Предзимье

Осень переходила в зиму. Здесь это время называют предзимье.  Что собственно считать осенью? Осень - это когда на деревьях желтые листья, и они тихо летят на землю, падают с едва слышным шорохом. Осень - это когда солнце греет чуть-чуть и слабеет, поднимаясь невысоко над горизонтом, когда утром трава покрывается белым налетом инея, но он  исчезает к полудню. Деревья голые и мокрые. Все кругом буро-буро. Небо серо-белесое. И темно все время. Кажется, что днем темнее, чем ночью, это оттого, что ночью глаза к темноте приспосабливаются, а вот днем, когда свет ненормально тускл, зрение капризничает, в глазах резь,  хочется  сомкнуть веки, пребывать в полусне и слушать  музыку в сумеречной комнате, в которую иногда проникает еле слышный шорох дождя. Да какой это дождь -  просто в воздухе висит водяная пыль. Влажная холодная земля раскисает. Трава хоть и сохраняет зеленый цвет, но на вид уже не живая. 
Петрович глянул на себя в мутное, с наполовину облезшей амальгамой, зеркало шифоньера. Стекло отразило лицо старика, с неопределенного цвета глазами, прикрытыми дряблыми набухшими веками. Впалые отвисшие щеки, сероватая кожа, щедро  украшенная старческими пигментными пятнами, седая недельная щетина. Петрович печально вздохнул, махнул рукой, тихо матюгнулся и отвернулся от зеркала.
По лесенке о четырех осклизлых, замшелых ступеньках,  Петрович спустился в пропахший плесенью и теплой прелью погреб, нащупал ногой в шерстяном домотканом носке скрипучую доску настила, пошарил рукой на стенке, нашел выключатель. Замызганная лампочка нехотя загорелась, осветив неярким желтым светом погребное нутро со скудными его запасами. Высветилась бутыль с остатками  мутноватого первача и трехлитровая банка с солеными огурцами позапрошлого года засолки. А больше Петровичу ничего и не было надобно. Он вынул из кармана телогрейки граненый, плохо отмытый стакан с небольшой трещинкой в дне, взял банку с огурцами, содрал, не без труда, пластмассовую крышку, просунул в банку свою узкую кисть, поросшую рыжими волосами, с третьей попытки захватил со дна небольшой склизкий огурец и извлек его наружу. Глотая слюну в сладостном предвкушении наслаждения, Петрович поставил стакан на полку, осторожно, двумя руками, снял с той же полки бутыль с сероватой жидкостью, которая тихо плеснулась, аккуратно наполнил ею стакан и поставил бутыль на место. Стараясь не расплескать зелье, Петрович крепко сжал стакан в ладони и медленно, с расстановкой поднес его ко рту. Прошептал: «с Богом», выдохнул воздух,  и выпил содержимое стакана в два глотка. Силясь отключить обоняние, дабы не вызвать тошноту от сивушного духа самогонки, хрупнул огурцом, проглотил несколько кусочков и после этого вдохнул полной грудью.
Потом Петрович поднялся в горницу, скинул телогрейку на пол, прилег на лежанку и стал терпеливо ждать наступления блаженства. Оное возникло минуты через три, вызвав на губах глуповатую улыбку. Блаженство быстро усиливалось и сопровождалось легким поворотом стен горницы вокруг оси, которую представлял собой Петрович.
  Послышался чуть уловимый приятный звук: не то звон бубенчиков, не то птичий гомон. В оконца проник свет, похожий на прощальный луч закатного солнца  - желто-оранжевый, мягкий и умиротворяющий. И хотя на дворе стояло глубокое ненастье и плотные тучи нависли над самой крышей, Петрович свету не удивился, полагая, что он возник от только что употребленной вовнутрь жидкости, а вовсе не излучается извне, и подумал: вот каким эффектом обладает свекольный самогон, подаренный ему на именины соседом Митричем.
Петрович прикрыл глаза. Голова приятно кружилась. Яркие, четкие образы из давно протекших лет жизни стали самопроизвольно возникать в его мозгу.

Желто-оранжевое вечернее солнце освещало западный фасад Нотр-Дама. Вадим Петрович смотрел нежным взглядом в васильковые глаза Шанталь, на ее пухлые детские губы, смешную челку пшеничных волос. Они уже больше часа сидели за круглым столиком бистро на углу бульвара Сен-Мишель или Бульмиша, как называет его местная молодежь и пили кир с шампанским. Этот легкий хмельной напиток, праздничная, бесшабашная атмосфера  студенческого Левого берега, находящееся рядом, милое юное длинноногое создание с серебряным браслетом на лодыжке, явно в него влюбленное, переполняли Вадима Петровича счастьем и самодовольством.
