогут. Меня не найдут - других найдут, если уже не нашли. И все повернут во вред.» Дикая безысходность опять сдавила Проню, не давая дохнуть. Неужели и помереть нельзя спокойно? Единственный выход - переехать к Дарье поскорей! Жить мирно, затаясь навовсе, годы пройдут - народ, глядишь, и позабудет, что был такой Прокоп Золотавинский, знахарь и лекарь!..

...- Народ, конечно, темный, - отчитывался Ивану Ивановичу Звягину молодой врач, вернувшийся из обьъезда медвежьих углов, - лечатся, чем попало и как попало. В каждой деревне бабушки-заговорщицы свои. Все это понятно, фельдшеров даже в крупных деревнях не везде найдешь... Всех больных, о которых вы говорили мне отдельно, я осмотрел... А один...
- Умер, наверно? Кто?
- Да нет, он здоров! Полностью здоров. Этот младенец, избитый пьяным отцом, помните? У вас записано - прогрессирующая левосторонняя кривошея, недержание мочи, заикание, нистагм... Там солидный список был, уверяю... Он здоров.
- Невозможно...
- Здоров, будто никогда и не болел. А рубцы на шее и на плече остались, иначе я бы не поверил, что это он. Наличники режет со взрослыми, такая сложная работа паралитику не по силам...
- Чем объясняют родители?
- Бабка твердит, что напоролся парнишка на косу, пришлось спешно доставить к знахарю, кровью истекал. Такой от знахаря вернулся. Погодите, я знахаря записал, вот... Какой-то Прокоп Гужовский.
- Кто? Неужели Проня?
- Не знаю, о ком вы. Живет, говорят, где-то за Кленовицей.
- Да бывал я в Кленовице, чистенькая такая деревня, красивая. Но раньше он не там жил... Я должен увидеть этого человека.
- Иван Иванович, в вашем возрасте, тем более, с ногой... Хотя бы курс лечения закончить...
- Да этой ноги вообще бы не было, если бы не бабка Серафима. Вот знахарка была! Побольше бы таких... Доберусь. Ты насчет лошади похлопочи... - Иван Иванович заторопился, скрывая сильное волнение...

Проня собирал, увязывал нехитрый скарб, приближая переезд к Дарье. Его смущало, что не она к нему, а он к ней... И Артимонова логова жалко становилось. Но уж коли к новому повернул, так нечего жалеть. И ей так любо... Он отыскал берестину-плетенку, стянул волосы, огляделся - что еще позабыл? Радость толкалась в груди, торопила...
Снаружи топот! Кирилл Крушняков - рывком от приседающей, взмыленной лошади:
- Прокопей! - закричал, вбежав в избушку. - Там дохтур помирает...
- Какой дохтур? - оторопел Проня.
- Да уездный, Звягин!
Схватился Проня за кафтан:
- Едем! Гони! - кричал он Крушнякову, хотя телегу и без того мотало, только держись крепче, не то вылетишь. - То ли настыл он, то ли еще кака лихоманка... Нога толстенная, что бревно, - пытался на ходу объяснять Кирилл, отклоняясь от летящих навстречь веток.
 - Гони, гони,- бормотал в забытьи Проня... Подымался на крыльцо, а в ушах звучал ласковый голос отца Сидора: «Помни - равновесие свыше дается... Не нам судьбу людскую вершить...» Глазами же неотвязно видел грустную Дарью, стоящую на берегу Золотавы. Потом помотал головой, как бы освобождаясь от страхов и сомнений... Тут же выгнал всех из избы и долго смотрел на морщинистый лоб доктора, лежащего без признаков жизни. Чистое было чело - ни одного черного пятнышка. Поднес, стремять обнять, свои руки к лицу Ивана Ивановича - будто светились ладони дрожащим неярким свечением.
- Пронюшка... - открыл глаза доктор, - то-то мне не верилось, что нет тебя...
- Лежи, Иван Иваныч, счас ногу твою поглядим...
- И глядеть нечего, худо, Пронюшка, с ногой... Резать надо... Стар я, потому и резать не даю. Так надеялся дожить...
- Лежи, молчи, Иван Иваныч, не надо резать...
И смотрел, содрогаясь от жалости и тепла, чувствуя, как зарождается внутри быстрая кипучая сила, способная на невозможное... Смотрел и смотрел на страшно распухшую, некогда суродованную волками ногу доктора. Иван Иванович, не надеясь, не веря, не видя, уже догадывался, что на ноге растягивалась, рассасывалась опухоль, бледнели шрамы... Главное - чувствовал, как отпускала боль...