Семейная тайна

Le monde est mйchant ma petite
Avec son sourire moqueur
Il dit qu’a ton cфtй palpite
Une montre en place du coeur

Thйophile Gautier
 « Emaux et Camйes»1


Гарницкий и его супруга Калерия ехали на дачу к Софье Викентьевне — давней подруге покойной матушки Гарницкого. Стоял август. День выдался безоблачный и тихий. В природе царила предосенняя красота. Все вокруг было окрашено в густые сочные, но неяркие цвета. Темно синел небосвод.  Жаркое, но не палящее солнце придавало сочной зелени оттенок старого золота. Воздух был наполнен запахом сосновой хвои  и треском кузнечиков. В садах, на яблонях, тускло светились налившиеся плоды. Рдели гроздья рябины. Горделивые цветы позднего лета не скупились на всевозможные оттенки.
Гарницкие въехали в аллеи старинного дачного поселка, и шины мягко зашуршали по мелкому палевому песку, обильно усыпанному длинными сосновыми иглами. Гарницкий притулил свой старенький автомобиль к невысокому частоколу, огораживавшему просторный участок, в глубине которого, среди высоченных сосен с розоватыми стволами, виднелся казавшийся приземистым рядом с высокими стройными деревьями, небольшой деревянный дом с мезонином. Дом принадлежал Софье Викентьевне по праву наследства, которое оставил ей супруг,  умерший лет двадцать тому назад.  Дети Софьи Викентьевны уехали за границу и почти не наведывались на родину. Старая женщина доживала свой век в одиночестве и, можно сказать, в достатке — дети присылали довольно денег. 
Гарницкий был рад навестить  единственное человеческое существо из  знавших его с самого рождения и еще живущих на свете. Матушка и отчим Гарницкого давно умерли, а других родственников у него не было. Отчим усыновил Гарницкого, когда тому было три года и, должно быть,  верил, как и мать, что мальчик и не подозревает, что отец у него не родной. Но шила в мешке не утаишь. Нашлись доброхоты и правдолюбы.  Они полунамеками дали понять подростку, что в семье есть некая тайна. А однажды  соседский мальчик, рассорившись с ним, злобно обозвал Гарницкого отвратительным грубым словом. Хотя точного смысла этого слова маленький Гарницкий  не знал, он чувствовал, что оно обозначает ребенка, появившегося от случайной связи  и плакал от обиды. Отчим обожал его мать, но пасынка не любил и  полноценным отцом ему не стал.  Ближе к юности, окончательно поверив, что «папа» не настоящий, Гарницкий остро чувствовал свою неполноценность, переживал эту ложь, гадал, кто бы мог быть его истинным производителем на свет, но так и не решился заикнуться о своих сомнениях родителям, и они оба покинули этот мир в наивной  уверенности, что сын  не знает правды.
 Отчим занимал высокое положение в обществе, и мальчик не знал лишений. Он вырос в благополучной семье и получил прекрасное образование.
Гарницкий посвятил себя естественным наукам, но способностей  к оным не обнаружил, мало-мальски заметных открытий не совершил  и  к  шестидесяти годам  достиг положения научного руководителя средней руки. Результаты его многолетних изысканий были известны ограниченному кругу коллег. С некоторых пор наука перестала быть предметом любознательности Гарницкого. Теперь он все больше пестовал своих учеников, руководил  исследованиями, обобщал  их результаты и ставил свою фамилию среди авторов статей,  выходивших все реже и реже. Вскоре после крушения прежней власти на содержание научных  учреждений у правительства стало недоставать средств.  Жалование подолгу задерживали. Жизнь вздорожала неимоверно, и Гарницкие могли бы обнищать, если б не поддержка сына, сколотившего себе немалое состояние на ниве свободного предпринимательства.
С некоторых пор Гарницкий всерьез размышлял о том, как бы отойти от дел, продать городскую квартиру  и навсегда поселиться на такой вот даче, вдали от шума городского. Того же  желала и Калерия, которая давно уж оставила свою службу, посвятив себя полностью семье и домашним делам.