Целый день он провел в Нанте на совещании у президента своей фирмы, который собрал директоров филиалов со всего мира. Патрон посадил Вадима Петровича одесную, все время смотрел на него с одобрительной улыбкой и ненавязчиво, но в тоже время назидательно, давал понять коллегам Вадима Петровича из других стран, что им следовало бы брать пример с русского филиала, который за последний год принес фирме два крупных заказа.
 На коктейле, после совещания, коллеги Вадима Петровича из Японии, Аргентины и Греции чуть ли не подобострастно расспрашивали его о России, стараясь понять, каким образом он добился такого успеха. Вадим Петрович же нетерпеливо поглядывал на часы, боясь опоздать на скоростной экспресс, который должен был вернуть его в Париж, где героя дня  ждала трогательная наивная девушка - секретарша одного из предприятий-партнеров, с которой они не раз кокетливо беседовали по телефону, а увиделись лишь несколько дней назад, когда он впервые посетил ее контору на 40-м этаже небоскреба, высящегося среди себе подобных в модерновом квартале, беззастенчиво нависшем над двухтысячелетним городом.  Шанталь, сама простота, сказала, что будет встречать его на вокзале, что ей это удобно и, что она  готова провести с ним весь этот вечер.
Вадиму Петровичу понравилась непосредственность и прямолинейность девушки, отсутствие жеманства и притворной загадочности, присущих большинству женщин - черты, которые он терпеть не мог. Теперь о Шанталь он думал все чаще и его самолюбие мужчины позднезрелого возраста тешилось повышенным вниманием, проявляемым к его персоне юной жительницей неофициальной столицы мира.
От второй порции кира стало еще благостнее. Вадим Петрович испытал душевный подъем. Он был по природе романтичен и сентиментален. Его речь лилась свободно. Он чувствовал, что говорит на языке Мольера и Гюго без акцента, и время от времени небрежно вставлял в речь пикантные жаргонные словечки. Вадим Петрович видел, что все больше нравится Шанталь. Девушка была взволнована, она краснела и смущалась, когда опытный в общении с прекрасным полом Вадим  Петрович позволял себе фривольные намеки и делал, быть может, слишком откровенные комплименты.
Окна квартирки Шанталь, называемой здесь «стюдьо», в пригороде Сен-Мор выходили на набережную неширокой и спокойной, похожей на канал, реки Марны, берега которой обрамляли две совершенно прямые каменные набережные. Противоположный берег круто поднимался и сплошь зарос огромными вековыми деревьями, через сплошные кроны которых проглядывали ажурные башенки какого-то замка. Комнату освещали утренние лучи весеннего солнца. Вадим Петрович обнимал хрупкое изящное тело. Девушка крепко прижималась к нему, шепча: «Je suis bien, je suis bien»  . Потом они ездили в Фонтенбло, где в старинном геометрическом парке их внезапно застала гроза. Немного намокнув, они спрятались от нее под огромным платаном и стояли, прижавшись к его голому, будто отполированному стволу. Мокрые волосы Шанталь почему-то пахли парным молоком. Вадим Петрович уткнулся в них губами. В его объятиях девушка немного дрожала, то ли от холода, то ли от  переполнявших ее чувств, нахлынувших нежданно-негаданно и все повторяла: «Je suis bien, je suis bien».
В аэропорту Шанталь не отпускала руку Вадима Петровича до самого паспортного контроля. Когда стало необходимым расстаться, она, не обращая внимания на толпу суетящихся вокруг пассажиров, вдруг уткнула свою пшеничную головку в грудь Вадима Петровича и, с трудом сдерживая рыдания, залепетала: «Je t’aime,  je t’aime...»  Скупой на чувства Вадим Петрович, всегда опасавшийся подвергать себя безрассудному состоянию влюбленности, внезапно испытал досаду, ему стало неловко. Он чмокнул Шанталь в мокрые глаза, резко повернулся, мягко ее отстранил и ушел не оборачиваясь.
Потом они звонили друг другу. Сначала почти каждый день. Затем реже. Вадим Петрович говорил малозначащими фразами, полунамеками на нежность, избегая интимных  выражений. В ответ он слышал в трубке короткие ответы на одной ноте, все время повторявшиеся, довольно сдержанные слова: «Tu me manques» .
