Наталья николаевна

Она родилась в Париже в начале тридцатых годов. Отец ее, эмигрант первой волны, когда-то владел механическим заводом в Ярославской губернии. Отечество своих родителей Наталье довелось впервые увидеть лишь в весьма зрелом возрасте, когда она приехала в Россию по делам своей фирмы. Это первое посещение исторической родины оставило у нее скорее тяжелое чувство, никакого трепета она не испытала.
Известно, что русские изгнанники в подавляющем большинстве своем жили в Париже изолированно от французов и почти не общались  с ними. Подумать только, Наташа впервые переступила порог французского дома, когда ей минуло семнадцать лет! Тем не менее, французский стал ей вторым родным языком, а Париж — был ее родным городом, который она любила самозабвенно, какой-то болезненной, ревнивой любовью, как могут любить его только восторженные русские интеллигенты. Увлекаясь фотографией, Наталья Николаевна сделала бесчисленное множество снимков Парижа в разные годы. Она запечатлела мало примечательные для большинства людей и порой неожиданные ракурсы крыш, фасадов, закоулков, в которых она находила очарование и прелесть.
Наталья Николаевна была религиозна и даже пела в церковном хоре в известной на весь мир православной церкви на улице Дарю. Со своим мужем — потомком графского, восходившего чуть ли не к Рюриковичам, рода — и давшем Наталье фамилию одного из знаменитых сподвижников Петра Великого, увековеченную пушкинской строкой, она рассталась давно и жила одна на хорошую пенсию в респектабельном пригороде Парижа, в уютной квартирке, увешанной иконами, заставленной русскими книгами и старинной мебелью. Часть этих вещей были привезены из России еще ее родителями.
Трое детей Натальи Николаевны — у всех были русские имена — женились и вышли замуж за русских. Они хоть и были уже третьим поколением эмигрантов,  все же маялись в этой жизни. Не складывалась она у них, как, можно сказать, и положено нашим соотечественникам, не удавалось им жить с галльской легкостью.
Наталья Николаевна вобрала в себя все лучшее, что могут дать две великие культуры, в чем-то тесно переплетенные, почти родственные, но в чем-то  глубоко различные, до полной отчужденности.  Она говорила на обоих языках одинаково чисто и красиво, не допуская просторечий и грубых слов, причем по-русски — с удивительно мягким произношением начала века, и оборотами,  которые теперь можно встретить лишь в старых книгах. Ее русский язык, разумеется, не был засорен ни советским новоязом, ни примитивным современным жаргоном. Но и ее французский звучал несколько архаично, и может быть, был чересчур правильным.
…Она повезла нас в Шартр на своем маленьком «Опеле», чтобы показать неповторимые витражи древнего собора, и к тому же посетить устроенную в тот день в Шартре выставку талантливого, но, к нашему стыду, нам неизвестного русского художника. Сутина, близкого Шагалу.
Потом мы поехали на русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа и ходили среди чистых, тщательно убранных  могил с православными крестами. Большинство имен, обретших здесь вечное упокоение нам так или иначе знакомы. А Наталья Николаевна подошла к могиле своей бабушки, умершей пятьдесят лет назад, поцеловала эмалевый портрет на мраморном памятнике и перекрестилась