Калерия была единственной, горячо любимой женой Гарницкого. Они прожили душа в душу без малого сорок лет, нажили сына с дочерью — свою поддержку в наступающей старости  и, наверное, были по-своему счастливы. Они всегда оставались  рядом,  и потому каждый почти не замечал медленного увядания другого. Однако ж годы забирали свое, и миловидная Каля, раньше привлекавшая своей женственностью многих романтически настроенных мужчин, расплылась, потускнела, ее кожа стала дрябнуть, отливавшие платиной волосы истончились, поблекли, глаза цвета бледного изумруда приобрели неопределенный серо-зеленоватый оттенок и уж не загорались завораживающим огоньком. Впрочем, для Гарницкого супруга его все же сохранила женский шарм и вовсе не казалась старообразной. Изредка, когда Калерия, по случаю какого-либо торжества или выхода, подтягивалась, подкрашивалась, душилась и нарядно одевалась, ей почти удавалось на короткое время вернуть свой прежний прелестный облик,  чем она приводила Гарницкого в восторг,  на миг пробуждая  в нем  прежнее к ней влечение.
Сам Гарницкий не выглядел ни старше ни моложе своих лет. Он был совершенно сед, но не лыс. Несколько отяжелел, но не слишком — отвислое брюшко удавалось скрывать под одеждой. На его немного обрюзгшем лице еще угадывались нравившиеся женщинам тонкие благородные черты. Он еще не был сутул и  старался держаться прямо во весь свой немалый рост. И хоть сил и желаний становилось все меньше, Гарницкий благодарил Господа, что тот пока уберег его от злых недугов.
 Гарницкий с грустью провожал уходящий век, зная, что наступающий не принесет ему никакой удачи, но точно уж упокоит. У Гарницкого было ощущение, что покидая свое столетие, он вынужденно оставляет родной привычный дом, переселяясь в чужое неприютное и неустроенное жилище, где ни одна вещь ему не принадлежит,  живут незнакомые, чуждые ему люди, и он станет там лишним, докучливым  жильцом, от которого мечтают поскорее избавиться. Оттого Гарницкий любил погружаться в сладкие  воспоминания о былых временах, и все больше ими жил, благо память у него было крепкая, яркая и образная...

Супруги вышли из машины  и направились к утонувшей  в высоких зарослях сирени, чуть покосившейся калитке. Она была не заперта. Гости отворили калитку и вступили на ведущую к дому узкую тропинку, посыпанную толченым кирпичом. От калитки до самого крыльца тропинку обрамляли кусты пышных гортензий.
 По ступенькам плотно обвитого хмелем крылечка, навстречу гостям, медленно спускалась Софья Викентьевна. Несмотря на свои восемьдесят с лишним лет, она сохраняла царственную осанку и была тщательным образом прибрана: аккуратно уложенные седые кудельки, немного румян на высохшей, но довольной гладкой, благодаря нескольким подтяжкам, коже,  губы,  с расходящимися от их уголков тонкими лучиками морщинок, умело напомажены. Домашнее платье и туфельки на низких каблуках были просты,  но свидетельствовали о безупречном вкусе старой актрисы.
 Софья Викентьевна больше полувека служила в одном и том же академическом театре. Она не была знаменитостью, но за долгие годы сыграла великое множество королев, герцогинь, дам высшего света, роковых женщин — Софья Викентьевна, с ее благородным обликом и аристократическими манерами, в этих  образах была органична. Она не была красавицей, но обладала женской привлекательностью такой силы, что не один десяток знаменитых и блистательных  мужчин упорно добивались ее благосклонности. Впрочем, лишь единицы достигли своей цели. Кроме того, Софья Викентьевна была весьма не глупа и остроумна.  После двух-трех непродолжительных браков с выдающимися личностями, имена которых занесены во все энциклопедические словари, прекрасная Софья  к сорока годам  остановила  свой выбор на научном  светиле, вложившим один из краеугольных камней в современное представление о мироздании.