В какой-то момент Вадим Петрович стал прикидывать: а что, если резко изменить жизнь. Признаться Шанталь в любви и предложить быть вместе. Ведь сколько людей мечтают жениться на иностранках, чтобы легально обосноваться в хороших странах и получить их подданство. Но, поразмышляв на холодную голову, взвесив все «за» и «против», осторожный, консервативный, не любивший рисковать и не склонный к авантюрам Вадим Петрович отогнал от себя эту мысль. Он трезво оценил свои возможности, представил все трудности брака с женщиной из другого мира, с ровесницей его дочери. Он не тешил себя иллюзиями и прекрасно понимал, что своему хозяину он был нужен в Москве, что ценили его как местного жителя, знавшего досконально все тонкости коммерции в СССР, менталитет русских и прочие реалии советского общества и режима. Вадим Петрович отчетливо сознавал, что его опыт и квалификация для работы ТАМ совершенно непригодны. А о том, чтобы начать все сначала и делать карьеру в чужой стране с ее законами и правилами, которые Вадим Петрович знал лишь понаслышке, и говорить ничего. Добиться успеха немолодому иностранцу, начав с нуля, представлялось ему практически невозможным, даже несмотря на блестящее знание языка. Перспективы же оказаться, хотя бы и на какое-то время, старым альфонсом, полный собственного достоинства Вадим Петрович абсолютно не допускал. Однако мысль, что стоит ему лишь заикнуться Шанталь о своих серьезных намерениях, и она тут же согласится связать с ним жизнь, что он устроится в вожделенном мире, подогревала его самоуверенность и мучительно искушала.

Как уже говорилось, Вадим Петрович был чувственен и непомерно обожал женщин. Но, по-настоящему, ни разу не любил. Те подобия романов, что случились с ним за долгие годы, с его стороны никак нельзя было назвать влюбленностью. Вадим Петрович не смог разделить страсть ни одной из почти десятка дам, которые говорили, что любили его безумно, что, вероятно, было истинной правдой. Дамы эти были готовы на все, чтобы остаться с вожделенным Вадимом Петровичем. Он же тяготился их любовью и благосклонно принимал ее исключительно из уважения к этому чувству. Впрочем, стоило лишь им, потерявшим рассудок от непреодолимого влечения к Вадиму Петровичу, хоть раз обмолвиться о желании  стать спутницей его жизни и для этого у него поселиться, нарушив тем самым устоявшийся свободный холостяцкий образ существования, как щедрый, ласковый и изощренный любовник мягко выскальзывал из трепетных, жаждущих объятий рук и безвозвратно уходил  из зоны досягаемости его тела и души.
Кто знает, быть может, виной тому, что Вадим Петрович встречал преклонные года в гордом одиночестве, был нелепый мимолетный брак, случившийся с ним еще в юности. Совсем еще незрелый Вадим Петрович уступил напористой девице, отчего-то попав под ее чары, наличие которых никто, в том числе и неоперившийся жених, толком не мог подтвердить.
 Элеонора словно загипнотизировала тогда еще неопытного в амурных делах Вадима Петровича, и он, не успев опомниться, сник и неожиданно оказался мужем некрасивой, долговязой молодой особы, взбалмошной, сумасбродной и трепетно в него влюбленной. Придя в себя и осознав, что он пребывает в новом социальном положении, желторотый супруг погрузился в уныние. Теперь он  лицезрел Элеонору все время, за исключением своих занятий в университете. В день невеселой  свадьбы она сообщила новобрачному, что беременна. Это состояние довело, и без того резкие черты характера Элеоноры, до полной непереносимости. Ее поведение дополнилось бесконечными упреками, капризами и скандалами по каждому поводу. Все это очень скоро стало настолько выводить Вадима Петровича из себя, что он с трудом мог терпеть постоянное присутствие матери его будущего ребенка.
 Не успел окончиться медовый месяц, как Вадим Петрович перестал выполнять свои супружеские обязанности, что приводило сластолюбивую Элеонору в исступление. Разрыв произошел внезапно, в банальной ситуации, когда Элеонора застала своего мужа в супружеской кровати с его сокурсницей. Закатив истерику, расцарапав в кровь физиономии излишне беспечных любовников и перебив, в страшном гневе, половину дорогого родительского столового сервиза, обманутая жена вышвырнула Вадима Петровича вместе с сокурсницей за дверь, выбросив туда же все нехитрые пожитки неверного.
Таким образом, семейная жизнь юного Вадима Петровича оборвалась, чтобы никогда больше не возобновиться. Тем не менее, через некоторое время, мертворожденный брак дал миру в качестве результата вполне живую и здоровую девочку.