 Последний муж Софьи Викентьевны был  профессором  и членом всех знаменитых университетов академий и мира. Его наградили многими орденами и присудили все существующие премии, за исключением Нобелевской, и то по чистому недоразумению. Общественная жизнь академика была полностью отдана науке, а личная, где он был не от мира  сего,  безраздельно принадлежала Софье Викентьевне, которую он боготворил. Это был тихий, скромный, неразговорчивый, застенчивый человек с неприметной внешностью, малого роста,  большой лысой головой, покрытой детским пушком,  мощным лбом и глубокими выразительными печальными глазами пронзительной голубизны. Он неловко чувствовал себя в шумных компаниях среди знаменитых артистов и писателей, искрящихся острословием и красноречием, которые собирались в Домах актера, кино и литераторов, и старался избегать подобных сборищ, ссылаясь на неимоверную занятость. Цвет общества относился к академику немного снисходительно, но, говоря о муже Софье Викентьевны в его отсутствии, знаменитости, не без пафоса, признавали именно его единственным среди них прижизненным гением.
     Матушка Гарницкого не уступала Софье Викентьевне в яркости и обаянии. Она тоже блистала в высшем обществе и не испытывала недостатка в поклонниках  из бомонда.  Она нигде подолгу не работала, но, зная языки,  иногда брала на дом переводы, скорее, чтобы чем-нибудь себе занять. Муж — высокопоставленный чиновник — освобождал ее от  необходимости зарабатывать на жизнь. Легкое соперничество не мешало верной дружбе двух прекрасных дам.
 —  А вот и мои мартышки! —  услышал Гарницкий это забавное, не изменившееся с его раннего детства обращение, произносимое бархатным поставленным голосом тети Софы, который так ему нравился.
Калю Софья Викентьевна знала лет с  14 , когда у той  только начинался полудетский роман с Гарницким. Для юной Калерии,  девочки из простой семьи,  роскошная актриса в расцвете лет казалась прекрасной феей из «Золушки». Софья Викентьевна снисходительно выслушивала Калины девичьи тайны и давала мудрые женские советы.  Софья Викентьевна дочери не имела, и цельная преданная Каля ей полюбилась. Их взаимная привязанность не ослабла и по сей день.
      Расцеловавшись с хозяйкой и вручив ей букет огромных лиловых астр, гости проследовали в дом. После яркого летнего дня показалось, что в доме полумрак. Тут стоял тот особый дачный запах, который вместе производили  нагретые солнцем деревянные стены, плетеные  половики, старинная рассохшаяся мебель и множество книг, в том числе старинных, в ледериновых переплетах. Этот запах,  тронутая временем обстановка, окружающие предметы — свидетели прошедших эпох, мгновенно возбудили у Гарницкого воспоминания о его лучезарном  и нежном раннем возрасте,  да так, что  у него слезы навернулись на глаза. В этот буфет он тайно лазил за шоколадными конфетами, а в этом вольтеровском кресле так любила сидеть его мама, болтая с тетей Софой, пока он безуспешно строил домик из старинных карт с причудливыми гравюрами (интересно, сохранились ли они?). Все также стоит на тумбочке патефон. Муж Софьи Викентьевны заводил его и слушали голос Вертинского с шипящей пластинки: «На солнечном пляже в июле в своих голубых пижамах...»
 —  Тетечка Софочка, мы так рады вас видеть, вы все также изумительно выглядите!
С Софьей Викентьевной они чувствовали себя немного детьми. На лицах немолодых супругов расплылись ребяческие улыбки. Со стороны, Гарницкие, наверное, выглядели глуповато. Они принялись наперебой выкладывать Софье Викентьевне  все, что наболело у них за последние годы. Они облегчали себе души и ждали мудрых советов. Старая дама слушала с неподдельным участием. На их же вопросы о том, как ей живется, отшучивалась, восклицая:  — «Ну  что может быть интересного в жизни одинокой старушки!»
Время прошло незаметно. Когда солнце стало потихоньку опускаться, приближаясь к верхушкам сосен, сели пить чай на веранде. На круглый соломенный стол Софья Викентьевна с Калерией поставили чашки из тонкого до прозрачности китайского фарфора;  серебряную вазу на витой ножке наполнили испеченным хозяйкой марципановым печеньем и привезенными гостями разноцветными птифурами, а такие же вазы поменьше —  малиновым и вишневым вареньем.