С дочерью Вадим Петрович виделся по выходным. Общение с худенькой и невзрачной, но смышленой девочкой Ритой, сводилось к часовой прогулке по скверу невдалеке от дома, где она жила со своей  матерью, к подаркам на день рождения и Новый год, ритуальным дарением детских книг, с последующим их прочтением вслух в доме Элеоноры, после совместного псевдосемейного обеда. За обедом воскресного отца иногда угощали стопочкой, отчего он разомлевал. Улегшись с дочуркой на диване, через десять-пятнадцать минут после начала чтения вслух, позевающий родитель смеживал очи, освобождая непоседливого ребенка от скучноватого времяпрепровождения.
Элеонора старалась избегать встреч с неудавшимся мужем. К тому же, она была крайне занята даже в выходные. Дело в том, что вскоре после скандального изгнания Вадима Петровича, не проявлявшая особых способностей и склонностей, не отягощенная какими-либо знаниями, Элеонора неожиданно обнаружила в себе талант администратора. В течение всего нескольких лет она сделала головокружительную карьеру на телевидении, став персоной весьма известной и популярной. В скором времени она появилась на голубом экране и уже не исчезала с него, став любимой народом ведущей всевозможных ток-шмок-совок-игрок  шоу. Несмотря на нанесенную мужем-изменником  нестерпимую обиду, а может быть вопреки чему-то, Элеонора пожелала сохранить редкую, но трудно произносимую по-русски фамилию Вадима Петровича, которая, благодаря этому, стала известной всей стране, что, как не странно, бывшему мужу льстило.
Родители Элеоноры пребывали в сверхдолгосрочной заграничной командировке -  отец ее был главным торговым представителем оплота мира и социализма в идеологически чуждой, но лояльной к «империи зла», хорошо экономически развитой стране, омываемой почти со всех сторон Средиземным морем.
 Молодая женщина, не желавшая стать несчастной матерью-одиночкой и раствориться в своем ребенке, отодвинула малышку Марго на периферию своих интересов, обеспечив ей при этом материальное благополучие, разумеется, не без помощи Вадима Петровича. Девочка росла по Евгений Онегинской схеме, но иногда посещала советскую школу. Когда же юности мятежной пришла Маргоше пора... Далее все по Пушкину с поправкой на реалии конца ХХ века. Науку страсти нежной Маргоша, ставшая Марго,  начала осваивать с тринадцати лет. Пожалуй, единственной чертой, роднившей ее с отцом была неуемная тяга к лицам противоположного пола. Превратившись в половозрелую девицу, Марго не прибавила красоты и обаяния, но чем-то она обольщала молодых и не очень людей. Возможно, своей раскованностью, помноженной на доступность.
Элеонора, напротив, с возрастом хорошела, а уж на телеэкране и вовсе выглядела красавицей, благо в ее распоряжении были все современные средства исправления природных изъянов лица и стана. Она была поглощена своей работой и постоянно кем-то увлекалась, загораясь новым бурным чувством к очередному мужчине, когда предыдущее еще не погасло. Из-за этого Элеонора уделяла своей дочери минимум внимания, с лихвой восполняя его практическое отсутствие всеми мыслимыми материальными благами. Каждое лето Маргоша проводила у бабушки с дедушкой на сказочных берегах Средиземного моря, что было уделом лишь очень избранных советских детей.
 Ничему толком не научившись и ничего толком не делая, Марго жила, как сказочная принцесса, и году так на 24-м, проводя очередное лето у стариков, все еще работавших в Средиземноморской стране, вышла там же замуж за приставшего к ней, как банный лист, владельца завода скверных игристых вин. Вся его продукция шла исключительно в Россию, неискушенное население которой наивно принимало сладкую пенистую бурду в пузатых бутылках за шампанское. Новоявленный зять Вадима Петровича с пельменной фамилией Равиола боготворил неуемную в любви Марго и ее холодную загадочную родину, которая обогатила его своей неразборчивостью к продуктам виноделия. В результате Маргоша переселилась в Латинский мир, уютно устроившись в белоснежной вилле с видом на бирюзовую бухту...

Прошло порядочно времени после возвращения Вадима Петровича из Парижа до того, как он попал туда снова. Прибыв в гостиницу, он тут же набрал давно выученный наизусть номер телефона. Шанталь ответила мгновенно, однако в голосе ее не было ни радости, ни удивления (о своем приезде Вадим Петрович не предупредил, то ли желая сделать девушке приятный сюрприз, то ли потому что не был уверен захочет ли ее видеть). Голос звучал холодно и равнодушно. «Je n’ai pas envie de te voir, - сказала Шанталь как-то скучно, просто и недвусмысленно, -  ne m’appelle plus».   И положила трубку.
Вадима Петровича словно окатили холодной водой. Ни разу за свою многолетнюю практику ловеласа и соблазнителя он не получал такого откровенного отлупа. Он испытал обиду и  унижение,  как от пощечины. Ему почудилось, что будто сам Париж, горячо им любимый, его отвергает, отчуждает. Он ощутил себя жалким и нелепым, ненужным пожилым бабником-неудачником, каким-то моральным импотентом.
Вадим Петрович оделся, вышел из гостиницы в сырой декабрьский вечер, зашел в ближайшее бистро и один за другим выпил у стойки две порции  пастиса. Но хмель лишь усугубил досаду и разочарование. Ничто так не удручает, как одиночество в Париже.
 Расстроенный Вадим Петрович решил пойти к проституткам, хотя никогда в жизни не пользовался их услугами. Он побрел к находившейся отсюда в двух кварталах улице Сен-Дени. Торгующие своим телом женщины стояли на пустынном тротуаре. Вадим Петрович все никак не мог осмелиться подойти к вызывающе одетым  бабёхам - ожившим картинкам из непристойных журналов. При этом, девушки не роняли достоинства и, стоя на высоченных каблуках, смотрели независимым взглядом куда-то поверх головы потенциального клиента. Пройдя мимо первых трех,  Вадим Петрович начал было тушеваться. Вдруг,  кто то схватил его за рукав. Вадим Петрович обернулся. Перед ним стояла маленького роста улыбчивая дама его возраста, который не могла скрыть даже тщательная ухоженность. Дама ласково улыбнулась Вадиму Петровичу и сказала вкрадчивым мягким каким-то материнским голосом, как если бы приглашала хорошего знакомого на чашку чая.
-  Постойте, мсье, не торопитесь. Зайдите ко мне, у меня чудные девочки. Я предлагаю вам двух сразу и всего за 300 франков.
 А как долго продлится... это? Спросил Вадим Петрович, мысленно оценивая свои возможности, как материальные, так и сексуальные.
 Ну, минут двадцать.
 Такая длительность любви была совершенно неприемлемой для его натуры. Вадиму Петровичу почему-то представилось, что наслаждение испытывается под пощелкивание таксометра, и он мгновенно подсчитал, что сладострастие тарифицируется в 15 франков в минуту. Поняв, что это развлечение не для него, незадачливый покупатель плотских радостей с трудом освободился от настойчивой дамы, покраснел, почему-то извинился и быстрым шагом стал удаляться в сторону гостиницы.

Тоталитарный режим в одночасье превратился  в свою противоположность - анархию. Жесткие и абсурдные советские законы сменил дикий закон джунглей: можно все, даже то, что нельзя, все зависит от цены, которую ты способен заплатить. Азарт свободного предпринимательства захватил даже рассудительного Вадима Петровича. Его попутал бес. Ничтоже сумняшеся, он предал свою фирму, которой отдал ни один год жизни, и которая научила его международной коммерции, правда выжав из него немалую порцию соков. Впрочем, эти соки довольно щедро оплачивались. Так что, к моменту принятия вероломного решения, на счету Вадима Петровича в надежном заграничном банке скопилась внушительная сумма.
Презрев этические нормы, которые существуют даже в мире чистогана, Вадим Петрович основал собственную компанию, сделавшись прямым конкурентом выпестовавшей его фирме. Старый, опытный, всякое видавший на своем веку президент, при этом не возмутился, не кричал и не поносил Вадима Петровича и даже не стыдил его, а лишь произнес с саркастической усмешкой: «Тебя раздавят». И конечно оказался прав.
С трудом освоивший науку цивилизованного бизнеса под чуть ли не родительской опекой своего опытного патрона, Вадим Петрович проявил совершеннейшую неспособность управлять собственным делом. Не прошло и нескольких месяцев, как доморощенная контора из разряда незабвенных «Рогов и копыт» полностью обанкротилась. Судорожно пытаясь спасти тонувшее предприятие, новоявленный капиталист влез в непомерные долги, которые только усугубили его и без того весьма незавидное положение.
Когда придавленный одновременно конкурентами, кредиторами и взяточниками-чиновниками, разоренный Вадим Петрович в отчаянии осознал, что за его саму жизнь никто не даст ломаного гроша, несчастному ничего не оставалось, как выкупить ее за все принадлежавшее ему имущество.