Гарницкий  скоро перестал участвовать в беседе  — предметы  теперешнего разговора его трогали мало,  к тому же, он никак не мог вернуться в окружающий мир из нахлынувших на него воспоминаний. Они утомили Гарницкого. На его лице появилось печальное выражение. Веки отяжелели. Отчего-то потянуло в сон. Вероятно, от чистого соснового воздуха и отсутствия шума, если не считать однообразного неумолчного стрекота кузнечиков.
Софья Викентьевна посмотрела на него и сказала:
 — Мартышка, что ты сидишь мучаешься? Ступай наверх, приляг,  пока мы здесь журчим.
 —  Правда что, — сказал Гарницкий. Он тяжеловато встал с соломенного кресла, пошел в дом, по узкой крутой лестнице поднялся в мезонин. Меблировку  единственной имевшейся там небольшой комнаты составляли соломенное рекамье, этажерка,  да громоздкий черный книжный шкаф, за мутноватыми стеклами которого виднелись запыленные толстые ученые книги. Шкаф, верно, после смерти хозяина не открывали. На одной из стен висел портрет хозяйки, написанный маслом. Софья Викентьевна стояла в пол-оборота в темно-синем бархатном платье до пола. Актриса надменно смотрела куда-то вдаль.
 На противоположной к окну стене висели две фотографии. На одной из них муж Софьи Викентьевны был облачен в мантию почетного доктора не то Кембриджского, не то Оксфордского университета, на другой —  он, еще совсем молодой, стоял рядом с Нильсом Бором. «Атом, который построил Бор»,  — вдруг вспомнились Гарницкому шуточные стихи острословов-физиков, написанные в пересмешку с известным английским: «Дом, который построил Джек». «Бор построил, а этот маленький молодой блондин  с ясными глазами всю жизнь его разрушал, бедный атом»,  — почему-то подумалось Гарницкому.
    В окно проникал мягкий солнечный свет. Пробиваясь через листву, он рассыпался дрожащими бликами по бревенчатым стенам. В лучиках кружились мельчайшие пылинки. Гарницкий прилег на узковатое рекамье, подложив под голову вышитую бисером думку.
 На  верхней полке этажерки, у изголовья лежака,  стояла смешная фарфоровая собака. Одно ухо у собаки торчало вверх,  другое было опущено. Точно такая же собака имелась в доме у Гарницких. Когда-то подобные фигурки были в моде. Должно быть, подруги купили себе две одинаковые.
На нижних полках этажерки лежала стопка толстых литературных журналов, а в самом низу, под ними, фотоальбом в старомодном бархатном бордовом переплете. Гарницкий потянулся, приподнял журналы и вытащил альбом. Стал медленно перелистывать толстые картонные страницы. Почти на всех снимках красовалась Софья Викентьевна в разных ролях. Одна фотография выпала из альбома, и легла на пол обратной стороной вверх. На ней Гарницкий увидел надпись, сделанную вкось красивым  ровным почерком. Написано было по-французски, стихами. В конце стояло имя N. и год, который был годом рождения Гарницкого. Гарницкий поднял картонный прямоугольник, перевернул его и... вздрогнул: со старого-престарого фото на него смотрел... он сам, каким был сейчас. Седина, усталые глаза, тот же ироничный прищур, немного впалые щеки. Пожалуй только, черты лица человека на портрете были аристократичнее и тоньше. Что за наваждение! Сонливость  как рукой сняло. Гарницкий вскочил с лежанки, почти бегом спустился с лестницы. Дамы по-прежнему увлеченно беседовали на веранде.
 —  Тетя Софа, что это? ... Кто это?  — возбужденно спросил Гарницкий, протягивая фотографию Софье Викентьевне. Она взяла снимок тонкими пергаментными пальцами с покрытыми лаком ухоженными ногтями. Мельком взглянула и замолчала. Софья Викентьевна держала паузу некоторое время,  за которое по ее лицу пробежало волнение, и оно покрылось легким румянцем не то смущения, не то стыда. Наконец, старая актриса глубоко вдохнула и, как реплику из плохой мелодрамы, произнесла будто со сцены:
 —  Это — твой отец!
 Гарницким овладело то смешанное чувство волнения, нетерпения и крайнего любопытства, которое возникало у него всякий раз, когда он  вот-вот должен был получить долгожданный результат научных опытов. Сейчас ему могла открыться семейная тайна, существовавшая всю его сознательную жизнь.