 Он продал унаследованную от отца -  знаменитого профессора филологии, барскую квартиру в центре, оба автомобиля, накопленный предками антиквариат, уникальную библиотеку со всеми ее раритетами и даже три небольших полотна неизвестных русских художников XVIII века.
С трудом выкарабкавшись из последовавшего за этими печальными событиям обширного инфаркта, Вадим Петрович не нашел в себе сил вернуться в деловой мир, да и вообще в общественную жизнь. Мысли о бизнесе вызывали у него тошноту и неприятные ощущения в области  сердца, от которых он покрывался липким холодным потом. На оставшиеся крохи, бесталанный предприниматель купил избу на околице глухой деревушки в полутораста верстах от столицы и навсегда покинул мегаполис, где родился и прожил всю предыдущие годы.

Итак, Вадим Петрович зажил совершенно иной жизнью, которую с небольшой натяжкой можно было назвать крестьянской. Бревенчатый дом не был ветхим, ремонта не требовал, обитавшие в нем недавно и переместившиеся в мир иной старики, видимо, отличались чистоплотностью и справно вели небольшое хозяйство. Их детям и внукам, давно обосновавшимся в райцентре, изба была без надобности, и они обрадовались случаю от нее избавиться за деньги, по их понятиям хорошие. На радостях они оставили новому владельцу всю незатейливую обстановку, присущую русской избе, мало менявшуюся на протяжении последних веков и даже кое-что из одежды и обуви, а именно: тяжелый, теплый как печка тулуп, немного поеденный молью, пахнувший псиной, замасленную, но совсем целую телогрейку, и ладно подшитые валенки, толстые, разношенные, в которых босые ноги не мерзли и в лютый мороз.
Вадим Петрович не сразу, но все же освоился в сельской глуши, которая смутно напоминала дачу его безоблачного детства. И вправду, полвека назад в Подмосковье воздух был такой же абсолютной  чистоты, стояла такая же первозданная тишина и природа была такой же нетронутой. Здесь, в малонаселенных  землях,  летом воздух наполнялся только ароматом клеверных лугов, да нагретой сосновой коры. Слышались только треск кузнечиков, жужжание пчел,  тихий свист ветерка. Огромный окаем, зеленые склоны пологих холмов с несколькими крышами изб, чуть видимых в густых кронах вековых дубов и кленов.
Рядом с деревней протекала узкая извилистая речка, бурля на валунах, как горный поток, она струилась мимо совершенно отвесного берега, возвышавшегося над ней меловой скалой и Петровичу казалось, будто он не в средней полосе России, а где-нибудь на Урале.
Разумеется, непросто было столичному жителю, пожилому и нездоровому, свыкнуться с отсутствием городских удобств. Но помаленьку Вадим Петрович подноровился растапливать русскую печь, о которой раньше знал только из сказки про Емелю. Ему было занятно варить в ней щи и каши, топить молоко, вытаскивая тяжелые чугунные горшки ухватами и пользоваться прочей утварью не менее, чем столетней давности - достойной экспонироваться в краеведческом музее.
Он таскал воду из колодца за 50 шагов. Раз в неделю топил утлую, закопченную баньку, где долго с удовольствием мылся нагретой на печке водой, поливая себя из деревянного ушата. Париться он не парился, не видел в этом удовольствия, да и сердце не позволяло.
К сельскому хозяйству Петрович, правда, не приобщился, если не считать выращивания зелени и огурцов. Да и не было в этом острой необходимости  -  весь небогатый национальный набор овощей он за бесценок приобретал у соседей. А такого отменного вкуса молоко творог и масло, которые он покупал у бывшей доярки  Прасковьи Тимофеевны, державшей единственную в деревне корову, Вадим Петрович пробовал только раз в жизни, когда гостил у приятеля на его ферме в Нормандии.
Раз в месяц Вадим Петрович отправлялся в райцентр за пенсией. Идти приходилось пешком километра два по проселочной дороге до большого села с церквушкой -  оттуда в город два раза в день ходил автобус. Трясясь по когда-то асфальтированной дороге, он преодолевал 20-километровый путь минут за сорок.
Вернувшись, Петрович аккуратно раскладывал скромную сумму поровну в четыре конверта -  в каждом бюджет на  неделю. Он тщательно составлял список расходов, лишних трат не допускал, оттого без копейки никогда не оставался, а иногда даже одалживал десятку другую соседу Митричу, когда тот приходил к нему со страданием в красных глазах и непереносимым жжением в душе. По справедливости сказать, Митрич, хоть не всегда деньги возвращал, но никогда не отказывал Петровичу в помощи по мелкой починке, а иногда одаривал яйцами из под кур. Митрич был единственным односельчанином, к которому Петрович снисходил до бесед за стаканом горячительного. О себе Петрович не рассказывал, а больше делал вид,  что слушает нетрезвые философствования соседа. Не спорил, поддакивал и старался говорить с Митричем на его языке. С остальными немногочисленными обитателями деревушки Петрович был подчеркнуто вежлив, но приятельства не заводил.
Несмотря на полное отсутствие каких-либо дел и обязательств, кроме жизнеподдержания, Петрович жил по режиму, подсказываемому ритмом организма. Монотонность существования его не угнетала. Он почти наслаждался одиночеством, точнее сознанием, что ни от кого не зависит, никому ничего не должен и, что все его время, хоть и грош этому времени цена, принадлежит только ему. Петрович считал, что обрел абсолютную свободу. Усилием воли он отгонял от себя мысли о том, что в оставшиеся ему на Земле годы иной  жизни уже не будет, что никому он на хрен не нужен и никто его никогда не пожалеет, не обнимет.
Изредка, особенно после вливания вовнутрь  известного содержимого 150 граммовой емкости, накатывали слезы безмерной жалости к самому себе от несправедливости судьбы. Тогда начинало побаливать сердце. Петровича охватывал страх, он глотал таблетки, принимал капли и зарекался прикладываться к стакану. Но настроение менялось, а влечение к простому способу отрыва от окружающего одинокого мира становилась все труднее преодолимым.
День Петровича заполнялся на бoльшую или меньшую часть различными занятиями, род которых зависел от времени года. Зимой немало времени уходило на топку огромной печи и расчистку двора от снега  - эта работа давала Петровичу в меру физической нагрузки, а перенапрячься он остерегался из ненадежного сердца. Весной Петрович ковырялся в небольшом огороде, и нескольких цветниках -  глазам приятность. Летом и осенью ходил по грибы далеко в лес за десяток километров. Сбор грибов был его страстью с детства. Он знал множество их полезных видов и собирал даже те, что, по непонятным причинам, считались в народе несъедобными. Запаса грибов, особенно сушеных боровиков, хватало до следующего сезона.
Когда делать по хозяйству было нечего и погода благоприятствовала, Петрович бесцельно бродил по окрестностям, глядя на неброский, не утомляющий взор среднерусский пейзаж. Вечера проводил у телевизора, создавая себе иллюзию нераздельности с огромным внешним миром и причастности ко всему в нем происходящему, к его тревогам, надеждам и горестям.
 Когда телевизор надоедал, Петрович слушал пластинки.  Он пристрастился к  классике, а ведь раньше она наводила на него тоску. Теперь же, гениальные звукосочетания возвышали и услаждали его душу. Читать Петрович не очень любил, но порой углублялся в книги, сохранившиеся от проданной библиотеки и иногда покупал в райцентре что-нибудь из новых писателей, о которых слышал по телевизору. Бывало, особенно в короткие зимние дни после обеда, Петрович часами лежал без движения, напрягая память, он воспроизводил в ней милые сердцу образы и события.
Один раз в год Вадим Петрович совершал путешествие в столицу, чтобы повидаться с дочерью, которая с той же частотой навещала родные пенаты, соскучившись по ним в своем лазурно-изумрудном парадизе. Перед отъездом он тщательно мылся, брился, приглаживал остаток седой шевелюры. Потом вынимал из почерневшего от времени, пропахшего нафталином шифоньера, свой единственный костюм, темно-коричневый в полоску, оставшийся от былого великолепного гардероба, и одну из двух сохранившихся рубашек. Куплен все это было лет шестнадцать тому назад, в роскошном универмаге «О труа картье». Костюм немного лоснился на локтях, рубашки полиняли от стирок и обтрепались на обшлагах. Вадим Петрович повязывал давно вышедший из моды узкий галстук в мелкий горошек. Затем доставал пару туфель, приобретенных так же давно, но выглядевших как новые, то ли оттого, что хозяин не успел их сносить, то ли потому что были сработаны одним из самых дорогих в мире обувщиков.
Облачившись в реликтовые одежду и обувь,  обрызгав себя когда-то изысканным, а теперь уже забытым мужским одеколоном «Арамис», Вадим Петрович пускался в дальний путь. По такому случаю, чтобы сосед не извазгался в грязи, шлепая по проселку, Митрич подвозил его до автобусной остановки на своем раздолбанном, чадящем и оглушительно трещащем мотоцикле с коляской. Видя Петровича в таком непривычном облике,  он обращался к нему полным именем-отчеством и на «вы», а не как обычно: «Петрович, ты...»