 —  Тетя Софочка, милая, ну, расскажите же, что вы обо всем этом знаете? — вопрошал Гарницкий, вперившись глазами в  лицо Софье Викентьевны. Старая женщина замялась и, уже без всякого актерства, заговорила тихим голосом, но все же  не без мелодраматического надрыва: — « Никто никогда не знал имени мужчины, от которого ты появился на свет. Твоя мать никому  не признавалась,  даже мне — своей самой близкой подруге. Ты ведь знаешь, в молодости она была чудо как хороша. У нее отбоя не было от ухажеров.  Она легко увлекалась, иногда совершенно теряя голову, по уши влюблялась. В отцовстве ее ребенка можно было заподозрить двух человек, весьма порядочных, один из которых был солидным отцом семейства. Но твоя мама решительна отвергала даже  самые осторожные намеки, а ее любовники на этот счет хранили гробовое молчание. Думается, что правды не знал и твой отчим. Когда твоя матушка была уже совсем слаба, незадолго до своей кончины, она поведала мне правду и  попросила сохранить это фото».
  Голос Софьи Викентьевны дрогнул, она  тяжело вздохнула, глаза ее увлажнились. Гарницкий и Калерия молчали, боясь прервать рассказ старой актрисы. Софья Викентьевна изящным  жестом поднесла ко рту чашечку  с остывшим чаем и отпила глоток. «Твоя матушка,  — наконец продолжила Софья Викентьевна, —  была уверена, что ты не знаешь правды и не сомневаешься, что  твой  «папа»  был твоим родным отцом. Она хотела, чтобы ты всегда пребывал  в этом неведении. Возможно, она опасалась будоражить твою душу. А может, боялась твоего осуждения. Она  верила, что всегда поступала тебе во благо. Но раз уж так вышло, что поделать, расскажу все, в чем она мне призналась прежде чем отойти в мир иной. —  Голос Софьи Викентьевны  снова стал ровным и спокойным, — Тогда мы еще не были знакомы. Она зарабатывала на хлеб переводчицей, ведь французский и немецкий свободно знала с детства. Само собой, ее завербовали органы. Надвигалась большая  война. N. приехал с деликатной миссией для секретных переговоров. Наверно, он был не только дипломатом. Твою будущую маму приставили к нему, чтобы сопровождать в свободное от официальных встреч время. Не оставлять же такую персону в одиночестве! Между молоденькой переводчицей и пожилым дипломатом  внезапно возникло непреодолимое чувство, и они стали близки. НКВД  этому не препятствовало.  Напротив, органы надеялись таким образом побольше разузнать об N. Удивительно, что после всего случившегося моя дорогая подруга не угодила в лагеря. Но правила не без исключений...
N. оказался потомком королевского рода, кажется, Валуа. Владел фамильным замком не то в Бретани, не то в Нормандии. Семьи не имел. Вот и все, что я знаю». Софья Викентьевна закончила свой рассказ.
— Да, чуть не забыла, старая перечница!  — вдруг воскликнула она и, легко поднявшись с кресла, заторопилась вглубь дома. Через минуту Софья Викентьевна вернулась и протянула Гарницкому небольшую книгу в зеленом сафьяновом переплете. То было старинное  издание сборника Теофиля Готье «Эмали и Камеи».
— Вместе с фотографией твоя мама дала мне это. N. оставил ей на память книгу, которую Готье подарил его отцу,  когда тот был еще мальчиком. Поэт дружил с дедом  N., стало быть, твоим прадедом. —  Софья Викентьевна мягко улыбнулась, — Тот был близок к  парижским литературным кругам...

Стали прощаться... Когда выехали из поселка на шоссе, багровый солнечный диск уже наполовину опустился за сизую полосу дальнего леса. Ехали не быстро. Молчали. «Вот оно как»,  — думал Гарницкий,  — то-то я с такой легкостью французским овладел, а когда приехал в Париж,  странно почувствовал, что будто вернулся домой после долгой разлуки». Потом он подумал, что надо поехать во Францию и отыскать замок N., хоть одним глазком взглянуть на обитель предков. Впрочем, через минуту эта затея показалась ему пустой.