На весь путь до Москвы уходило часов пять, и, когда электричка наконец-то останавливалась у платформы столичного вокзала, Вадим Петрович был уже утомлен  и тело его ныло от бесконечно долгого сидения на деревянной скамье. Город мгновенно ошеломлял пожилого человека, привыкшего к безлюдью и тишине. От смрада,  грохота,  суеты  и мелькания людей, от машин, зачем-то сгустившихся на маленьком пространстве, у него начинала кружиться голова.
В роскошной квартире Элеоноры, своей обстановкой и планировкой представлявшей причудливое сочетание французского и нижегородского, он чувствовал себя хорошо сохранившимся ископаемым. Неприбранная, Элеонора выглядела на свой немалый возраст. Было видно, что она изрядно потрепана годами, бурной деятельностью, бесчисленными романами и отсутствием семейного уюта. Неоднократно подтянутая бледно-желтая кожа ее лица напоминала пергамент. Стройность превратилась в костлявость. В таком виде, относительно недавняя телезвезда напоминала следящую за собой бабу-ягу и была неузнаваема  теми, кто видел ее исключительно на экране своего ящика.
Марго с каждым разом все больше отчуждалась от отечества, относясь к нему со снисходительным высокомерием представительницы более высокоразвитой цивилизации. На родном языке она говорила уже с небольшим акцентом, иногда запиналась и  вставляла иноязычные слова. Это раздражало Вадима Петровича, и родственные чувства к все отдалявшейся от него дочери, никогда не отличавшиеся особой силой, становились все слабее. Кроме прочего, Вадиму Петровичу было грустно от мысли, что у него, вероятно, никогда не будет внуков  - Марго до сих пор не произвела на свет ребенка, а Вадим Петрович так толком и не знал по какой причине: от нежелания или от невозможности. Затрагивать эту тему почему-то было не принято.
Общение, даже весьма редкое, с двумя женщинами, связанными с ним формально, а не душевно, быстро начинало тяготить Вадима Петровича. От  непривычной обстановки, тяжелой городской атмосферы, пространственной замкнутости мира, который он давно оставил, ему скоро становилось трудно дышать, тянуло сердце. Так что, Вадим Петрович не злоупотреблял притворными гостеприимством Элеоноры и, ссылаясь на дальний обратный путь, к облегчению всех троих, покидал квартиру, где в далеком-предалеком прошлом он неудачно пытался стать мужем и отцом.
 Прощаясь, Маргоша чмокала бедолагу-папашу и незаметно совала ему в карман тоненькую пачку зеленоватых банкнот, представлявших собой сумму чуть ли не равную его годовой пенсии. При этом, Вадим Петрович не испытывал ни неловкости, ни, тем более, стыда, прикидывая какую мелочь представляет эта сумма для супруги удачливого виноторговца.

... Самолет оторвался от полосы и, свечой набирая высоту, заложил крутой вираж. В иллюминаторе Вадим Петрович увидел весь город в бледно-лиловой дымке, словно игрушечный крошечный собор на холме, с высоты похожий на белого шахматного слона, отливающую ртутью ленту реки, рассеченную островом, напоминающим корабль, ажурную башню, из этой дали кажущуюся маленькой, как ее бесчисленные сувенирные фигурки. Город удалялся, его детали уменьшались, он таял как мираж. Злая бездушная сила навсегда отрывала Вадима Петровича от этих мест. Внезапно, иллюминатор заволокло беспросветной сероватой мглой, поверхность стекла прочертили быстрые водяные змейки. Город исчез из виду. Горло Вадима Петровича сжал горький спазм. Не сумев сдержать слезы, он, стыдясь, прижался лицом к толстому круглому стеклу.
 Горло перехватило еще сильней, дышать стало нестерпимо больно. Воздух перестал поступать в легкие. Желто-оранжевый луч внезапно погас, откуда-то налетели тучи. Ветер  загудел в  дымоходе, от его мощных порывов затрещали сухие бревенчатые стены и тут же сгустилась непроглядная темень. В оконца избы начал хлестать косой дождь, покрывая стекла крупными холодными каплями. Все погрузилось во мрак. Изношенное сердце Вадима Петровича затрепыхалось в сжатой, неподвижной грудной клетке, отчаянно бухнуло несколько раз и остановилось.
_______________
  1)Я тебя люблю, я тебя люблю (франц.)
  2) Мне тебя недостает (франц.)
  3)Я не хочу тебя видеть — больше мне не звони (франц.)